Разделы
Рекомендуем
• Как купить краску для окрашивания потолка и стен . Краска для стен, арок и потолка Tikkurila и Finncolor подходит для окрашивания дерева, бетона и камня, имеет небольшой расход, легко ложится, хорошо сцепляется с рабочей поверхностью, быстро сохнет. Поверхности, окрашенные эмульсионной, алкидной, силикатной краской, сохраняют насыщенный цвет в течение десятков лет.
Счетчики
Кеннет Мюир. «Шекспир и политика»
Шекспир родился всего через шесть лет после восшествия на престол Елизаветы I, когда религиозная борьба, почти полстолетия раздиравшая Англию, вступила в менее ожесточенную фазу. Правда, мученики веры были при Генрихе VIII или Эдуарде VI; много их было и при Елизавете; но подсчитано, что за сорок пять лет ее правления пострадало меньше людей, чем за пять лет пребывания у власти ее предшественницы Марии Тюдор. Следует отметить, что большинство католических мучеников было священниками, которые знали, что они рискуют жизнью, пытаясь восстановить старую веру в Англии. Когда Шекспиру было восемь лет, ужасы Варфоломеевской ночи напомнили англичанам о том, к чему приводит фанатизм.
По некоторым сведениям, отец Шекспира, как и многие его земляки1, сохранял симпатии к католицизму, однако о религиозных воззрениях самого поэта нам доподлинно ничего не известно. По одной из версий, выдвинутой много лет спустя после его смерти, он умер папистом2. Но, по-видимому, он всю жизнь оставался конформистом. В его пьесах мы находим отголоски как Епископальной Библии (которую приходилось слушать в церкви), так и Женевского варианта (более удобного по объему); но наряду с этим в них встречаются лишь редкие следы (и притом ни одного неопровержимого) католического варианта3. Великолепно знал он церковные проповеди4. Он был знаком с «Законами устройства церкви» («Laws of Ecclesiastical Policy») Ричарда Хукера и «Разоблачением вопиющего папистского плутовства» («Declaration of Egregious Popish Impostures») Харснетта; первая книга, вероятно, привлекла его стилистическими достоинствами, вторая — содержащимися сведениями5. По крайней мере, если судить по намекам в «Макбете», у Шекспира не было симпатий к участникам Порохового заговора.
С той же неопределенностью мы сталкиваемся при попытке выяснить политические воззрения Шекспира. Он, как и другие, читал памфлеты, прославляющие династию Тюдоров, но нам ничего не известно о его отношении к ним. Его пьесы ставились только с дозволения цензуры; однажды, когда он попытался угодить ей и переделал сцену восстания в «Сэре Томасе Море», разрешения все же не последовало. Его покровитель граф Саутгемптон участвовал в заговоре Эссекса; накануне этого бессмысленного мятежа труппа Шекспира за вознаграждение представила «Ричарда II», так как в пьесе показывалось свержение короля. У актеров были серьезные неприятности, несмотря на то что в пьесе выражены самые ортодоксальные взгляды на восстание. Действительно, «Ричард II» — это единственная пьеса, в которой теорию божественной власти королей излагают положительные персонажи: епископ Карлейльский изображен как мудрый и честный человек. В «Гамлете» же эта идея, притом в поддержку Клавдия, короля-убийцы, проповедуется Розенкранцем и Гильденстерном.
В пьесах, написанных во времена правления Елизаветы, Шекспир, вероятно, относился к гражданской войне как ко злу, которого следует избегать любой ценой. Тема гражданской войны затрагивается во всех исторических хрониках (исключая «Генриха V» и «Генриха VIII»). Но даже и в «Генрихе V» упоминается неудавшееся восстание и описана война с Францией, цель которой — успокоить волнение бальзамом патриотизма и добиться внутреннего единства. Занимать мысли людей внешними распрями было распространенным средством исцеления от внутренней борьбы; в частности, его рекомендовал в своей книге стрэтфордский сосед Шекспира, Дадли Диггс6. Не трудно понять, почему Шекспир уделял такое внимание проблеме предотвращения гражданской войны. Война Роз окончилась объединением Алой и Белой розы в лице Генриха VII, деда Елизаветы; однако это не избавило страну от восстаний 1537 и 1555 годов, а также от многочисленных покушений на жизнь Елизаветы. Никто еще не понимал до конца, что разгром Великой Армады полностью исключил опасность испанского вторжения, хотя этот разгром доказал лояльность английских католиков по отношению к королеве-протестантке. Религиозные войны во Франции напоминали о бедствиях гражданских войн.
