Глава 42

Я испытывал нечто большее, чем желание, и безжалостнее, чем любовь. В этом было что-то дьявольское, злодейское. Похоть? Его слова о ее пристрастиях были как влага, вызывающая проказу, влитая мне в ушную раковину и отравляющая меня. Когда в тот вечер мы с Гарри ускакали в темноту, всем моим существом владело одно мучительное стремление. Чума настигла меня в своей самой заразной форме — моя единоличная черная смерть.

Я упросил Гарри воспользоваться его титулованностью, чтобы он написал ей от моего лица, и он не задумываясь оказал другу любезность. Неизвестный провинциал и сочинитель пьес умирает от желания провести хотя бы час с куртизанкой высшего класса, чтобы ублажить свою плоть и самолюбие. Отчего же ему в этом не посодействовать? «Когда подойдет моя очередь, я тоже пересплю с ней, а потом удалюсь, удовлетворенный своим триумфом, и это нисколько не повредит нашей дружбе», — думал Гарри.

Он дразнил меня нещадно.

— Мясо, мясо! скажи мне, как могло ты сделаться рыбой? Бедняга Уилл, влюбился в пару сисек, ранен черными глазами белолицей девки, голова его прострелена любовной песнью! Повесился на подвязке после нескольких куплетов «Уолсингема», четвертован «Гринсливс». Какая жалость! Кто бы мог подумать? Потаскушка заливается румянцем и дышит, как пойманный воробей. Она всего лишь игрушка прихоти, порочное созданье, белянка резвая с густою бровью, с кругами смоляными вместо глаз. И, клянусь Богом, одна из тех, что удовлетворят тебя за шесть пенсов и одну песню. Отменнейшая шлюха. А ты по ней вздыхаешь да и вообще чуть дышишь.

— Чтоб сгнить твоим губам за эти речи, прелестный Гарри!

— Вот уж нет. А вот твои отсохнут, если она хоть раз позволит тебе поцеловать те самые голубые жилки на ее груди. Да, старина, она гонялась за сладкой добычей задолго до тебя и, несмотря на свой юный возраст, растравляла проворных пареньков в самых разных постелях, наполненных похотью, препровождала цветущую молодежь в лечебницы, бани и сажала их на особую диету¹.

— Гарри, не преувеличивай.

— Верь или не верь, мой друг, и называй меня как хочешь, но поверь, то, чем она занимается, здоровья тебе не прибавит. Танцующая fille-de-joie², сюсюкающая, жеманная, нелепая ломака, кокотка, виляющая охочим и продажным задом!

— Мир, любезный друг!

— Вам, сэр, придется запастись силенками, чтобы быть ей под стать. Ни Хансдону, ни ее мужу не понравится, если вы, сэр, решите поднять ей настроение, постучавшись в ее дверь с черного хода, которую она вам с готовностью распахнет.

— Довольно, хватит!

— Хватит? Это только присказка, проповедь впереди.

— Умоляю, милый Гарри.

— И придут на тебя все благословения сии: и будет вместо благовония зловоние. И ты знаешь, зловоние чего это будет, Уилл?

Гарри не унимался.

— И в тот день Господь обнажит срамоту ее. А посему я заклинаю тебя, Уилл, ради темных глаз Ланьер, высокого лба и алых губ, стройных ног и трепетных бедер...

— Ты еще не все сказал?

— ...и всего того добра, что по соседству с ними...

— Заткнись!

— Пусть облекутся в траур небеса: сцена для трагедии готова!.. Но письмо он все же написал. Вот тут-то все и началось.

«Ухаживания» — если их можно так назвать — оказались «успешными», если можно обозначить этим словом мой сомнительный триумф. Естественно, я посылал ей сонеты, но не показал ей и половины того, что написал. Когда ты, музыка моя, играя, приводишь эти клавиши в движенье... Глаза ее сравнить с небесною звездою я не дерзну... Ты не для глаз моих пленительно-прекрасна... В ответ она посылала записочку: «К чертям собачьим эти слюни, господин стихотворец, — напишите что-нибудь фривольное!» Она желала двусмысленности, а не совершенства, и я написал ей о своем желании и о ее, способном удовлетворить желания Уилла Ланьер, Уилла Шекспира и любого другого мужчины.

