Глава L. «Мера за меру». — Анжело и Тартюф

В пьесе «Конец — делу венец» мы чувствовали затаенную полемическую тенденцию. Мы заметили здесь целый ряд выходок против все возраставшего влияния пуританства, против ханжества, нравственного ригоризма и против елейного лицемерия. То же самое тенденциозное настроение побудило Шекспира написать «Мера за меру». В пьесе «Конец — делу венец» перепетая обусловливалась тем популярным во всех литературах мотивом, что мужчина, не замечая своей ошибки, принимает во время ночного свидания одну женщину за другую. Несмотря на грубую неправдоподобность этого мотива, поэты часто пользовались им, так как на нем можно было построить целый ряд драматических положений. Неизменным вариантом к только что упомянутому сюжету служит во всех почта литературах следующая комбинация фактов: мужчина осужден на смерть. Его возлюбленная, или жена, или сестра умоляет судью о пощаде. Он соглашается с тем условием, если она проведет с ним одну ночь. Тем не менее, он казнит осужденного. Шекспир нашел этот сюжет, разработанный так часто поэтами, начиная средними веками и кончая новейшим временем, — последними вариациями на эту тему являются новелла Поля Гейзе «Грехи детей — проклятие родителей» и драма Викторьена Сарду «La Tosca», — в одной итальянской повести Джиральдо Чинтао в сборнике «Hecatomithi», изданном в 1565 г., затем в одной пьесе английского драматурга Уэтстона — «Верная, прекрасная и знаменитая история о Промосе и Кассандре», изданной в 1578 г. и построенной на упомянутой новелле, и, наконец, в прозаическом рассказе того же самого писателя, помещенном в его сборнике «Гептамерон учтивых разговоров», 1582. Но непосредственным источником Шекспира является безжизненная, лишенная характеров комедия Уэтстона, хотя кроме фабулы он ничего не заимствовал отсюда.

Шекспира привлекало к этому мрачному сюжету, по всей вероятности, негодование на показную, лицемерную нравственность, распространявшуюся все больше в области любовных отношений. Это было одним из следствий влияния пуританства на средний класс общества. В качестве актера и драматурга Шекспир имел полную возможность познакомиться с самой непривлекательной стороной пуританизма. Конечно, положительные стороны этого движения были достойны уважения даже такого человека, как Шекспир. Не было ничего странного в том факте, что независимые в своих взглядах и благочестивые люди искали душевного спасения вне англиканской, государственной церкви с ее тридцатью девятью параграфами. Не только духовные лица клялись строго придерживаться их, но и миряне должны были настолько им подчиняться, что предпочтение иного богослужения или отказ посещать церковь влекли за собой строгое наказание. Пуритане, думавшие вернуть церкви ее первоначальную чистоту и возвратившиеся после изгнания в царствование королевы Марии с идеалом народной церкви, не хотели признавать официальной, подчиненной во всем светской власти епископальной церкви. Некоторые пуритане усматривали в шотландском пресвитерианстве драгоценный образец и мечтали заменить и в Англии иерархическую аристократию епископов церковным управлением мирян или старшин общины.

Более радикальные из них шли еще дальше, отрицали вообще такие церковные учреждения, которые обязательны для всех, и мечтали о свободных общинах, где каждый мог быть священником. Здесь уже таились в зародыше те мотивы, которые привели в эпоху Кромвеля к расколу между пресвитерианцами и индепендентами.

По-видимому, эти религиозные и церковные движения совсем не интересовали Шекспира. Он столкнулся с пуританами только потому, что они в своей фанатической ограниченности нападали на искусство и преследовали любовную страсть. Пуританство показывало ему только лицо фарисейской, лицемерной морали. Негодование на эту показную добродетель и побудило Шекспира написать «Меру за меру». Он разработал этот сюжет во вкусе театральной публики, которая требовала во что бы то ни стало сочетания трагического с комическим. Но что за своеобразная комедия получилась от этого сочетания! Угрюмая, тяжелая, мрачная, как настроение самого поэта. В этой трагикомедии забавные сцены, написанные в более грубом и реалистическом стиле, чем все предыдущие пьесы, и изобилующие картинами из быта самых темных слоев общества, не могут смягчить угнетающего общего впечатления и чисто уголовного характера действия. Даже в тех местах, где брызжет юмор, чувствуется пламенное негодование Шекспира на лицемерие и ханжество: это как бы вулканическая подпочва выбрасывает один сноп огня за другим сквозь дымку водевильного настроения и сквозь неизбежные шутки.

