Глава 29

Кристофер Марло. Даже звук его имени был мне ненавистен: четкий, решительный дактиль и фамилия, начинающаяся с выразительного носового звука. Само имя было создано для успеха. Он даже родился на два месяца раньше меня. За два месяца можно написать пьесу, и за два часа эта пьеса может изменить мир, и весь Лондон падет к твоим ногам. Марло пришел в Лондон, как и я, пешком, но по другой дороге, и его царствование на лондонской сцене было другим. У Кита Марло были большие кошачьи глаза — он был Кот Марло для своих соперников, а для сетующих любовников, выпустивших коготки, — Крис-крысолов. Его широко раскрытые глаза загорелись, когда он впервые увидел город, распростертый перед ним, как райские кущи Элизиума для тех, кто только что в них прибыл.

В его словах заключалась злая ирония, потому что Лондон оказался для Марло выходом в мир иной. Его уже поджидала дептфордская таверна, и под пристальным взглядом Господа там уже сидела убийственная троица, ожидавшая его со времен Бытия, трое человек, нанизанных на луч взгляда херувима, нечестивое трио, которое прибыло по особому распоряжению — отделить его душу от тела. Не вполне «впервые вступившая» душа, ведь прошло шесть лет с тех пор, как он прошел через врата воображаемого Элизиума, но пробыл он в нем гораздо меньше, чем мог себе представить, даже сего чутьем на неожиданные трагические падения и с воображением, воспламененным ощущением рока.

Я помню нашу первую встречу в одном дептфордском притоне. Я услышал его еще до того, как он вошел. Его появлению всегда предшествовал шум и гам. В тот момент мысли мои были заняты пивом и Бербиджем — я тогда только-только купил себе новые сапоги. Ввалилась шумная толпа ганимедов и потребовала выпивку. В их болтовне выделялся один голос, выше и мелодичнее остальных, он звучал как гобой, к тому же он говорил на латыни: «Quod me nutrit me destruit». Он пояснил: «Что меня питает, то меня, друзья мои, и убивает — и я не имею в виду херес, который мы сейчас разопьем».

Компания разразилась подобострастным смехом, над которым продолжал господствовать все тот же голос. «Любая дама тебя и насыщает, и убивает — а Муза ведь тоже дама. Тем хуже для нее!»

Еще один взрыв смеха.

Но не слова выделяли говорящего, а то, как он их произносил — протяжно, растягивая, пронзительно и твердо, певуче, лениво, томно — и властно. Было ясно, что он был главным в компании голубых, которая его окружала. Они расступились и уселись за стол, давая мне возможность взглянуть на Кристофера Марло в первый раз, а ему, как мне показалось, на меня.

Он увидел простолюдина в неопрятном камзоле и новых блестящих сапогах. Я же увидел фигуру, подобную Фебу, обрамленную, как картина, дверным проемом. Струящееся в окна солнце освещало его со спины, и казалось, что на его голове выросла корона. Он уставился на меня своими широко расставленными глазами, внимательно подмечая каждую деталь бесстрашным изучающим, почти что дерзким взглядом. Он слегка надул губы с выражением нетерпения, показывая, что в своем присутствии никому не позволит открыть рта, за исключением любящего рта, под стать его собственным сладострастным устам. Тонкие аккуратные усики подчеркивали его пухлые губы, а бородка — решительные, но слегка женственные скулы. Лицо, полное противоречий. Незабываемое лицо, окруженное копной волос, откинутых назад с высокого лба.

Даже если бы вы забыли лицо, вы не забыли бы его наряд — черный бархатный дублет с многочисленными прорезями и золотыми пуговицами. Сквозь прорези тоже просвечивало золото — дюжины кинжальных порезов, через которые сочилась золотая кровь. Нет, он не был бедным сочинителем. Но вместо кружев на воротнике был обычный тонкий батист. Сапоги его были не так новы, как мои, — весь его костюм был изрядно поношен, но он носил его с благородством, и рядом с ним я почувствовал, что мое место на скотном дворе. В его взоре сквозил едва скрытый вызов и тихая насмешка. Он казался надменным и непредсказуемым.