Желаньем безграничным обладая,
Не примешь ли желанья моего?
Неужто воля сладостна чужая,
Моя же не достойна ничего?³

Это ее разохотило, и мои мольбы были удовлетворены.

Гарри был нашим сводником: его письма служили мостиком, предписанным этикетом даже для внебрачных связей еврейско-итальянской шлюхи. На самом деле тот мост был веревочной лестницей над пропастью, но я был слеп, и ничто на свете не могло меня остановить.

Что там долго рассказывать? Я был допущен в постель Эмилии Ланьер, и она переспала со мной так же откровенно, как я воображал себе в тот первый чумной день: мой язык глубоко в ее рту, до миндалин, и в ней самой, ее губы смыкаются вокруг моего естества, я вхожу в нее сзади, ее срамные губы раскрыты над моим лицом. Зверь о двух спинах — опрокинутый, на боку, вверх ногами, навыворот, его ноги в воздухе и везде сразу. Эмилия Ланьер предавалась разврату во время месячной крови тоже, не боясь ни оспы, ни родовых уродств. Она высасывала меня досуха и проглатывала мое семя, пока я пил ее сок. Я извергался ей в лицо, и ее ресницы, казалось, покрывались белой морской пеной. Я побывал во всех ее отверстиях и наполнил их изливающимся из меня горячим молоком.

Я оскорбил твое чувство приличия этими бесстыдствами, Фрэнсис? Ты даже перестал жевать!

— Ничего-ничего, ну какие обиды?

А бесстыдства были, Фрэнсис, в большом количестве. Или ты предпочтешь прикрыть факты фиговым листом? Здесь трудно что-либо приукрасить. Мы делали друг с другом все, на что хватало нашей фантазии. И когда я брал ее сзади, она кричала «еще» и велела мне оставаться внутри нее, чтобы продолжать дальше.

— Представляю.

Все происходило почти без слов, беззвучное покачивание грудей и гениталий, рычание и вздохи, безумные стоны, краткие приглушенные ремарки одного актера другому, пока разворачивалась эта скотская пьеса. Слова были излишни — нам нечего было сказать друг другу. У нее был зуд, а я до смерти хотел его удовлетворить. Ни одно животное на земле не спаривалось с такой безудержностью. То было позорное дело, не приукрашенное ни одним нежным прикосновением. Ни крупицы порядочности или человеческого тепла. Главенствовало triste post coitum⁴. Деянье похоти было тратой духа в преступном мотовстве стыда. Несколько месяцев я был одержим ею, и она щедро одаривала меня своими милостями. Но я был не единовластным господином ее укромных мест. Она была блудницей, укорачивавшей жизнь тем, кто попадал в ее объятия и терял разум, становился таким же умалишенным, каким он был, пока преследовал цель и обладал той роковой шлюхой.

А я был безумнее всех остальных. Как только я удовлетворял свою похоть, влечение сменялось отвращением. Если я не имел ее, я был в погоне за обладанием ею: я был как бешенный кобель, несущийся за жестокой сучкой. То была пора случки. У нее всегда была та пора. Ее целью был секс, а она сама — сточной канавой.

— Это для мира путь известный. Но всех приводит в ад его соблазн небесный.

Сказано к месту, Фрэнсис. А теперь закрой книгу. Я зол не на нее, а на себя. Никто не знал дорогу в ад лучше меня, и никто не знал хуже меня, как ее избежать. Широки врата и просторен путь, ведущие в погибель. Нет, тот путь не был усеян цветами, и он не вел к наслаждению. Да, она была такой — только без цветов. От нее разило зловонием греха.

Примечания

1. То есть заражала сифилисом.

2. Проститутка (франц.).

3. Игра слов: Will в переводе с английского означает: 1) сокращенное имя Уильям; 2) воля, желание; 3) секс, сексуальное влечение; 4) половые органы.

4. «Post coitum omne animal triste est» («После соития всякая тварь тоскует» (лат.)) — изречение Б. Спинозы.