Выигрыш мой будет состоять в стыде

Если «Гамлет» в глубинном смысле — пьеса о ничто, являющая не прекрасное подлинное безразличие, но пределы и масштабы нашей уродливой неподлинной заинтересованности, то и что с того? Выше мы говорили о взращивании в себе расположенности к скептической открытости, что звучит очень мило, но такова ли она сама? Первое, на чем мы настаиваем, заключается в том, что Шекспир не похож на пиво «Гиннесс»: он не просто «хорош для вас»¹. И если мы думаем, что знаем, каково благо, а «Гамлет» это наше знание подтверждает, то мы не имеем опыта восприятия драматической сложности и очевидной нравственной двусмысленности произведения. На наш взгляд, проблема с гуманистическим направлением в критике, рассматривающим «Гамлета» в терминах этики подлинности, заключается в том, что эта критика слишком поспешно в отношении пьесы отказывает в существовании переживания стыда. По нашему мнению, пьеса в самой своей глубине повествует о стыде, о ничто, которое и заключается в опыте его переживания.

Стыд испещряет и пронизывает собою пьесу в те моменты, когда преизбыток или недостаток действия заставляют себя прочувствовать^*. Гамлет обвиняет Гертруду в отсутствии стыда: «О стыд! Где твой румянец» [iii4Л], — а затем упивается своим собственным, когда воображает, как двадцать тысяч человек отправляются на смерть за ничто, ради уловки славы, из-за стыда. Лаэрт даже называет стыд женщиной, что дает обещание, но склоняется перед требованиями естества. От края пьесы и до края стыд разливается аффектом, сопровождающим пребывание в разрыве, он — будто колебание проектора или дрожание экрана. Ему не присуща структура умышленного сознательного акта, с ясностью и отчетливостью нацеленного на объект, им выявляемый. Правильнее сказать, что стыд перемещается в обратном направлении. Его движущая сила внеположна нам. Он вызывает нечто неясное, но и вместе с тем неумолимо заставляющее краснеть. Он скользит по внешним поверхностям, подобно огню, выжигающему траву. Он скрывает и сам скрыт в своем источнике.

Можно было бы даже сказать, что стыд — это эмоция покрова, что противоречит взгляду Ницше, для которого он — в отвращении. У Ницше отвращение возникает более из прорехи в завесе, возникает из-за того, что она была проткнута, чтобы уж только затем уйти обратно в испытывающего его. С тем же основанием, как кто-то мог бы сказать, что ужас наползает на нас, насилие бьет ключом, а тишина опускается, отвращение реактивно: б-е-эээ! С другой стороны, стыд в своей чистой внеположенности нам более относится к пограничному опыту. Он останавливает тебя на твоих путях. Он не полагает внутреннее смятение, но он кладет предел бесконечности, которая преследует любую интериоризацию.

Стыд, можно сказать, сопряжен с опытом наиболее глубокой расколотости в субъекте, которая, вероятно, впервые проявляется при переживании им состояния выставленности напоказ, выставленности напоказ в самые интимные моменты жизни. Ты никогда не смотришь на меня с того места, откуда я вижу тебя. И то, на что я смотрю, никогда не является тем, что я хочу видеть. Или, если позаимствовать у Анне Карсон красивое греческое выражение, «стыд лежит на ве́ках глаз». Что мы видим в трагедии за трагедией, суть характеры, изначально не испытывающие никакого стыда, никакой расколотости. Часто их называют тиранами, как в «Царе Эдипе». Тираны — Эдип, Креонт или Клавдий — бесстыжи, а о трагедии говорится, что она преподносит уроки стыда. Когда мы усваиваем эти уроки и в нас зарождается некая догадка, как в случае с Эдипом, это может стоить нам нашей способности видеть, ведь из-за стыда мы вырываем себе наши глаза. Как мы сказали ранее, не в том дело, что пелена спадает с глаз, а в том, что наши глаза спадают, как пелена. Стыд — это урок несоизмеримости всех шкал измерений. Нам не рекомендуется утопать в стыде, чтобы быть зрячими. Нам не нужно его слишком много — нам нужно его точно отмеренное и только достаточное количество.

Традиционно философия и психоанализ склонялись к тому, чтобы свести стыд и чувство вины в иерархии, главенство в которой принадлежит последнему. Говорилось, что это чувство является достижением времени модерна, когда полностью погруженный в себя субъект сопротивляется уколам и угрызениям нечистой совести. Современность — это движение внутрь субъекта, осуществляемое в интериоризации закона. Чувство вины — конечная точка прогрессивисткого взгляда на человека, идущего к автономности, подлинности и самоопределению. Стыд же в этой перспективе переживается только тогда, когда неправильное наблюдается извне, а не тогда, когда оно прочувствовано как нарушение внутреннего закона или принципов. Стыд примитивен. Но мы, как, надеемся, это уже стало ясно из нашего изложения, не следуем этому четкому разграничению эпох, отделяющему древность от современности и понижающему в чистом свете вины степень непрозрачности стыда. В любом случае, как мы показали ранее, высшая точка вины и ошибки, особенно в «Гамлете», может быть представлена в качестве бесконечной и невыносимой игры порицания, чье основание лежит в ощущении омерзения, распаленном сексуальностью, желанием и всем тем, что суть человеческое, слишком человеческое. Диалектика вины и закона служит самой глухой нарциссической темницей нечистой совести. Но стыд учит нас чему-то иному.