— А что питает тебя, стрэтфордец, кроме пива?

Он сел напротив и посмотрел на меня с той открыто-насмешливой, полуироничной улыбкой, которую впоследствии я узнал хорошо, но не слишком близко.

— Меня питает нужда, — ответил я без обиняков.

— И все?

— И честолюбие. А ты откуда знаешь, что я из Стрэтфорда?

Он улыбнулся весьма мило, приказал принести нам обоим хересу, отодвинул в сторону мое жидкое пиво и сделался менее чопорным.

— Я знаю все, — ответил он, и глаза его заблестели. — Считаю своим долгом интересоваться. Ты — Уилл Шекспир, из старой католической семьи, и голова твоего родственника на Лондонском мосту.

Я зарекся иметь что-нибудь общее с этим человеком. Религия была для меня запретной темой, особенно в таверне. Он заметил внезапное смятение на моем лице и положил свою руку на мою. Я увидел, как другая его рука соскользнула на кинжал, в случае если я превратно истолкую его жест. Даже если бы я его действительно неправильно понял, я не подал бы виду.

— Спокойствие, дружище. Я не болтун и не предатель. Кит Марло к твоим услугам. А теперь, чтобы рассеять твои подозрения, я расскажу тебе все, что тебе хотелось бы узнать обо мне, и даже больше, чем нужно.

Естественно, он рассказал мне меньше, чем мне нужно было знать, и гораздо больше, чем мне хотелось бы. Выпив хереса, Марло говорил без умолку, и речь его звучала как белый стих. Он пришел в Лондон в таком же возрасте, как и я, в двадцать три года, и хотя пятки его пылали в аду, его руки опаляло солнце — такой в нем был пыл, такой размах. «В нашем мире, — сказал он, — каменщики, мясники и бакалейщики бросают ремесла и откликаются на волнение в мозгу и пульсацию в крови».

Сын кентерберийского сапожника и матери с сомнительной репутацией, он тоже мог бы тачать сапоги или принять духовный сан после семи лет в Кембридже.

— «Отец Марло» — подумать только! — рассмеялся он, но взгляд его оставался серьезным и холодным. Двумя перстами он благословил херес и предложил мне выпить еще.

Он продолжал: как оказалось, его дар был далек от служения Богу. Его склонности и пристрастия — а их у него много! — лежали в другой сфере: демонология, космография, политика, убийства, шпионаж. Ах да! и Овидиевы сети. Такой вот список. Не говоря уже о тайных утехах: пристрастии к несовершеннолетним мальчикам, выпивке, атеизму и курению табака — взрывоопасная и одуряющая смесь!

Кем был этот яркий человек, который сидел через стол от меня в дептфордском притоне и опрокидывал один стакан хереса за другим? Когда-то католик, потом безбожник, шпионивший за католиками за границей, трактирный скандалист и уличный боец, водящий компанию с поэтами, издателями и аморальными интеллектуалами — так, значит, не все было так уж плохо. Оставалось шесть лет до жестокой расправы в таверне. Полет метеорита был ослепительным, но кратким. Даже звезды, враждебные Марло, усиливали сияние, которое его окружало, делая его блеск еще более ослепительным. В первые годы моего пребывания в Лондоне он был ярчайшим театральным светилом и ошеломлял зрителей смелостью поэтического размаха, космическим презрением к властям, обществу и обычным человеческим узам. «К черту все это, — прокричал он, — в буквальном смысле этого слова к черту — в ад! Семья, верность, смирение, добродетель, подчинение, звания и положение в обществе, терпимость, вера — пустые звуки». Он был великим скептиком, и когда он попал в Лондон, коса нашла на камень, и искры полетели во все стороны. Он казался несравненным. Неприкасаемый, как солнце, непредсказуемый, как комета, он распахнул уста, и с его языка, обжигая богов, вырвалось пламя.