Однако главный враг Шекспира в этой пьесе — не лицемерие.

Он теперь слишком опытный психолог, чтобы выводить с самого начала пьесы уже готовый, вполне сложившийся тип ханжи. Нет, поэт хочет показать, как слаб, в сущности, самый строгий фарисей, если подвергается соблазну, и как препятствие, на которое наталкивается его желание, превращает его сразу в совершенно другого человека, в зверя или негодяя, готового совершать поступки, гораздо более омерзительнее тех, которые он карает в других с гордо поднятой головой и чистой совестью. Собственно Шекспир хотел не заклеймить позорным клеймом типического представителя своих врагов, а вывести человека, далеко превышающего средний уровень обыкновенных людей.

Главным героем пьесы «Мера за меру» является строгий обличитель пороков, суровый и беспощадный цензор нравов, фанатик, мечтающий искоренить пороки, уничтожая их представителей, и воображающий реформировать общество, карая смертью сравнительно весьма невинные и естественные проступки против законов нравственности. Пьеса изображает нам этого человека в тот момент, когда он, охваченный чувственной страстью, совершает под личиной благочестия такой возмутительный и страшный проступок против истинной морали, что трудно подыскать для него достойной кары, трудно найти слова для выражения того омерзения, которое он вызывает в душе зрителя. Можно было бы предположить, что исход пьесы удовлетворит проснувшееся в его груди чувство справедливости. Но шекспировская труппа нуждалась в комедиях. Быть может, казалось также неблагоразумным слишком обострять вопрос о наказании, которое заслуживало бы лицемерие и ханжество. Поэт постарался поэтому развязать драматический узел на скорую руку, без всякого пафоса, вмешательством мудрого, всюду незримо присутствующего князя вроде восточного Гаруна аль-Рашида. Впрочем, этот последний не очень разборчив в выборе средств. Он подменивает ловко, но несколько предосудительным образом, молодую женщину, являющуюся предметом страстных вожделений преступного судьи, прелестной девушкой, которой этот последний когда-то сделал предложение.

Герцог, желая испытать добросовестность своих подчиненных, отправляется в фиктивное путешествие из Вены. Он передает на время своего отсутствия бразды правления уважаемому и видному сановнику Анджело. Получив власть в свои руки, последний открывает настоящий поход против нравственной распущенности, царящей в городе, и первым делом уничтожает все публичные дома.

В более ранней пьесе Уэтстона, положенной Шекспиром в основание своей драмы, действовала целая компания сводень, проституток, содержателей и всевозможных прожигателей жизни. Шекспир сохранил только часть этой компании: сводню, несколько напоминающую Долли Тиршит, содержателя Помпея, фигуру в высшей степени забавную, и присоединил к ним остроумного гуляку и лгуна Луцио. Но самая оригинальная черта шекспировской драмы заключается в том, что герцог, одетый монахом, является с самого начала очевидцем того, как Анджело злоупотребляет своей судейской властью. Благодаря этому пьеса выиграла в том отношении, что зритель совсем не беспокоится насчет ее исхода. Затем присутствием герцога обусловливается также комическое положение Луцио. Он передает переодетому герцогу самые курьезные истории о нем же, но слышанные им будто бы от достоверных людей. Наконец, роль герцога в пьесе меняет радикально другую подробность сюжета. Изабелла не жертвует собой для брата, как в пьесе «Конец — делу венец», место ее заменяет другая женщина, имеющая на героя старые права. Таким образом смягчается угнетающее и возмутительное впечатление, вызываемое самим сюжетом.

Шекспир наделил одного из тех людей, которые были самыми жестокими противниками его искусства и его профессии, высшей властью, которой он пользуется, чтобы строго покарать безнравственность. Он вооружается первым делом против самого низкого беспутства и глубоко убежден, что искоренит его. В пьесе постоянно трунят над его самоуверенностью.

«Что же будет со мной?» — спрашивает Переспела. «Не беспокойтесь, — отвечают ей. — Хороший адвокат всегда найдет много клиентов». В первой сцене второго действия Эскал говорит:

Чем же ты хочешь жить, Помпей? Сводничеством? Что ты думаешь об этом занятии, Помпей? Дозволено ли оно законами?

