Глава 51

Totus mundus agit histrionem. Весь мир — сцена.

— За такой латинский перевод Дженкинс тебя бы с удовольствием выпорол.

Подходящее изречение из древних для нашего театра. Оно было высечено под Гераклом, несущим на плечах земной шар. Исполинский подвиг — и «Глобус» стал адамовым Эдемом, tabula rasa среди других миров в театральном мире Лондона.

— Ты, наверное, чувствовал себя как Бог у истоков времени?

Чтобы создать мир, Богу понадобилось меньше недели. Питер Стрит пообещал восстановить «Глобус» за двадцать восемь дней.

Он был мастером своего дела. Наш грешный мир, который уже почти пять тысяч лет был болен, теперь чудесным образом изменился. Какому мастеровому удалось бы отлить земной шар в новой форме? Питер Стрит сделал так, что сцена выходила на север, чтобы дневного света было поменьше, а тени для ночных сцен побольше. Позднее авансцена станет стенами Гарфлера, сдающегося Генриху V. С нее в «Макбете» владелец неприступного Дунсинана без удивления увидит движущийся лес и не объявит капитуляции: Буду биться, пока не снимут мяса мне с костей. Взгляд зрителей будет прикован к занавешенному центру сцены, где влюбленные Фердинанд и Миранда, герои «Бури», которых играли актеры одного пола, будут играть в шахматы, а не в любовь. Там же будет задушена Дездемона и Отелло покончит с собой. Горестные сцены, когда на страшный груз постели не будет сил смотреть, будут скрыты от зрителей. А в кровавых трагедиях можно будет усеять авансцену таким количеством трупов, что в «Гамлете» ей ужаснется даже закаленный в боях Фортинбрас: Какому торжеству ты в вечных принесла своих чертогах, смерть гордая, так много царских жертв? Возьмите трупы доблестные эти: на поле битвы место их. Не то чтобы на лондонской сцене когда-то не были желанны трупы, и не имело значения, вставали ли они по окончании представления, кланялись толпе и уходили со свиной кровью на лице или, забрызгав лица тайбернских зрителей человеческой кровью, умирали по-настоящему.

На нее будет выходить Гамлет — под ним преисподняя, небеса над головой — и будет расхаживать, размышляя между адом и раем, сомневаясь в обоих и не решаясь действовать. Крышка люка, на которой он стоял, вела к призракам, могилам, таинственным звукам и была воплощением громадного мира — сам Лондон был сценой, и все мы стояли у входа в западню, которая могла распахнуться в любой день и час и катапультировать тебя в ад — в застенок в подземелье, на виселицу, на плаху, в чуму — самые известные пути к забвению. Туда же ушла Офелия, к яме, из которой удалось восстать Лазарю. Ее же смерть вызывала подозрения в самоубийстве.

Стоя на крышке люка и подняв голову, он видел этот чудесный небосклон, эту величественную кровлю, сверкающую золотым огнем и говорил собравшимся трем тысячам зрителей в деревянном театре диаметром в сто футов, что все это кажется ему только смешением ядовитых паров. И, вдыхая тот же воздух, что и он, публика слышала, как он бормочет свои мысли вслух и шепчет в глухое серое море зла о самоубийстве. Стоящие перед сценой бедняки и благородные господа в ложах слышали, как актер вступает в этот великолепный мир из ореховой скорлупы крошечной гримерки, где он переодевался для краткой жизненной комедии или трагедии в зависимости от того, что в тот день было в программе и какой он воспринимал жизнь.

Таков был наш континент на этом глобусе, к которому шесть месяцев в году, если позволяла погода, устремлялись благородные господа и их прекрасные спутницы. Они переходили мост под высунувшимися из окон головами, шли по Хай-стрит, по переулкам южнее собора, мимо дворца епископа Винчестерского, проходили еще триста шагов и попадали на Мэйд-Лейн, на южной стороне которой у Дэд-Мэнс-Плэйс¹ возвышался сам великий «Глобус», в удобном соседстве с пивными, притонами, борделями, медвежьей и бычьей травлей.

Весь мир был к их — и нашим — услугам. К дню летнего солнцестояния «Генриха» сменил «Цезарь», и французская кровь превратилась в римскую. Новая луна во время премьеры новой пьесы в едва открывшемся театре была хорошим знаком. Как и прилив, который обеспечил высокородным господам удобное путешествие на лодке. Им не хотелось пачкать платье и портить сапоги, чтобы увидеть, как трус Каска подкрадывается сзади к Цезарю, как пес, и ударяет древнего римлянина кинжалом в шею. Какая-нибудь обыденная подробность — глухота, ночная рубашка или не туда положенная книга — напоминали о том, что ужас — это не сон и он бьет прямо в сердце реального мира, того, в котором мы живем.