Хотя, по-видимому, дружба Шекспира с Саутгемптоном увяла к концу столетия, Шекспир в «Генрихе V» проникновенно намекнул на Эссекса, и мы должны предположить, что заговор Эссекса потряс Шекспира, независимо от того, осуждал ли он заговор или симпатизировал ему.
Из работ покойного Ю.М. У. Тильярда и других исследователей7 хорошо известно, что Шекспир постоянно выражал веру в «порядок». Как и в проповедях, в трудах Хукера и во многих других сочинениях елизаветинской поры, порядок в государстве связывался с божественными установлениями и законами природы. Мы, разумеется, не знаем, выражал ли Шекспир собственные взгляды, когда наделял ими своих героев или делал хорические разъяснения в пьесах, рисующих бедствия гражданской войны. Одно бесспорно: эта тема очень волновала Шекспира; отсюда и постоянное обращение к ней и поразительная яркость образов. Не лишне проанализировать некоторые места, где автор говорит о связи между порядком в государстве и божественными установлениями во вселенной.
Возьмем пьесу «Король Иоанн». В III акте кардинал Пандольф, отлучивший Иоанна от церкви, требует, чтобы король Филипп разорвал только что заключенный союз с Иоанном. Филипп убеждает Пандольфа в необходимости компромисса:
Out of your grace, devise, ordain, impose
Some gentle order; and then we shall be blest
To do your pleasure, and continue friends8.
На это кардинал отвечает:
All form is formless, order orderless,
Save what is opposite to England's love9.(III, 1, 250—254)
Симпатии зрителя разделяются. С одной стороны, Джон — узурпатор, и союз между Англией и Францией, пренебрегающей мольбами Констанции защитить права Артура, характеризуется Бастардом как «гнуснейший, постыднейший мир» («а most base and vileconcluded peace»; II, 1, 586). С другой стороны, нужно помнить, что Елизавета сама была отлучена от церкви, и Шекспир будит патриотические чувства против вмешательства папы — «итальянского священника» с его «присвоенной властью»; и Бастард, выступающий как бы в роли хора, издевается над эрцгерцогом Австрийским, который убеждает короля Филиппа подчиниться кардиналу. Поэтому порядок, о котором говорит Пандольф, оказывается двусмысленным.
В «Сэре Томасе Море» герой обращается к толпе, которая буйствует против беженцев, и предостерегает, что если бы их восстание увенчалось успехом:
...you had taught
How insolence and strong hand should prevail,
How Order should be quell'd, and by this pattern
Not one of you should live an aged man;
For other ruffians as their fancies wrought,
With self-same hand, self reasons, and self right
Would shark on you, and men like ravenous fishes
Would feed on one another10.
Далее он напоминает, что апостол Павел требовал покорности властям (предписание, вызвавшее презрение Кристофера Марло) и что все они — в руках божьих:
For to the King God hath his office lent
Of dread, of justice, power, and command,
Hath bid him rule and will'd you to obey;
And to add ampler majesty to this,
He hath not only lent the King his figure,
His throne and sword, but given him his own name,
Calls him a god on earth11.
Эта речь полностью подходит к характеру говорящего и ситуации; но следует отметить, что мысль о людях, пожирающих друг друга, как акулы, повторяется несколько раз в поздних пьесах. В «Троиле и Крессиде» Улисс заявляет, что нарушение иерархии привело бы к такому же положению:
Appetite, an universal wolf,
So doubly seconded with will and power,
Must make perforce an universal prey,
And last eat up himself12.(I, 3, 121—124)
В «Короле Лире» герцог Альбанский говорит о том, что произойдет, если жестокость герцога Корнуэльского и Реганы не будет сокрушена божьим вмешательством:
Humanity must perforce prey on itself,
Like monsters of the deep13.(IV, 2, 49—50)
А в «Кориолане» герой говорит, что «благородный наш сенат» держит чернь в страхе, ибо в противном случае люди пожрут друг друга («which else would feed on one another»; I, 1, 185—186). Подобные мысли восходят к Теодоретусу: Шекспир мог познакомиться с ними по «Flores Doctorum» или, что более вероятно, по «Краткому трактату о государственной власти» («Short Treatise on Politic Power») Понета, написанному в изгнании во времена Марии. В этом трактате автор так определяет границы повиновения властям:
В первой сцене II части «Генриха IV» Нортемберленд при известии о смерти сына в битве при Шрусбери предается тому, что лорд Бардольф называет «чрезмерной горячностью» («this strained passion»):
Let heaven kiss earth! Now let not Nature's hand
Keep the wild flood confin'd! Let order die!