Политический мир «Гамлета» и наше собственное время — гнилое и распавшееся на самом деле — под завязку набиты притворным стыдом, дешевым смирением, слезливыми и постановочными угрызениями совести. Все это мы могли бы назвать гамлетворством². Но настоящий стыд заключается кое в чем ином. Он есть нечто такое, что лежит на ве́ках. Это не что-то внутри тебя, это что-то на тебе. Ты покрываешься стыдом, сочащимся на тебя извне — «на тебе пятно позора!»³. Мы выражаем негодование в адрес Других только для того, чтобы отразить и отвести от себя эти струи. Вот момент наблюдения себя извне в духе бесконечных монологов Гамлета. В его же случае другой, которого он не может убить, но убить хочет отчаянно, определяет условия погружения Гамлета в стыд. Мы говорим себе: «Я мог бы умереть от стыда», — именно потому, что не можем. Мы должны жить с этим стыдом, равно как и жить с собой, сохраняя себя.

Вот почему стыд столь тесно связан с опытом умерщвления. Он извергается туда, куда смерть вторгается, чтобы опереться на жизнь, разрывая при этом нас на части. Это именно тот самый опыт смертности тела. Нам не нужно напоминание Фрейда о том, что это умерщвляемое тело обречено погибнуть именно потому, что оно вовлечено в половую сферу. Мы не бессмертны. Мы не можем, подобно бактериям или клонам, бесконечно воспроизводиться из самих себя. Стыд — это переживание и проживание в таком падшем состоянии, в озлоблении, возникающем от нашей разделенности внутри себя. Есть что-то существенно неподлинное и избыточное, что не может быть поставлено под контроль и проступает, как краска стыда на чьих-либо щеках. Оно возникает в том месте, где интимность чувствуется, но не понимается, где ей остается отпрянуть от стыда в сторону действия, служащего эмблемой человеческой ограниченности — в проявление скромности, осмотрительности, такта, благоразумия. Театр, проявляя наивысшую горгианскую обманчивость, функционирует, подобно демонической машине, производящей в зрителе стыд, а зритель, один в темноте, рдеет или, возможно, кусает ковер.

Примечания

*. В пьесе есть девять упоминаний стыда. Полоний говорит Лаэрту:

Ты здесь еще? Стыдись, пора, пора!
У паруса сидит на шее ветер,
И ждут тебя. Ну, будь благословен! [i3Л]

Призрак произносит:

Прелюбодейный и распутный зверь
Ума волшебством и коварства даром
(Будь прокляты и ум, и дар, что могут
Так соблазнять) склонил мою
Наружно непорочную супругу
К бесстыдному разврату. О, Гамлет!
Что за падение то было! [i5А]

Гамлет говорит Офелии о вступительной пантомиме: «Как и все то, что вы ему покажете; вы не стыдитесь ему показать, а он не постыдится сказать вам, что это значит» [iii2Л]. Гамлет говорит своей матери: «О стыд! Где твой румянец?» [ш4Л] и «Когда так властны страсти над вдовою, / Как требовать от девушек стыда?» [iii4П]. Себе же Гамлет говорит: «Стою и сплю, взирая со стыдом, / Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч» [iv4Л]. Офелия поет:

Клянусь Христом, святым крестом.
Позор и срам, беда!
У всех мужчин конец один;
Иль нету них стыда? [iv5Л]

Лаэрт говорит на похоронах Офелии: «Хоть стыдно человеку, но природа / Имеет свой закон. Пусть слезы льются / И смоют слабость женскую» [iv7Р]. Гамлет говорит Озрику: «Я выиграю заклад, когда возмогу, а когда нет, то выигрыш мой будет состоять в стыде и ударах» [v2П].

1. Рекламный слоган, сопровождавший продукты компании с 1929 года.

2. Кричли и Уэбстер предлагают игру слов. Они образуют неологизм shamletization от ранее предложенной «гамлетизации», а также от слов sham (притворный) и shame (стыд). Представляется, что наиболее корректным переводом этого неологизма станет сведение «гамлетизации» и «притворства» в единое слово, хотя при этом и пропадает указание на нечто постыдное.

3. Кричли и Уэбстер подчеркивают роль предлога во фразеологизме shame on you, который калькированно можно перевести как «стыд на тебе (на тебя)».