Пьеса не всем пришлась по нраву. Бен Джонсон высказался в том духе, что в окружении сточных канав она сама, казалось, возникла из вонючих топей. Он ушел от нас темнее грозовой тучи и в знак протеста против того, что мы сняли из репертуара его длинную и старомодную пьесу «Каждый по-своему»², переметнулся к «Слугам адмирала». Ей, как и ее автору, нужно было обрезать бороду — так я ему и сказал. Бен мог снести все, кроме нелицеприятной критики.

Наши конкуренты тоже не очень-то обрадовались. Фрэнсис Лэнгли открыл театр «Лебедь» в Пэрис-Гарден — слишком далеко от моста, лебедям туда было добираться удобнее, чем людям. А мы были совсем близко, в приходе Святого Спасителя, и умирающий «Лебедь» глядел, как толпы публики направлялись в наш театр, и в унынии повесил голову. Рядом с нами была медвежья потеха, где главные роли исполняли медведи по кличке Сакерсон, Джордж Стоун и Гарри Ханкс. Это здание позднее стало прославленным театром «Надежда», и оно вызвало во мне смех сквозь слезы — слезы по тем животным, которых ежедневно затравливали до смерти в заведениях, принадлежавших Хенслоу. Мы переиначили его название на «Оставь надежду всяк сюда входящий». Для медведей, быков и несчастных старых обезьян, для босяков, продажных писак и безработных актеров Хенслоу не был спасением. С годами его желание помогать уменьшалось, а бессердечие увеличивалось. Его «Роза» находилась в сотне метров от нас, была построена на топях и после десяти лет в болотистой почве стремительно увядала.

«Лебедь» пропел свою лебединую песню, «Надежда» угасла, лепестки «Розы» завяли и опали — и виновником их смерти был «Глобус». В конце концов Хенслоу признал за нами первенство, и они с Алленом снялись с лагеря и переехали из Бэнксайда назад на северный берег, за пределы Сити. Там, в Голден-Лейн, в полумиле от «Занавеса» и поблизости от зеленых лугов Святого Эгидия из Криппл-гейта, они получили участок от свободного города Финсбери. Они построили на нем преемницу «Розы», и когда наконец в 1610 году она подняла флаг, ей сопутствовала удача.

Пока мы властвовали на южном берегу, я переехал на другую сторону Темзы, чтобы быть ближе к «Глобусу». Квартира была в идиллическом месте Саутуарка, лесистом, с полевыми цветами и поющими ручьями — и пропитанном выделениями сочащихся выгребных ям и кладбищ, которые проникали в дома, вызывая горячку в теле и лихорадку в костях.

— Но теперь у тебя в кошельке деньжат-то прибавилось, а, Уилл?

Наступило время серьезного бизнеса. Двадцать первого февраля 1599 года я подписал с синдикатом «Глобус» договор, имеющий обязательную силу на протяжении тридцати одного года.

— Что за договор?

Фрэнсис, зачем тебе все эти скучные подробности?

— Я адвокат. Скучные подробности — это по моей части. Рассказывай!

Нас было семеро: Уилл Кемп, Августин Филлипс, Джон Хемингс, Томас Поуп и братья Бербиджи — Ричард и Кусберт. Мы поделили между собой десять паев: пять — Бербиджам и по одному всем остальным. Это значило, что, как пайщик «Слуг лорда-камергера», я владел десятой долей компании. Когда Кемп ушел, мой пай вырос до одной восьмой; когда в дело вошли Гарри Конделл и Уилл Слай, он уменьшился до одной двенадцатой, а позднее до одной четырнадцатой, когда Уильям Остлер выкупил себе еще одну долю. К тому времени я уже на протяжении двенадцати лет зарабатывал по семьсот фунтов в год, и даже в самом начале набегала пара сотен. Компания брала половину прибыли с галерей, другая половина шла пайщикам, плюс поступления от кассовых сборов. Я писал пьесы, играл в них и участвовал в управлении театром, в котором играл. Пока театр был открыт, я был в барыше.

— Это точно.

Постепенно призрак нищеты отступил на задний план, хотя и не покинул сцену. По крайней мере, сцену в моей голове. Тревога осталась, опасение, что все может рухнуть, как у отца. Я не мог избавиться от чувства неопределенности и беспокойства. Я превратился в того, кого так сильно ненавидел Гамлет: владыку огромного пространства грязи. Я испытывал странную потребность покупать акры и акры того, чего нужно всего-то шесть футов, и копить деньги для того, чтобы их тратили другие.