And let this world no longer be a stage
To feed contention in a ling'ring act;
But let one spirit of the first-born Cain
Reign in all bosoms, that, each heart being set
On bloody courses, the rude scene may end
And darkness be the burier of the dead!15(154—160)
To же желание всеобщего разрушения звучит в словах, которые, вероятно, являются более поздним дополнением к последнему акту «Генриха VI» (часть II). Молодой Клиффорд, видя разгром своих сторонников, —
Shame and confusion! All is on the rout;
Fear frames disorder, and disorder wounds
Where it should guard16(V, 2, 31—33)
посвящает себя войне — порождению ада; а затем, заметив тело убитого отца, молит о гибели мира:
О, let the vile world end
And the premised flames of the last day
Knit earth and heaven together!
Now let the general trumpet blow his blast,
Particularities and petty sounds
To cease!17(40—45)
Клиффорд становится свирепым и бесчеловечным мстителем, посвятившим себя служению жестокости и разрушению.
В «Генрихе V» один из наиболее известных монологов о порядке произносит хитрый политик архиепископ Кентерберийский, готовый, в целях защиты церковной собственности, поддержать войну короля против Франции. Сравнение государства, в котором царит порядок, с королевством пчел, заимствованное, вероятно, из «Правителя» («The Gouernour») Элиота и отдаленно восходящее к Вергилию, является очень странной и не относящейся к делу прелюдией к практическому предложению архиепископа: король должен взять во Францию четвертую часть своих сил, оставив остальные для защиты Англии от возможного вторжения шотландцев. Медоносные пчелы должны научить соблюдению порядка:
Creatures that by a rule in nature teach
The act of order to a peopled kingdom18.(I, 2, 188—189)
Шекспир, вероятно, хотел нарисовать картину идеального общества, некоего корпоративного государства, в котором каждый выполняет свою особую функцию. Такое же стремление мы наблюдаем, когда он, чтобы показать консолидирующий эффект правления Генриха, выводит на сцену шотландца, ирландца и валлийца. Но на основе этой речи архиепископа и e следует делать более широких обобщений, мы должны помнить, что архиепископ — человек скорее хитрый, чем мудрый или святой.
Точно так же очень важно помнить как самого героя, так и ситуацию, в которых произносится ключевой монолог в «Троиле и Крессиде». Отказ Ахилла сражаться и отсутствие должной власти у Агамемнона приводит к тому, что осада Трои затягивается, — такова непосредственная ситуация. Подчинение играет огромную роль в армии, поэтому упор Улисса на порядок и соподчиненность и даже обоснование их законами природы, управляющими движениями звезд, являются в данном контексте вполне естественными. Идеи, изложенные в монологе, довольно банальны и восходят к Элиоту, Хукеру и проповедям; однако Улисс в отличие от этих авторов полагается не на божественное установление во вселенной, а на закон природы. Мы не должны предполагать, что Улисс, хотя он и является «хорическим» действующим лицом, служит рупором идей Шекспира. Его совет определяется ситуацией и навеян гомеровским повествованием. К тому же нельзя забывать, что для столь впечатляющей проповеди идеи порядка были веские драматургические причины, ибо в кульминационный момент пьесы, когда Троил видит неверность Крессиды, мы становимся свидетелями крушения порядка. Как провозглашал Отелло: «Люблю тебя; а если разлюблю, наступит хаос». Порядок, который наводит Улисс, — необходимая «подготовка» к хаосу, возникающему как результат неверности Крессиды:
If there be rule in unity itself,
This was not she. О madness of discourse,
That cause sets up with and against itself!