— Я заключил пакт со смертью, — сказал он, — я вступил в сговор с адом.

Я кивнул в ответ. За такие слова можно было угодить в тюрьму, особенно когда их произносили так, как это делал он. В Марло человек был неотделим от драматурга, они соперничали за господство на сцене, перехватывая друг у друга реплики.

Он был принцем сочинителей и заставил театр заблистать белым стихом. Я никогда не слышал ничего подобного. По сравнению с его золотыми каретами пентаметры прошлого скрипели и тащились, как унылые телеги. Напыщенный стих вчерашнего дня был заурядной пылью под их славными колесами. Даже Кид, вопящий: «Отмщенье, Гамлет!», стал казаться дребезжащим старым призраком. Его «Испанская трагедия», которая когда-то пользовалась оглушительным успехом в «Розе», завяла после первого же представления. Бербидж был прав, когда в день нашей первой встречи у «Театра» говорил мне об этом новичке Марло, потрясающе-скандальном мастере неистового слова, выпивохе, рифмоплете и сочинителе сцен жестоких злодеяний. Где еще вы нашли бы отравленные монастыри, зарезанных монахов, кипящую смолу, плавающих в крови родителей младенцев, сваленные в кучу обезглавленные трупы, девственниц, сброшенных вниз на копья, и стариков, раскинувшихся в пыли с торчащими в их спинах мечами и с головами, размозженными железным потоком ударов? Где еще моряки видели, как в киммерийских тучах Гиады собирают войско? Где вы слышали о стране Кебере — «средоточье негров» — и о широком, необъятном Саксинском море¹?

Больше нигде. И лондонские зрители сходили с ума по его пьесам. Господин Марло, мастер яростной строки и смелых, не от мира сего сюжетов умел заставить их реветь от восторга. И, как ни странно признаваться на смертном одре в мирской гордыне, сознаюсь, что мне хотелось переплюнуть его чванливого скифского героя-позера, стащить его с пьедестала и смести со сцены.

В 88-м году, когда «Тамерлан» только что произвел фурор в «Розе» и приводил в восторг толпы зрителей, задача казалась невыполнимой. Я помню как вчера начало пьесы: под призывный звук трубы выходил Нед Аллен, одетый в плащ, прошитый медной нитью, поверх бархатных бриджей малинового цвета. Он воспевал любовницу, обреченную на смерть, словами, которые лились, как вино, пьяня слушателей. Слова были сетью, которую Марло набрасывал на мир, и, что бы он ни описывал, он делал это по-своему. Послушайте: «Не правда ль, всего на свете слаще быть царем и с торжеством вступать в свой град Персеполь?.. Да, господин, и сладко, и прекрасно!.. Царь — это все равно что полубог»².

Услышать такие строки и пойти домой, чтобы вперить взгляд в деревянные балки крыши и в пауков на стенах, на которых беззвучно сгущались шордичские тени? Нет, услышав их, невозможно было усидеть спокойно. Перо пульсировало в моих пальцах. Я метался по комнате, как лев, запертый в клетке, призывая серафимов и херувимов держать караул у врат небес, чтобы божественную встретить Зенократу.

Довольно спать, о жители Мемфиса!
Не умолкает рев татарских труб,
Грохочут пушки, и Дамаск дымится...
Коварный волжский вор, забравший в плен
И сделавший наложницей своею
Царевну Зенократу, нашу дочь,
Теперь, возглавив нищих и бродяг,
Египетскому царству угрожает;
Меж тем на тучных нильских берегах
Египтяне в безделье дни проводят,
Подобные ленивым крокодилам,
Что мирно спят, когда стреляют в них³.

Эти строки не шли у меня из головы. Я упивался ими, как запойный пьяница, и хотел еще. Каждый день я выстаивал очередь, чтобы попасть в «Розу» или любой другой театр в Шордиче, где играли эту пьесу.

