Глава 62

В 1606 году Макбет зарезал сон.

Как и участники Порохового заговора в 1605-м. Я начал страшиться стука в дверь в четыре утра. Сон покинул мою подушку.

Вероятно, истинным вдохновителем католического заговора был Роберт Сесил, но нам внушили, что им был другой Роберт — Кэйтсби, старый друг моего отца, не просто товарищ, а сподвижник по вере. Отец лежал в могиле, ему ничто не угрожало и уже ничто не могло навредить. А вот его сыну грозили неприятности. Заговорщики ударились в бега. В ноябре их выследили в туманах и дождях на Уорикширских тропках. Кэйтсби умер с оружием в руках. Остальных схватили, пытали так, что под пытками можно было сказать все что угодно, неважно, правду или ложь. Дыба говорит языком наветов. Первой жертвой пал сон. Старый уорикширский призрак появился и прикончил его.

Неторопливая пытка продолжалась ночь за ночью. Морфей выпорхнул с Сильвер-стрит и больше не возвращался. Из заговорщиков в буквальном смысле слова вырезали имена товарищей, пока признавшийся не умирал. Имена выжигали, вытягивали, выкручивали, выколачивали, выманивали задолго до того, как вырывали сердце мятежника или сжигали его на костре. Какие имена выдавались под пытками, не имело значения, их даже не нужно было произносить, им довольно было лишь показаться на кончике перепуганного, наполовину вырванного языка. Но стоило их произнести — о, вот когда они становились доказательствами, неопровержимыми, как Священное Писание! И тогда уже найдется к кому их прикрепить, как мерзость, липнущую к грязным деяниям. Да, я часто воображал жуткий стук в темноте и представлял последующую сцену, объятый бессонными страхами и воспоминаниями о Хартли. Вяжите крепче высохшие руки! Вон, гадостная слизь! Он не увидит! Не знаешь? Конечно, ты ведь умер. Мертвые ничего не знают. Ты что, не читал Библию?

Настали страшные времена.

И моя следующая пьеса сочилась кровью и была взвинчена от продолжительной бессонницы, населена ведьмами, которые сбивали с толку и терзали мозг, давая волю глубочайшим и темнейшим страхам. Верны ль тебе друзья? уверен ли ты в будущем? достаточно ли у тебя мужества? доверяешь ли жене? можно ль верить своим снам — уклончивым речам судьбы, — значению их слов?

— Ты, наверное, хотел угодить «Макбетом» королю?

Да, угодить, потрафить, околдовать — его ведь так интересовало колдовство, — возродить старые ужасы, ведь Сатана опаснее пороха и дьявол был тем злом, которое король обожал, сыграть на его детских страхах, вознести его предков, установить его происхождение не от Дарнли, а от Банко, от бесстрашного мужества неподкупных, а также окружить его аурой божественности — он все съест.

Он и съел. Макбет убил Дункана не на поле боя, а в постели, нарушив священный долг хозяина. Я сделал его правление кратким и беспощадным, а не долгим царствованием, как это было на самом деле. Но я ведь писал не историческую пьесу, а выставлял напоказ цареубийц — и демонстрировал, что с ними случается.

— А именно?

Гнетущая неудовлетворенность, нещадное честолюбие, затаенные мысли, высказанные вслух в безлюдной степи не самим тобой, а тремя предсказательницами судьбы, которые исчезают, как звуки, выпущенные на ветер. Ты готов отказаться от того, что ожидает тебя в дальнейшем, но когда ты вонзаешь шпоры в бока лошади, чтобы перепрыгнуть через свою совесть, ты слышишь голоса в ночи, видишь картины в темноте — спящий король, чья невиновность взывает к тебе, как трубогласный ангел, призывающий к суду за смертный грех его убийства; мир, распростертый у ангельских ног; и жалость, как нагой, новорожденный младенец, как небесный херувим, по воздуху незримая помчится, дохнет ужасным делом всем в глаза, и ветр в слезах утонет. Et sepultus est in inferno¹. И ты колеблешься. Но твоя жена полна решимости — рожай мне только сыновей, — и ты немеешь от удивления, когда она у тебя на глазах вынимает из лифа грудь и обнажает сосок, произнося непроизносимое. Тебя ошеломляет ее неустрашимый дух, ты заглушаешь голоса, гонишь прочь возникающие в воображении картинки, подавляешь совесть, продаешь душу. Ты становишься Фаустом, а может, даже хуже — Иудой. Иисус же сказал Иуде: «Что видишь, делай скорее». И ты теряешь все: лучшего друга, своего короля, семейную жизнь, репутацию, аппетит и сон, главное, что было в жизни, самоуважение, спокойствие духа, старость, честь, любовь, смирение, истинную дружбу — все ради нескольких лет власти, бремени короны, жалких сребреников. Ты остаешься со своим выбором: проклятьями, прикрытыми трусливой лестью, скорпионами в душе, отравленным мозгом, воспоминаний письменами в сознанье, истерзанной грудью и гнездящейся в ней печалью.

И это только начало. Добавьте сюда кошмары, демоническую одержимость, странные предсказания, парящие в воздухе кинжалы, обманы, заблуждения, нарушенные обещания, таинственные послания, передразнивающее эхо, сгустки крови, гнездящуюся печаль, вывороченные с корнем деревья, движущиеся леса, пирующих мертвецов, призрачные снадобья, отравленные чаши, сбитень со снотворным зельем, смертельный сок, повисший как слеза, украденное платье, безумные коренья, берущие в плен ум, сам Сатана — Эй, Сейтон! — Да, на сердце станет грустно, как поглядишь. — Эй, Сейтон! И зияющие раны короля в крови, позолотившей серебристость кожи.