Bifold authority! where reason can revolt
Without perdition, and loss assume all reason
Without revolt19.(V, 2, 139—144)
Мы не почувствовали бы полной силы этого, если бы Улисс не подчеркивал ранее:
The heavens themselves, the planets, and this centre,
Observe degree, priority, and place,
Insisture, course, proportion, season, form,
Office, and custom, in all line of order20.(I, 3, 85—88)
Необходимость учета драматического контекста подтверждается одним из монологов в пьесе «Конец — делу венец», написанной приблизительно в то же самое время. Монолог короля о добродетели как истинном мериле благородства — это осуждение Бертрама, кичащегося своим происхождением, и можно предположить, осуждение иерархического принципа в целом21. Образ короля намного привлекательнее и архиепископа Кентерберийского и Улисса; поэтому можно предполагать, во всяком случае не с меньшими основаниями, что он является выразителем взглядов Шекспира:
Honours thrive
When rather from our acts we them derive
Than our fore-goers. The mere word's a slave,
Debauch'd on every tomb, on every grave
A lying trophy; and as oft is dumb
Where dust and damn'd oblivion is the tomb
Of honour'd bones indeed22.(II, 3, 133—139)
А ведь и Улисс, разговаривая с Ахиллом, предупреждает его:
That no man is the lord of anything,
Though in and of him there be much consisting,
Till he communicate his parts to others23.(III, 3, 115—117)
Здесь, как мы видим, личные качества и личные поступки оказываются важнее, чем положение человека в системе иерархического порядка.
В пьесах, написанных после «Троила и Крессиды», мы уже не встречаем высказываний, которые бы непосредственно соотносили космический порядок с порядком в государстве, хотя такая зависимость подразумевается в «Макбете», «Отелло» и «Короле Лире». Нарушение порядка в «Макбете» вызвано тем, что герой посвятил себя служению злу, и восстановление порядка в Шотландии в конце пьесы предполагает, что порядок в государстве и во вселенной взаимозависимы. Искушение убить Дункана потрясает душу Макбета, которую он сравнивает с государством («Shakes so my single state of man»; I, 3, 139); подобный результат вызывает и искушение Брута убить Цезаря:
And the state of man,
Like to a little kingdom, suffers then
The nature of an insurrection24.(II, 1, 66—69)
Когда Отелло после убийства Дездемоны осознает, что у него нет жены, он говорит:
Methinks it should be now a huge eclipse
Of sun and moon, and that th'affrighted globe
Did yawn at alteration25.(V, 2, 102—104)
Буря в «Короле Лире» в какой-то мере является отражением смятения ума героя.
То огромное внимание, которое автор уделяет порядку в хрониках, является драматической необходимостью, поскольку все эти пьесы описывают зло гражданских войн; и, как мы видели, та же драматическая необходимость обусловила и монолог Улисса. А в «Мере за меру», написанной между «Отелло» и «Королем Лиром», Шекспир уделяет больше внимания злоупотреблениям властей, чем необходимости порядка. Слово «власть» употреблено в пьесе шесть раз и каждый раз не как средство поддержания порядка, а как синоним тирании, которая может быть определена как власть без правосудия и милосердия. Клаудио, приговоренный к смерти за прелюбодеяние, являющееся, как он признает, результатом «лишней свободы», с горечью говорит о «власти-полубоге»:
Make us pay down for our offence by weight
The words of heaven: on whom it will, it will;
On whom it will not, so; yet still 'tis just26.(I, 2, 115—117)
Он признает свою вину и жалуется лишь на то, что из всех виновных он один должен понести кару. В сцене, в которой Изабелла молит сохранить жизнь брату, она дважды говорит о власти. Вся ее мольба построена на том, что необходимо смягчать правосудие милосердием и что все люди грешны. Она говорит Анджело:
Man, proud man,
Dress'd in a little brief authority,
Most ignorant of what he's most assur'd,
His glassy essence, like an angry ape,
Plays such fantastic tricks before high heaven
As makes the angels weep27.(II, 2, 117—122)
Далее она напоминает, что одно и то же преступление рассматривается по-разному в зависимости от положения преступника. Она говорит Анджело:
Authority, though it err like others,
Hath yet a kind of medicine in itself
That skins the vice o'th' top28.(II, 2, 134—136)
После ухода Изабеллы Анджело признается себе, что она была права — что в нем есть действительно та же «естественная виновность», что и в Клаудио:
Thieves for their robbery have authority
When judges steal themselves29.(II, 2, 176—177)
Герцог утверждает:
Hence hath offence his quick celerity,
When it is borne in high authority30.(IV, 2, 105—106)
А Анджело полагает, что его должность позволит ему избегнуть разоблачения:
...authority bears a so credent bulk
That no particular scandal once can touch
But it confounds the breather31.(IV, 3, 24—26)
Мораль, которую проповедует герцог, заключается в следующем:
Не who the sword of heaven will bear
Should be as holy as severe;
Pattern in himself to know,
Grace to stand, and virtue go;
More nor less to others paying
Than by self-offences weighing32.(III, 2, 243—248)
В «Короле Лире» Шекспир, анализируя понятие власти, делает еще один шаг вперед. Переодетый Кент говорит королю:
You have that in your countenance which I would fain call master...
