Глава 59

Чума, Пороховой заговор, великое затмение солнца, убийства и увечья, исчисляемые в грандиозном масштабе, дьявольская беспощадность, злоба и безнравственность тех, кто готов был во имя религии взорвать в Лондоне своих собратьев. Калечить, увечить, убивать во имя Бога. Боже правый, Фрэнсис!

— Так «Король Лир» об этом?

И другие пьесы тоже.

— Я, знаешь ли, всего лишь простой адвокат, не чета тебе — английскому Овидию, но в одном вопросе, если можно, я с тобой поспорю.

Поспорь, Фрэнсис. О чем?

— О Корделии. Какой был смысл ее убивать? Ты повесил единственную оставшуюся у Лира дочь и заставил его быть свидетелем этому. Кроме нее, в его жизни не было ничего хорошего; кроме нее, у него никого не осталось; кроме нее, он по-настоящему никого не любил. А ты раздавил их обоих.

Да, раздавил.

— Но зачем? Ведь это бессмыслица.

Ты так думаешь?

— Ты изменил фабулу, изменил исторические факты. Зачем? К чему?

А зачем искать во всем какой-то смысл? Моя задача состояла в том, чтобы умножить мучения, усилить драматичность трагедии. Но я мучил не только своих героев, мне хотелось, чтобы и зритель тоже помучился. Жестокость была намеренной, она заметна в словах, и их беспощадность позволила мне сохранить рассудок.

— Парадокс!

Я подошел к черте, за которой пьеса стала дыбой, а зритель — моей жертвой, и я играл с ним в бесчеловечные игры. Даже когда пьеса заканчивалась, боль не проходила. Зритель уже никогда не был таким, как прежде. Даже ты, Фрэнсис. Пьеса уже внутри тебя, будоражит твое воображение. Старинная легенда о короле Британии Леире имела счастливый конец, как Книга Иова, но моя пустошь была не похожа на Арденнский лес и сильно отличалась от Аркадии. В моем «Лире» сюжет существовал исключительно для боли, для высшей меры мук.

Я нагромождал страдания, усилив впечатление тем, что лишил пьесу быта. Несмотря на некоторые бытовые детали, на белки и лыка для перевязок Глостеру, когда ему выкололи глаза, на скучные домашние жестокости и уродливую мелочность, здесь нет фона истинной жизни, нет знакомых нам ежедневных банальностей, нет утешительности повседневной будничности. Можно представить себе, как леди Макбет одевается к ужину или Дездемона торопится из уборной, чтобы дослушать рассказы Отелло о его путешествиях. А в «Лире» герои проживают жизнь в медвежьей яме с громкими воплями, в совершенно другом измерении, далеком от провинциальных определенностей Стрэтфорда, грубоватого добродушия Сниттерфилда, христианских ценностей, сельской нравственности, человеческих связей, которые скрепляют всех нас. Мужчины и женщины в «Лире» всего лишь актеры, ходячие символы на сцене без декораций. Их слова отдаются гулким эхом в окружающей их пустоте, и у их действий нет протяженности во времени.

— Все понятно: у тебя были свои причины.

Представь себе разговоры, которые происходили в гримерке «Глобуса» во времена «Лира»:

— Ты заболел, дружище?

— Думаешь, сифилис или что другое?

— Возьми отпуск, поезжай за границу. Может, море, новые края и люди выбьют у тебя из сердца то, что там сидит.

— Так ты был болен, Уилл?

И душой, и телом, и «Король Лир» — лучшее тому подтверждение. Была ли жизнь, описанная в нем, глупой сказкой в пересказе глупца? абсурдом? Была ль смерть Корделии после того, как погибли ее враги, среди друзей, финальным глумлением судьбы? А заключительные слова Лира, когда ему кажется, что ее губы шевельнулись, были ль они последней уловкой измученного мозга? От чего он умирает — от разбитого сердца или от нахлынувшей радости? Был ли «Король Лир» пьесой о разложении двора Якова I и о том, что аристократия под угрозой, или отчаянным криком возмущения против любой формы несправедливости, неблагодарности, невежества, страдания, насилия, жестокости и боли? Особенно боли мучеников, которые говорили, что мы хотим сказать, а не то, что должны. Был ли то образ Судного дня или притча о гордыне и власти, слепоте и зрячести, безумии и здравомыслии, силах тьмы и необходимости самопознания? Или о необходимости сохранять человечность даже в условиях, когда человеческое существование — состояние войны, где все против всех, а жизнь — медвежья яма?

Не совсем. Да, Корделия была воплощением любви в чистом виде, и вот она мертва, лежит на сцене и уже не вернется к жизни. Никогда. В этом леденящая суть пьесы. Но все же, несмотря на все зло — неблагодарность, жадность, похоть, честолюбие, жестокость, вероломство и все остальное, несмотря на страдания, несправедливость, смерть и уничтожение, она была, она существовала, и в конечном итоге ее любовь достучалась до отцовского сердца, в тот невыносимо трогательный миг, когда он видит ее мертвой и, воображая ее живой, сам умирает. Я мог бы окончить пьесу, лишив своих зрителей последнего проблеска отчаянной надежды, и выдать им билет в ад. Но я предоставил им огонек свечи, мерцающей в кромешной тьме.

— И все?

И все.

— И больше ничего нельзя сказать?

Больше ничего. По крайней мере, публично. Но тебе в частном порядке я скажу: «Король Лир» — пьеса об отце и детях. Шут — это сын, которого у Лира никогда не было, сын, которого он начинает замечать лишь тогда, когда становится поздно. Корделию и Шута играл один актер. И моего бедняжку шута удавили? Да это же Корделия ! Но уловка языка производит удвоение и заставляет вас, посмотрев на труп шута, услышать в тоне короля леденящую душу нежность. В этот момент вы вспоминаете другого его шута — мальчика, который прилег отдохнуть и не проснулся, исчез из жизни, совсем как Хамнет.

— Ты все еще страдал.

Шло время, а мой умерший сын умирал снова и снова. После горького шута короля Лира были юный Макдуф в «Макбете», молодой сын Кориолана Марций и Мамиллий в «Зимней сказке». Все потерянные дочери возвращались к своим отцам: Корделия к Лиру, Утрата в «Зимней сказке» к Леонту, Марина к Периклу, Имоджена к Цимбелину и пятнадцатилетняя Миранда в «Буре» к герцогу Просперо.

Тем временем моей дочери Сюзанне исполнилось двадцать лет, а через два года и Джудит, и в Стрэтфорде они были завидными невестами. Их отец уже в сорок лет мог уйти на покой и вернуться домой. Но другие мысли роились в моем мозгу, в моей страждущей душе и измученном теле.