— Отлично, что затронул эту тему! Сумма скопилась действительно значительная. Если не возражаешь, давай вернемся на мгновенье к завещанию и обсудим, как ее разделить. Все остальное почти что улажено, мы не совсем зря потратили сегодняшний день.

И ты хорошенько угостился за мой счет. А когда меня не станет, будешь кормиться еще лучше.

— Я пропущу мимо ушей твою остроту. Я сейчас говорю о твоих собратьях-актерах, твоей второй семье...

Моей единственной семье.

— Если они так много для тебя значили, оставишь ли ты им небольшие суммы, разумеется нескольким избранным? Самым из самых. Например, ты упомянул Кемпа.

Он ушел из компании и из жизни.

— Филлипс?

В своем завещании он оставил мне тридцать шиллингов золотыми. К сожалению, он тоже сошел с великой сцены жизни.

— Еще был Том Поуп.

Мертв.

— Слай?

Умер он давно и сгнил.

— Господи, да хоть кто-нибудь остался в живых?

Остлер, Брайан, Кросс, Гилберт, Кук — никого нет.

— Вот это да! Их убило актерство?

Напротив, большинству из них актерство принесло хорошие заработки. Почти все они были семейными людьми, отцами больших семейств. У Хемингса было четырнадцать детей, у Конделла — девять, Дик Бербидж насчитывал семерых (это из тех, которых я знал), у Каули четверо, у Филлипса на момент смерти — пятеро. Дел у них было невпроворот. Многочисленная недвижимость, городские дома в Лондоне и загородные поместья за его пределами. Они жили в мире фантазий и воображения, галопом проносясь по ролям, влезали в чужие шкуры и сбрасывали их, пока простые смертные стояли раскрыв рот от изумления. Но все они до единого были реалистами и имели три цели в жизни.

— Какие?

Семья, деньги, приобретение земли. Не удивляйся, Фрэнсис. Ричард Бербидж только кажется обреченным героем, умирающим на сцене тысячью трагических смертей, но когда после финального поклона он покинет сцену, он оставит жене и детям богатое наследство.

— Возвращаясь к вопросу о наследстве...

Хорошо. Давай, записывай.

Также я даю и завещаю товарищам моим Джону Хемингсу, Ричарду Бербиджу и Генри Конделлу по 30 — нет, 26 шиллингов 8 пенсов каждому на покупку ими колец.

— И все?

Сувениры на память. Я же сказал, они состоятельные люди. Поминальные кольца не отражают того, насколько мы были близки. Ричард Бербидж назвал свою дочь Джульеттой (она умерла в малолетстве), вторую дочь — Энн, сына Уильямом. Говорит о многом. Лучшее подтверждение нашей с ним дружбы.

— А с Кусбертом Бербиджем?

Если мне не изменяет память, ему что-то оставил Слай. Он подвизался в управлении театром, а не в актерстве. А вот его брат Ричард был человеком искусства.

— А Хенслоу?

Что?! Что Хенслоу?

— Шучу.

И не очень удачно. Он умер в позапрошлом месяце. Ты разве не слышал?

— Упокой Господь его душу.

Слишком поздно. Она уже наверняка досталась дьяволу. Нет, Фрэнсис, моим товарищам по цеху будет довольно колец.

— Отлично. Так ты действительно был дружен с ними и их семьями?

И да, и нет. Мне кажется, я был лишним, шел не в ногу со всеми:

жил один, переезжал с одной съемной квартиры на другую — Шордич, Бишопсгейт, Саутуарк, а потом на другой берег реки в Крипплгейт.

— Тебе было легче одному?

Ты не перестаешь меня удивлять, Фрэнсис. Да. Я писал в одиночестве, моя подлинная жизнь была в сочинительстве. Я зарабатывал себе на жизнь покупкой собственных рукописей, игрой в театре и распределением прибылей. Мне нужно было постоянно сочинять, и я сочинял, потому что это у меня хорошо получалось. Нам повезло, что над нами не было хозяина, подобного Хенслоу. Его компания была у него под каблуком, и все авторы пьес были его рабами. Даже хороших поденщиков, таких как Деккер, приходилось вытаскивать из тюрьмы через месяц после того, как они начинали сочинять для Хенслоу. Слава тебе господи, что надо мною не было такого злого гения. И что я не зависел от какого-нибудь патрона-аристократа, окруженного слугами и подхалимами. Я был самим собой и наедине с самим собой. Свободный сочинять для любой компании, какой пожелаю, и когда захочу. Казалось бы, я должен был чувствовать себя счастливым.

Примечания

1. Место мертвых (англ.) — место в Саутуарке, куда во время эпидемий чумы свозили мертвецов.

2. Полное название — «Каждый имеет право быть счастливым на своих собственных условиях».