Authority33.(I, 4, 27—30)
Но в первой сцене он же резко нападает на Лира за раздел власти, называя это «безумством», «глупостью» и страшным безрассудством; и сам Лир, выказывая, как говорит Эдгар, «здравый смысл в безумстве» («reason in madness»; IV, 6, 176) заявляет в IV акте, что «символ власти» — «пес... на служебном посту» («а dog's obey'd in office»; IV, 6, 159). Джордж Оруэлл некогда критиковал Шекспира за робость, за то, что свои ниспровергающие мысли он вкладывал только в уста шутов и сумасшедших. Но эта критика не учитывала условий, в которых писали драматурги-елизаветинцы, свирепость глупой цензуры, как доктор присматривавшей за искусством («and folly, doctor-like, controlling skill»; Son. 66), и того факта, что актеры Шекспира были, вероятно, даже осторожнее, чем он сам34. Это заявление игнорирует также сходство между тем, как критикуют власть находящаяся в здравом рассудке Изабелла и сумасшедший Лир. В «Мере за меру» немало мест, где говорится о жульничестве суда, о (похотливых констеблях, бичующих распутство, о том, что нет равенства перед законом, — мест, составляющих параллель словам Лира:
The usurer hangs the cozener.
Through tatter'd clothes small vices do appear;
Robes and furr'd gowns hide all. Plate sin with gold,
And the strong lance of justice hurtless breaks;
Arm it in rags, a pigmy's straw does pierce it35.(IV, 6, 163—167)
Открытая критика общества не исчерпывается лишь этими стихами. В бурю Лир обращается к лицемерам, чьи (преступления еще остаются в тайне:
Tremble, thou wretch,
That hast within thee undivulged crimes
Unwhipp'd of justice. Hide thee, thou bloody hand;
Thou perjur'd, and thou simular man of virtue
That art incestuous; caitiff, to pieces shake,
That under covert and convenient seeming
Hast practis'd on man's life. Close pent-up guilts,
Rive your concealing continents, and cry
These dreadful summoners grace36.(III, 2, 51—59)
Лир осуждает неравенство, присущее обществу, — сначала в широком смысле слова, когда он молится за «бездомных нагих горемык» («poor naked wretches»; III, 4, 28), а затем и в узком смысле, когда жалеет Бедного Тома. Лир прописывает лекарство великолепию:
Expose thyself to feel what wretches feel,
That thou mayst shake the superflux to them,
And show the heavens more just37.(III, 4, 34—36)
Эта мысль (повторяется в следующем акте, когда уже Глостер жалеет Тома:
Heavens, deal so still!
Let the superfluous and lust-dieted man
That slaves your ordinance, that will not see
Because he does not feel, feel your power quickly;
So distribution should undo excess,
And each man have enough38.
О том же говорится в первой сцене «Кориолана» — на этот раз устами одной из жертв неравенства:
(I, 1, 14—24)
От этих слов нельзя отделываться ни как от проявления неразумной зависти толпы, умирающей от голода, ни как от выражения умопомешательства Лира; это протест против аморальности неравенства, которое позволяет одним иметь слишком много, а другим — слишком мало.
Сцена воображаемого суда над Гонерильей и Реганой, где в роли судей выступают Шут, переодетый Кент и Бедный Том (Лир заявляет, что все они подкуплены), — еще одно средство показать ущербность правосудия в классовом обществе.
Точная дата написания «Кориолана» неизвестна. Возможно, это была трагедия Шекспира, созданная где-то в середине последнего периода творчества писателя. Некоторые исследователи полагают, что в пьесе отразился ужас собственника во время восстания против огораживания в графствах центральной Англии (1607). Однако вряд ли стоит проводить прямые параллели между воззванием к диггерам графства Уорвик и речами горожан в первом акте «Кориолана»; следует иметь в виду, что сохранившийся экземпляр воззвания датируется серединой XVII столетия и поэтому не имеет никакого отношения к восстанию 1607 года. Кроме того, сама пьеса не дает возможности делать выводов о симпатиях Шекспира во время восстания. И хотя Хэзлит утверждал, что Шекспир склонялся на сторону деспотизма, нам кажется, что ему пришлось из чисто драматургических соображений сохранить некоторые симпатии к своему герою.
