Глава 44

— Вот так история, Уилл, пищи для сонетов у тебя было предостаточно.

Древнейшая на свете история трех людей, вечный треугольник. Мне этой истории хватило не только на сонеты: откуда, ты думаешь, взялись Леонт и Отелло?

— Но они ведь были позже?

Поэт копит переживания, откладывает их про запас. Иногда они наплывают вновь и терзают его. В то время я еще только пробовал свои силы в драматургии. Вместе с молодым Бербиджем, в то время королем актеров, и комиком Кемпом я решил вступить в труппу «Слуг лорда-камергера». В дождливое, но уже свободное от чумы лето 94-го года «Слуги адмирала» обосновались в «Розе», а мы — в «Театре». Из моего нового жилища в приходе Святой Елены, меньше чем в четверти мили от «Театра», я слышал крики бедламцев за лондонской стеной, приглашающих каждого прохожего в театр безумия. Большей частью их крики пропускали мимо ушей — кого интересует лай бешеной собаки? Но безумие великих заслуживало внимания, и я много писал о нем в своих пьесах.

Ты думаешь, я сидел и плакал у рек бишопсгейтских? Лил слезы каждый раз, когда вспоминал Генри? Нет, я сидел и обдумывал, где будет происходить действие моей следующей пьесы: в Вероне пышной, в одержимой наживой Венеции, в тихом состоятельном Бельмонте — не имело особого значения. Истинным местом действия был Лондон, и ход пьесы уже выстраивался у меня в голове, как будто в прошлом, но на самом деле в настоящем, ожидая момента, когда она воплотится в жизнь, в будущее. Пьеса была у меня в черепке — зрелище вырванного из груди сердца, души, перемолотой в адских жерновах, и разума, готового со всем этим справиться. «Слуги лорда-камергера» были звездами дивного нового Лондона, очистившегося от заразы и готового для покорения. В следующие двадцать лет двумя геркулесовыми столпами моей жизни стала работа в театре и получение прибыли, и они поглотили меня целиком. Они снабдили меня необходимыми подпорками. Опираясь на них, я чувствовал себя Самсоном, на которого снизошла Божья благодать, прикосновение Господне, — то было вдохновение.

— Ты полагаешь, вдохновение — от Бога?

Прокаженные считают, что проказа — Божье прикосновение. Помнишь Лазаря? У прокаженных особые отношения с Богом — ты избранный. Без сомнения, я тоже был прокажен. А заболев проказой, ты либо несешь свой крест, либо один за другим выдергиваешь из него гвозди. Каждая пьеса, которую я написал, была таким выдернутым гвоздем. Не было бы пьес — не было бы гвоздей.

— Получается, что тайна вдохновения в страдании?

Сочинительство — это своего рода болезнь. Счастливые люди не пишут пьес, счастливые люди играют в мяч.

— Выходит, твой «Сон в летнюю ночь» написан несчастным человеком. Неужели!

Именно поэтому, Фрэнсис, ты не художник, а адвокат. Когда Бербидж играл Основу, он осознавал иллюзорность жизни, ее комедийную поверхность и трагическую сущность, все яркое так быстро исчезает, когда его поглотит бездна мрака. Он все понимал глубже, чем Кемп, и умел заставить Основу звучать, как Гамлета, в мире, где плотники разговаривают, как боги. Видишь ли, Фрэнсис, нужно иметь мудрость, чтобы понять бездонную глубину сна Основы. И, сам того не подозревая, Бербидж обладал такой мудростью. Он понимал, что пьеса с феями и ремесленниками-актерами только выдает себя за комедию. Он понимал, что если выбор всем хорош, — война, болезнь иль смерть всегда грозят любви и делают ее, как звук, мгновенной, как тень, летучей и, как сон, короткой...

— Так молния, блеснув во мраке ночи, разверзнет гневно небеса и землю.

Отлично, Фрэнсис, и к месту. Такова жизнь, такова любовь и такова иллюзия выбора. Как с чумой — ведь невозможно предугадать, в чьем обличье, где и когда поразит тебя любовь, известно лишь, что она будет опустошающей и у тебя не будет выбора. Кто же выбирает — луна? месяц — лук из серебра, натянутый в небесах? или звезды пронзают нас своими копьями? И какой бы ни был ответ, какова бы ни была причина, несомненно лишь то, что человеческая жизнь — смятение и хаос. Пирам и Фисба из «Сна в летнюю ночь», Ромео и Джульетта умирают по ошибке. Бесплодные королевы, такие как Розалинда в «Как вам это понравится», уходят в мир иной свободные от хаоса — в безбрачии и целомудрии — и грустно поют гимны холодной луне. Но иногда целомудрие — хуже бесчестия, и уж лучше погибнуть от стрел Купидона. Пусть цветок девицы станет алой раной любви: кинжал, вот твои ножны — останься в них. И за «Сном в летнюю ночь» последовала моя первая пьеса для «Слуг лорда-камергера» — «Ромео и Джульетта».

— Ну это уж точно трагедия!

Да, но говорю ж тебе, Фрэнсис, она полна жизни. Старики сетуют на старость и болезни, слуги бранятся из-за пустяков, семейства враждуют, а словоохотливая нянюшка подначивает свою тринадцатилетнюю подопечную влюбиться. Это не трагедия, это жизнь. И, несмотря на трагедию, стол должен быть накрыт, и семья обязательно соберется за ним к обеду. Ты, Фрэнсис, может, понимаешь это даже лучше, чем остальные. Как наверняка ты понимаешь земные хлопоты, которые позволяют нам увидеть любовь в истинном свете. И здесь-то и кроется отличие. Трудно себе представить, что Корделия умирает в четверг, как это делает Джульетта. Или что Дункана убивают кинжалом в среду — ведь убийство свершается в мозгу Макбета, он истекает кровью и умирает там. А Меркуцио убивают в понедельник. Ты думаешь, это банально, Фрэнсис? Да, наверное, действительно банально, что, когда жизнь обесценена и зависит от случайности, можно умереть в любой день недели, например от хладнокровного удара Тибальта под руку Ромео, что придает пьесе жизненно правдивый поворот.

Все это и то, что трудно понять на самом деле, кто твоя семья, кто твои друзья и кто ты сам, пока не станет слишком поздно. К тому моменту, как трагедия освободит из изумленных оболочек истинных людей и их скрытую сущность, сцена, как и подмостки нашей жизни, уже усеяна трупами, и мы спрашиваем себя, как же это все произошло. Нас снова поражает роковая истина, что свобода воли — лишь иллюзия. Как на собственном опыте испытала чета юных возлюбленных из пышной Вероны, родившихся под злосчастной звездой.