Счетчики






Яндекс.Метрика

Глава 27

А теперь вознесем хвалу выдающемуся Филиппу Хенслоу, владельцу доков и складов, содержателю пивных и домов терпимости, арендодателю, ростовщику и хозяину доходных домов в трущобах. Филипп Хенслоу совместно с зажиточным бакалейщиком с большими кулаками — куда же без бакалейщиков! — Джеймсом Чолмли построил один из первых театров в районе Бэнксайд возле Пэрис-Гарденс, среди медвежьих потех и публичных домов, облепивших противоположный берег реки, на дерьмовейших местах, которые когда-то сладко благоухали английскими розами. Ничего удивительного в том, что театр назвали «Роза». Его возвели на месте бывшего борделя и дали имя, которым на уличном жаргоне звали шлюху, что вполне устраивало содержателя публичных домов Хенслоу. «Роза» расцвела на имеющемся там навозе, и воздух освежился благоуханием английских пьес. «Роза» подготовила почву для драмы, стала парником театра антрепризы, где Хенслоу был искусным садовником, а Кристофер Марло — перелетной птицей, просыпавшей из своего клюва заморские семена. В начале 90-х «Слуги Стрэнджа» и «Слуги адмирала» объединились в кровосмесительный союз и обосновались в «Розе». В те же годы добился признания великий Нед Аллен. Нед ушел от Бербиджа, который проделывал свои свинячьи штучки, продолжая ночами подкапываться рылом под кассу. Нед перешел к Хенслоу, соблазнил его молоденькую падчерицу, женился на ней и стал звездой сцены южного берега. Он ловко разыграл свою партию, но вряд ли достиг бы успеха без помощи тестя.

Так прибавьте же света в лампе, чтоб получше разглядеть этого чудесного и столь нужного человека.

Хенслоу из Хаунслоу, заказчик реквизита и пьес, красильщик, ставший владельцем театра и могущественным игроком на лондонской сцене, последнем прибежище негодяев, среди которых были босяки-драматурги, клянчащие у него работу — литературную поденщину, халтурку, что угодно — авансы, займы, заказы, договоры, крохи со стола, — что угодно, только бы не протянуть с голоду нетвердо стоящие на земле ноги. Хенслоу никогда не упускал возможность заработать, не брезговал ничем, ни один проситель не был для него слишком беден. Все знали, что со своими проститутками он был разборчивее, чем с актерами. Побеседовав с девчонками, он не нанимал их на работу, если от них слишком хорошо пахло: «Вон отсюда, блудница! Неровен час, клиент подумает, что ты пытаешься скрыть от него сифилис. Ну к чему все эти умащивания? Мужчине нужно ощущать зловоние греха!» Шлюхам Хенслоу подобало быть грязными. Они могли быть даже мужчинами, только бы вонючими.

Когда в 92-м году он ремонтировал «Розу», он купил двадцать четыре точеных балюстрады по два пенса и фартинг1 за штуку, а следующие две дюжины со скидкой в один фартинг каждый. В финансовых операциях у старины Фила была железная хватка, но на красивых жестах он не экономил. Он велел установить новый флагшток и поднять в небо знамя с изображением розы, хоть это и обошлось ему в кругленькую сумму — двенадцать шиллингов. Он не пожалел бы ни матери, ни отца и за медный грош сделал бы все что угодно. Тех, кто сочинял для него пьесы, он держал в ежовых рукавицах.

Но он не давал им пропасть, всегда готовый протянуть руку помощи. Позже они об этом сожалели, но без него это «позже» никогда бы не наступило. Он не давал этим ничтожным червям наложить на себя руки, позволял им заработать на кусок хлеба и не откинуть копыта, и, когда Лондон переживал суровые времена, сочинители знали, что всегда могут обратиться к Хенслоу. А он знал, что он за это может из них выжать. «Твое перо принадлежит мне, Уилл. Напиши-ка для меня речь поярче, сочини концовку к этой скучной пьесе, да так, чтобы она засверкала... Закончи это действие. В этой пьесе есть сцена, которую надо переделать до завтрашнего утра, и ни одно перо не работает так споро, как твое. "Генрих VI"? "Генрих VI" подождет. "Генрих VI" будет после Хенслоу Первого, Филиппа Мудрейшего». (Должники прозвали его Фил Мудейший.) «Знаешь, Уилл, как надо поступать с простым людом? — Обдирай их как липку и живи себе припеваючи. Так сколько, ты сказал, тебе нужно? Мой кошелек к твоим услугам». Естественно, когда поставили моего «Генриха», он запел по-другому, но до наступления тех времен у меня были веские основания молиться на Филиппа Хенслоу.