«Тамерлан Великий», чудо сцены, бич Господний, и на протяжении целого года — кумир зрителей. Нед Аллен умел так продекламировать монолог со сцены, что зритель замирал, пронзенный до глубин души. Скифский пастух расхаживал по сцене, облаченный в коричневую накидку, оглядывал зал, одним надменным жестом срывал свой деревенский покров, переходил от пасторали к героике и за один час покорял всю Азию. Головокружительный размах, чернь вокруг сцены глазеет раскрыв рты, а окружающий ее Лондон перестает существовать. Есть только Тамерлан. Он устраивает резню дев в Дамаске, превращает Турцию в своего вассала, сжигает город, в котором погибла его возлюбленная, убивает своих сыновей за трусость и бесхарактерность, затопляет Вавилон, ставит двух царей на колени, велит запрячь их в его колесницу, вставить им в рот удила и везти его, пока они не упадут на месте: «Азийские балованные клячи!.. За день вы двадцать миль всего прошли. А если нет, бездельники, умрите!»⁴

Но Тамерлан — не более чем мясник в ореоле славы. Сомнительный герой в сомнительной драме, где все гиперболизировано до такого предела, что должно бы вызывать пресыщение. Но пресыщения не наступало, в том и была вся хитрость. И все же есть в «Тамерлане» какая-то поразительная пустота. Как и автора, героя совершенно не интересуют люди. Он говорит на языке, который им непонятен. Я мгновенно уловил, чего именно не хватало «Тамерлану».

Связи с Публикой.

А значит, и языка, знакомого ей, того, на котором она говорит, настоящего разговорного языка неотесанных хамов, простой деревенщины и хулиганов, а не блистательного белого стиха, на котором напыщенно говорил король-простолюдин. Марло был пленником своего языка и, как блудница, облегчал свою душу словами. Он был распят на колесе слов. Колесо огненной колесницы с грохотом проворачивалось, впечатляя глаз и ухо, вот только катилось оно в никуда и лишь шло по кругу, как обращающийся пламенный меч из Книги Бытия, бесплодный, как проклятие. Слова, слова, слова, слова, слова. А потом смерть — и слов больше нет, и дальнейшее — молчанье. Слов уже было недостаточно.

И сил тоже. Вот Тамерлан с триумфом скачет через Персеполь, но не останавливается в городе, чтобы взять бразды правления в свои руки. Даже в собственной пьесе он лишний, он всего лишь слепой вещающий рот. Когда власть становится единственной целью, он попадает в тупик, ведущий к смерти. «Дни "Тамерлана" сочтены», — пробормотал я, выжидая и размышляя. «Гамлет» и «Генрих V» уже ждали выхода на сцену. Я уже слышал, как они прочищали горло в гримерке.

Но в 1588 году Марло еще был единственным героем. Он упивался славой. То был его год.

И в тот год так много всего происходило, что не было времени перевести дыхание. Мария Стюарт на плахе, испанский Касис сожжен, «Роза», к которой Марло прикоснулся своим волшебством, расцвела во всем великолепии, «Хроники» Холиншеда⁵ вышли во втором, дополненном издании. Они были диковинным фруктовым деревом, отяжелевшим от истории, плодоносным, изобилующим созревшими плодами. Но холиншедовскую Англию вот-вот должен был сотрясти и опалить огненный испанский ветер, чтобы история созревшим яблоком упала в настоящее и люди подняли этот плод и вкусили его до самой сердцевины. Я тоже его попробовал, как яблоко из Книги Бытия, и это познание изменило все. Когда гром войны прогремел у нас в ушах, на него неожиданно ответила моя Муза.

Война.

Война сделала меня знаменитым. Мой ответ Марло был почти готов и вот-вот должен был прозвучать в полную силу.

Армада вышла в путь.

Примечания

1. Азовское море.

2. Цитата из пьесы К. Марло «Тамерлан Великий» (пер. Э.Л. Линецкой).

3. Там же.

4. Цитата из пьесы К. Марло «Тамерлан Великий» (пер. Э.Л. Линецкой).

5. Рафаэль Холиншед — один из авторов «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии» (1577), получивших широкую известность среди современников.