Страдания безмерны, и будет ли им конец? Бесконечные, нескончаемые. Привидения, мерцающие убийцы, предсказывающие поражение, шпионы, полет ночного жука, окровавленные волосы трупа, размозженные мозги, странные предсмертные вопли, дикий, ужасающий голос кого-то рыдающего в ночи, сосок, вырванный из сжимающих его младенческих десен, женщина, ломающая в горе руки, стук у южных ворот, всегда с черного входа, дыба, грачовник, мыслей медленная пытка, блуждающая тень, окровавленный ребенок, великие узы судьбы, всяческая природная влага, брызжущая, как море, — кровь, молоко, слезы и вино, и вся вода морских пучин от крови покраснеет, и океана не хватит, чтобы отмыть руки, с позволения орудий тьмы, пир ужасов для души в мученьях, чувства, обостренные до предела, которого я уже больше не достиг ни в одной из пьес. Да мне и не хотелось. Такие пьесы пишут люди, не ведающие мирного сна.

«Отелло» не очаровал короля в той же мере, что «Макбет», — в нем не было ни ведьм, ни духов, ни повеленья звезд, ни метафизики, ни космических раздумий, ни загробных голосов из потусторонних миров, ни фатализма. Там зло было исключительно человеческим, неимоверно человеческим. Сокровенные страдания, выставленные напоказ, делали пьесу невыносимой. Предавая пытке Отелло, я вспоминал годы связи с Бассано, проведенные мной на дыбе. Превратившись в Дездемону, стала ли она невинной? Выйдя замуж за Отелло, она предала своего отца, кокетничала с Кассио, пела о легкомысленном возлюбленном и строила глазки Лодовико. Эмилия не была похожа ни на Офелию, ни на одну из непорочных дев из следующих пьес: Имоджену, Утрату, Марину, Миранду.

Или мою Сюзанну, хотя что я знал о том, как жила моя дочь в Стрэтфорде? Я-то проживал свою порочную жизнь в столице. Я был отцом на расстоянии. Прораспутничав до сорока лет, я приближался к пятидесятилетию.

Огни Венеры постепенно гасли. Бури средь степи случались все реже. Легко заметить перемену, Фрэнсис: «Клеопатра» была уже спокойнее, «Кориолан» — холоднее.

— Ты был умудрен опытом и с годами смягчился.

Симпатичное иносказание, Фрэнсис, для обозначения заката, медленного перезревания плода, пока он не упадет с ветки. Клеопатру я изобразил такой, какой мне хотелось бы видеть Эмилию. Клеопатра была списана с нее — за исключением измен.

— Ты-то сам был далеко не Антоний!

Он — солдат на закате карьеры, стареющий сладострастец, который не хочет и не может признать себя побежденным, до последнего вздоха безумно влюбленный в свою смуглую богиню. Когда-то в прошлом — бог, теперь он превратился в мехи для обдувания жарких нег цыганки: На волю из египетских цепей, а то я кончу размягченьем мозга. Время идет, волосы седеют и редеют, борода белеет, и кровь уже не так густа и горяча, как была в молодости, когда ты был опасным и непредсказуемым повесой, пушкой, стреляющей четырнадцатифунтовыми снарядами. Антоний знает, что Клеопатра — его последняя любовь. Она — все, что у него осталось.

Какая женщина! Для нее смерть — не конец сказки в пересказе глупца, не растворение в снах и мечтаниях, не ускользание в молчание и гниение, а оргастическая авантюра: К тебе иду, супруг мой! Как часто она, должно быть, произносила эти слова на берегах Нила, под звуки музыки, грустной пищи влюбленных душ. Рука с рукою мы появимся в обители, где души покоятся на ложах из цветов, и взгляды всех умерших привлечем мы на себя веселым появленьем. Она вторит поэтическому прощанию с жизнью самого Антония: Но я просватан смерти и спешу к ней вслед за вами. Яркий день закончился, пред ними — темнота, но тьма открывает дверь не только смерти, но и страсти.

Прислужница Клеопатры Хармиона говорит, что их любовь затмевает даже их ужасную смерть: Гордись же, смерть, созданьем обладая, которого ни с чем нельзя сравнить. Закройтеся нежнейшие окошки; пусть никогда подобные глаза не созерцают Феба золотого!

В 1608-м, когда я писал «Кориолана», заболела и умирала моя мать. Присмотревшись, в нем нетрудно почувствовать Стрэтфорд: дудочка пастуха, загнанный заяц, горящая стерня, собаки гонятся за овцами, мальчишки ловят летних бабочек, мясники прихлопывают мух, трава погоста изранена могилами — и одна из них вскоре станет могилой мамы.

Я чувствовал усталость, в душу начали закрадываться воспоминания о первых днях моей любви к Энн, о женитьбе и о брачном дне, когда он был закончен и зажглись у ложа свечи. Ничего этого больше не было, Фрэнсис. Ничего. Сочинив «Трагедию о Кориолане», я захлопнул дверь.

Трагедия умерла.

Примечания

1. Он был похоронен и находится в аду (лат.).