На третье утро моего пребывания в Лондоне «Роза» Хенслоу еще не расцвела, и, когда по пути с Хог-Лейн я остановился в Холиуелле, чтобы поглазеть на «Театр», я увидел перед собой главную лондонскую достопримечательность того времени, воздушный замок Бербиджа. Когда я смотрел на кости, собачье дерьмо и мутные лужицы, оставленные вчерашними зрителями, я не мог себе представить, что на протяжении последующих десяти лет этот театр будет главной сценой для моих пьес. Я и подумать не мог, что напишу эти пьесы. Я увидел, как проворная крыса вынырнула из глазницы черепа и понеслась от рванувшейся за ней собаки. Я вдруг услышал страшный рев, доносившийся из-за театра. Он пронзил меня как нож. И еще до того, как я медленно обогнул здание, я с ужасающей определенностью знал, что я там увижу. Да, то была она — скотобойня! Забойщик с ножом, дымящаяся куча потрохов под подгибающимися ногами и рев, переходящий в обезумевший от страха скулеж. Боже! И ради этого я пришел в Лондон? Неужели я никогда не избавлюсь от запаха крови? Мне не хватило бы мужества войти в «Театр», но вид и звуки скотобойни придали мне смелости. Спасаясь от них бегством, я вошел и спросил Джеймса Бербиджа.

Его нигде не было. Мне сказали, что он ушел. Нет, никто не знал куда и когда он вернется, и нет, работы в театре для меня не было, и дать ее мог только Бербидж.

Так я снова оказался на скотобойне, среди вываливающихся внутренностей и расширенных от ужаса глаз скотины. В той клоаке, где я снял себе комнату, было не заснуть. Темнота оживала глазами, живыми и видящими, побелевшими, вращающимися или покрасневшими от ужаса. Пытаясь от них избавиться, я зажмуривался покрепче, и крики, как кровь, струились по стенам внутри моей головы, а я, как зверь, до самого утра был пойманным в капкан и выл во сне, ожидая наступления утра.

Рассвет просачивался внутрь комнаты, как кровь.

Я пришел из Стрэтфорда в Шордич и попал с одного скотного двора на другой. Я провел три следующие недели среди кромешного ужаса. Едва почуяв кровь, скот, как правило, гадил, и под моими ногами чавкало отвратительное месиво. Как бы осторожно ты ни ступал, ты ходил по грязному свидетельству страха, который ты мог унюхать с той же уверенностью, с какой они чуяли смерть, исходящую от тебя, видя твое приближение с веревкой, ножом и топором — в тайбернском стиле. Таков был мой мир — нож и колода, и от палача меня отличало только то, что мои жертвы были неспособны на злодеяния и на заявления своей невиновности. У них, не знавших греха, не было языка, чтобы в чем-либо сознаться. Они были агнцы Божьи, а я был грешником. Я предавал невинную кровь. В Шордиче, так же как и в Стрэтфорде, я играл роль Иуды.

«Играл роль» — подходящее выражение. На время своей кровавой работы я, как тайбернский палач, тоже надевал маску, которая делала меня кем-то другим — не Уиллом, а тем, кто, запятнанный шордичской кровью, тянул за веревку понуренную голову и беспомощные, как вкопанные, копыта, которые тщетно упирались и скользили в слизи прочь от занесенного лезвия, дымящегося кровавым злодеяньем. Я был тем, кто вонзает острие и выпускает жизнь шумным потоком красного цвета, тем, кто чувствует мощное содрогание, пробегающее по телу животного под его убийственными руками. И тварь Божья, чьим наистрашнейшим деянием было жевать луговую траву и топтать копытом маргаритки, бедное животное, приближалось к плахе, где я ожидал его с жестоким ножом. Я был в маске, я играл роль. А как иначе было мне дожить до конца дня?

Моя первая актерская работа была не в «Театре», а по соседству. Уильям Шекспир — мясник на бойне, обученный в Стрэтфорде, практикующий в Шордиче и пытающийся сохранить рассудок. Только безумцы перестают играть роль. Убийство скота никогда не беспокоило моего отца. Розовощекий старикан, которого я похоронил пятнадцать лет назад, был безжалостным убийцей на скотобойне позади нашей лавки. Одной рукой он поглаживал по голове овцу, а другой ловко прилаживал нож к тому месту, где он его вонзит. Что означала та вероломная ласка? Ну, ну, спокойно, дружище, я всего-навсего собираюсь тебя убить. А если зверь упрямился, тут уже было не до ласк, отец свирепел и опускал на протестующую голову топор. Стой смирно, скотина! А то я тебе сейчас раскрою череп!

И так же грозно хмурил он чело, когда на лед, в упорном поединке, низвергнул поляка. Мой отец, герой с топором в руках, не любивший разговоров. Человек дела, а не игр. Прямой и деловитый, человек ножа и топора, созданный для выборных постов и общественного успеха, не неудач. Непоказной, нетеатральный. Странно, что ему выпало быть королем. Отец — о, вот он словно предо мной!

Примечания

1. Самая мелкая монета в ¼ пенса.