Помпей. Дозволено, если оно не противно законам.

    Эскал.

Но оно им противно, Помпей, и не может быть допущено в Вене.

    Помпей.

Разве ваша милость думает сделать из всех молодых людей города меринов или каплунов?

    Эскал.

Нет, Помпей.

    Помпей.

Ну вот видите ли, ваша милость. Позвольте мне высказать вам мое скромное мнение: если только ваша милость будет держать в порядке молодежь, тогда сводень нечего бояться.

Так точно и Луцио шутит над строгостью Анджело, считая ее совершенно бесцельной (III, 3):

    Луцио.

Не мешало бы быть несколько терпимее к распутству. Он слишком брюзглив относительно этого пункта.

    Герцог.

Этот порок слишком распространился, и только строгость может его излечить.

    Луцио.

Я согласен, что у этого порока большие связи и знатное родство; но совсем искоренить его невозможно, тогда пришлось бы людям запретить пить и есть. Говорят, что Анджело произошел на свет не обыкновенным путем, — от мужа и жены. Правда ли это? Как вы думаете?

Не довольствуясь этой строгой мерой против легкомысленного распутства, Анджело пускает опять в ход старый закон, не применявшийся, по словам герцога, 14, а по свидетельству Клавдио — 19 лет, закон, приговаривавший к смертной казни всех тех, кто, подобно Клавдио и Джульетте, жили в незаконном браке. Связь обоих молодых людей была самая невинная. Клавдио говорит (I, 2):¹

...Она
Моя жена; не доставало только
Формального обряда; мы его
На время отложили, в ожидании
Приданого, которое хранилось
У близких и друзей моей Джульетты.

Однако эти слова не приносят ему никакой пользы. Анджело намерен казнить его для примера. Тщетно добрый тюремщик выражает ему свое сочувствие (II, 2):

...Его проступок
Не сроден ли всем возрастам равно?
И умереть за это!

Молодежь объясняет себе эту безрассудную строгость тем, что в жилах Анджело течет не кровь, а растаявший снег. Вскоре, однако, обнаруживается, что он вовсе не создан из льда.

Старый честный дворянин Эскал просит Анджело вспомнить, что, вероятно, его строгая добродетель никогда не подвергалась искушениям, что она, быть может, также не устояла бы перед ними. Но Анджело отвечает высокомерно: подвергаться соблазну и пасть — две вещи разные. И вот появляется Изабелла, сестра Клавдио, молодая, красивая, умная. Она молит о пощаде (II, 2):

...О, молю,
Подумайте, кто до сих пор
За этот грех был смертию наказан!
А многие грешили.

Но Анджело неумолим. Она обращает его внимание на то, что в высшей степени неблагоразумно так строго карать заблуждения любви:

О, если б все могучие могли
Греметь, как Зевс, — он был бы оглушен —
Тогда бы самый жалкий судия
Стал потрясать своим Перуном небо
И все бы лишь гремел. О Боже правый!
Ты громовой стрелою разбиваешь
На тысячи кусков могучий дуб —
Не мирту слабую.

В следующих ее словах вы слышите явственно голос самого поэта: ...Но человек,

Гордясь своим величием ничтожным,
Забыв, что сам он хрупок, как стекло,
Как гневная мартышка, перед небом
Кривляется с таким ожесточеньем,
Что плачут ангелы; но будь они
Настроены, как мы — они б такому
Безумию смеялись бы до слез.

Она апеллирует к его собственному самосознанию:

...Спросите
Вы собственное сердце — не живет ли
В нем грех, подобный братнину?

Вместо ответа Анджело дает ей приказание вернуться на следующий день. Как только она уходит, он высказывает в монологе свою отвратительную страсть, свое гнусное намерение заставить ее купить жизнь брата ценою собственного позора и, тем не менее, осудить его потом на смерть. Когда он делает ей свое мерзкое предложение, ей становится страшно. Как Гамлет, узнает она впервые, что такое жизнь, и видит, до чего может дойти подлость, раз она облеклась в мантию судьи.

Все это — ложь, коварное притворство!
Он дерзкий плут в одежде благочестья.
Подумай, Клавдио, когда б ему
Свою невинность в жертву принесла я,
Ты был бы жив!

И Изабелла лишена даже возможности жаловаться. Анджело заявляет ей очень разумно, что никто ей не поверит. Его безупречная репутация, строгий образ жизни и высокий сан уничтожат самое смелое обвинение. Он чувствует себя в безопасности и поэтому вдвойне дерзок. Когда Изабелла обращается в конце пьесы к вернувшемуся герцогу, Анджело бесстрашно заявляет (V, 1):

О государь, она повреждена!

А потом следует пламенный протест Изабеллы, вылившийся из самого сердца поэта:

Презреннейший злодей из всех на свете
Казаться может скромным, честным, строгим,
Как граф Анджело!

Но этот протест не приводит сначала ни к какому результату. Изабеллу отводят в темницу за то, что она оклеветала благородного человека. И поэт сохраняет до конца свою ироническую точку зрения.

Герцог, переодетый монахом, испытал немало горького. Он понял, например, что на свете так мало честных людей, что существование человеческого общества может быть сохранено только с большим трудом. Когда он рассказывает в костюме монаха то, что ему пришлось видеть, то его собственные верные слуги хотят его бросить в темницу. Таким образом, никем не узнанный, герцог видел и узнал, что закон служит часто только ширмой для власти:

...Я в Вене.
Я видел, как кипит здесь развращенье
И хлещет через край. Закон есть
Для каждого проступка, но они
Терпимы так, что самые законы
Соделались посмешищем для всех,
Как вывески для брадобреев,

    Эскал.

Правительство позорит он! В тюрьму!

Драматургическое значение пьесы «Мера за меру» основывается исключительно на трех сценах: когда красота Изабеллы искушает Анджело, когда он ей делает свое гнусное предложение и, наконец, когда Клавдио выслушивает, сначала негодуя, готовый к самопожертвованию, известие о низости Анджело, но потом, не выдержав характера, начинает молить о пощаде. Вокруг этих главных эпизодов группируются прекрасные смело-реалистические или грубо-комические сцены, напоминающие Хогарта или Теккерея, и затем другие сцены, имеющие целью только затормозить драматическое колесо и которые отталкивают нас своей условностью.

Герцог позволяет себе, например, совершенно непозволительный эксперимент с Изабеллой, рассказывая ей в четвертом действии, что отрубленная голова ее брата уже послана Анджело. Поэт хотел таким образом усилить эффект последних сцен. Он заботился в этой неровно отделанной пьесе, по-видимому, прежде всего о том, чтобы нанести удар ханжеству. Он пошел в этом стремлении так далеко, как только мог. От невинного осмеяния пуританства в лице Мальволио к его изображению в образе Анджело — гигантский шаг. Шекспир постарался, вместе с тем, получше укрепить свое собственное положение. Он придал сюжету характер комедии. Сначала угрожают Клавдио — казнью, потом не без юмора грозят тем же бандиту Бернардино, голову которого хотят послать вместо головы Клавдио. Перед самой казнью разбойник даже появляется на подмостках, и зритель ожидает с волнением исполнения смертного приговора. Но потом все кончается благополучно. Решаются послать Анджело голову покойника. Далее прекрасной девушке угрожают бесчестием. Но другая девушка, заслужившая, несомненно, лучшую участь, Марианна, позволяет вместо нее обнять себя, — и эта опасность также миновала. И над головою негодяя Анджело спускаются черные тучи. Однако он также выходит невредимым: его обязывают только жениться на той, которую он раньше бросил.

Так улетучивается впечатление грозного протеста против ханжества и впечатление мрачного пессимизма, пробивающегося всюду наружу. Настроение, продиктовавшее поэту эту пьесу, было на самом деле глубоко пессимистическое. Когда герцог старается убедить Клавдио в том, что смерть не страшна (III, 1), он превосходит даже Гамлета своим презрением к жизни:

Ты — дух, подвластный переменам ветра,
Который дом твой может сокрушить
В одно мгновенье; ты — игрушка смерти,
Ты от нее бежишь — и попадаешь
Навстречу ей. — И счастливой
Назвать тебя нельзя, ты вечно мчишься
За тем, чего тебе недостает,
И презираешь то, чем обладаешь.
В тебе нет постоянства: каждый месяц
По прихоти меняешь ты свой вид.
Богата ты, но вместе и бедна;
Ты, как осел, под золотом сгибаясь,
Несешь лишь день сокровище свое,
А смерть его снимает. У тебя
Нет и друзей — и даже кровь твоя,
Которая отцом тебя зовет,
Клянет паршу, ломоту, паралич,
Зачем тебя скорей они не кончат?
Нет у тебя ни юности могучей,
Ни старости — ты греза об обеих
В тяжелом сне; цвет юности твоей
По старчески живет и просит пищи
У старости, параличом разбитой;
А сделавшись и старым, и богатым,
Теряешь жар желаний, силу, прелесть,
Чтобы вполне богатством насладиться.
Что ж у тебя останется? И это
Мы жизнью называем? Эта жизнь
В себе скрывает тысячи смертей,
А мы боимся смерти, забывая,
Что в ней конец противоречьям всем!

Посмотрите, с каким искусством и как добросовестно подобраны здесь все те соображения, которые способны смутить и запугать здоровый жизненный инстинкт!

Поэт старался далее защитить свою моральную точку зрения. Кажется, ни в одной из своих пьес Шекспир не подчеркивал так преднамеренно мораль драмы, притом в словах очень мало гармонирующих с характером действующих лиц. Обратите, например, внимание на монолог герцога, заканчивающий собою третье действие:

Кому Господь вручил небесный меч,
Свят должен быть и честь свою беречь;
Пример другим, ведя их за собою,
Идти он должен твердою стопою.
Он мерить должен мерою одной —
Как их вину, так и проступок свой.
Позор тому, кто смертию карает
Порок, который сам в душе питает.
Стыдись, Анджело, ты казнишь порок,
Который заглушить в себе не мог.

Поэт указывает очень настойчиво на то, что князья подвергаются чаще других людей непониманию, презрительной оценке и клевете. В конце третьего действия герцог восклицает:

И власть и сан — ничто не сохранит
От жала клеветы; оно язвит
Чистейшую невинность, даже трон
От ран ее опасных не спасен!

Или в другом месте:

Величие и власть! Мильоны глаз
На всех устремлены; вслед ваших дел
Несется гул ничтожной болтовни,
Исполненной противоречий ложных,
И тысячи язвительных насмешек
Вас делают творцами слов своих,
Бессмысленных и пошлых, истязая
Вас до конца в фантазии своей.

В этих намеках на безрассудную критику подданных нас поражает особенно то обстоятельство, что поэт ищет постоянно защиты за спиною государя, т. е. Иакова I, только что вступившего на престол и сразу возненавидевшего при своем отрицательном отношении к шотландскому пресвитерианству английское пуританство. Вот почему поэт заявляет неоднократно, что все грехи достойны прощения, исключая клеветы на государя.

Из всех действующих лиц только один Луцио должен подвергнуться наказанию, он, который так забавно обманывал государя и наговорил ему в шутку так много злых колкостей. Зритель убежден до конца пьесы, что он будет приговорен к истязанию кнутом и повешению, даже в тот момент, когда он получает приказание жениться на женщине легкого поведения, дабы веселое настроение, вызываемое пьесой, не нарушилось, причем поэт настойчиво заявляет, что он, собственно, заслужил вышеупомянутую кару. Герцог начинает заключительную реплику словами:

Ты этого достоин за хулу на государя!

Здесь Шекспир высказывает то же мировоззрение, которое 60 лет спустя высказывает Мольер в последней сцене «Тартюфа», где государь является — совершенно в духе теории Иакова — воспитателем своего народа. Отсутствие короля в Лондоне во время чумы как бы извиняется в виду той полезной деятельности, которую обнаруживает здесь в пьесе герцог в продолжение своего мнимого отсутствия. Никто другой, как он. разоблачает ханжу, которому врожденная гнусность и дерзость давали такое превосходство над другими. Таким образом, апелляция к государю в пьесе «Мера за меру» вполне соответствует большой реплике в «Тартюфе», которая вводит личность государя как некоего deus-ex-machina и освобождает грудь зрителя от угнетающего кошмара:

Nous vivons sous un, prince, ennemi de la fraude.
Un prince dont les yeux se font jour dans les coeurs
Et que ne peut tromper tout l'art des imposteurs.

Дело в том, что в XVII в. государи еще являлись защитниками искусства и его служителей против нравственного аскетизма и религиозного фанатизма.

Примечания

1. Перевод Ф.Б. Миллера.