Сопоставление с Плутархом показывает, что Шекспир отбросил некоторые моменты, оправдывающие Кориолана, вывел его более наглым. Шекспир показал, что у народа есть действительные поводы для недовольства. Хотя горожане у Шекспира (Проявляют меньшую доблесть в битве, чем Кориолан, они негодуют, когда с ними обращаются только как с пушечным мясом; он изобразил войну как средство, по возмутительным словам главного героя, избавиться от излишков населения, этой «гнили» («our musty superfluity»; I, 1, 224); мы видим, что Кориолан, а не горожане и трибуны, стремится низвергнуть конституцию; в осажденном Риме именно граждане выказывают больше истинного патриотизма и больше объективности, чем патриции. Даже трибуны, описанные историком как «смешные и отвратительные мужланы», у Шекспира хоть и изображены хитрыми политиками, но все же не столь неразборчивы в средствах, как их оппоненты. Их самой большой ошибкой была замена смертного приговора Кориолану изгнанием. Их обвинения в том, что он стал бы консулом-тираном, что он — угроза свободе народа, подтверждаются каждым словом, которое произносит Кориолан.
Шекспир выказывает больше симпатии ко взглядам горожан, чем кто-либо из предшественников, писавших о Кориолане; исключение составляет лишь Макиавелли40. Дадли Диггс с одобрением высказывался о войне против вольсков, как о пути, который избирает Сенат для разрешения внутренних раздоров; Воден и Фульбек повествовали о событиях так, чтобы развенчать демократию; Гослициус сетовал на создание института трибунов, а Сидней и другие пересказывали версию Менения и принимали его выводы без всяких оговорок41.
Кое-что следует сказать о взгляде на «Кориолана» как на «трагическую сатиру». Характер героя сложился тод влиянием властолюбивой матери, воспитания, прививавшего чудовищно искаженные представления, и, наконец, самой среды. Мы имеем полное основание провести прямую параллель между его характером и характером сына, который описывается в начале пьесы:
(I, 3, 57—56)
По этому поводу Волумния без какой-либо тени иронии замечает: «Совсем как отец, когда тот вспылит» («one on's father's moods»). Кориолан на протяжении всей пьесы ведет себя как мальчишка, которого не приучили владеть собой; оскорбление, которое ему наносит Авфидий, называя его мальчишкой («а boy of tears»; V, 6, 101), вновь заставляет Кориолана потерять самообладание.
Но Кориолан тем не менее выше своей среды, хотя воспитание и заставляет его стыдиться нежности, которую он испытывает к своей жене. К краху его приводит не только чрезмерное высокомерие, но и неспособность быть лицемером, на что его толкают Волумния и патриции (это подчеркивается частым употреблением образов из сферы театра), и то, что свою ненависть к Риму он приносит в жертву своей любви к семье. Хотя сам он полагает, что отказался от мести из-за просьб матери, Шекспир показывает, что его куда больше расстроили слезы жены и сына43.
О демократии в современном политическом смысле в 1608 году речи не было; все это придет спустя поколение. Поэтому тщетно выражать недовольство тем, что Шекспир, вероятно, принимал монархию как лучшую форму правления. Он не идеализировал ни плебеев, ни патрициев; и пьеса иллюстрирует не шекспировское недоверие к простым людям, а скорее, как говорил Кольридж, «удивительную философскую (беспристрастность политических взглядов Шекспира».
В «Тимоне Афинском» лишь слуги являются по-настоящему привлекательными персонажами. Все сенаторы — это неблагодарные и продажные люди. Поэт покидает Тимона, когда последний не в состоянии покровительствовать ему; Алкивиад — всего лишь бич божий, карающий разложившихся афинян; Апемант немногим лучше Терсита; а расточительность самого Тимона уступает место столь же чрезмерной озлобленности. Но все слуги Тимона выказывают неподдельную любовь к своему хозяину, любовь, которая остается неизменной и тогда, когда Тимон теряет богатство и положение. Флавий, преданный управляющий, делает все, чтобы предотвратить разорение Тимона, следует за ним в изгнание и хочет поддержать его своими скудными сбережениями, часть которых он поделил с другими слугами. Фламиний, один из слуг Тимона, возмущенный неблагодарностью Лукулла, отказывается от взятки со словами:
Let molten coin be thy damnation,
Thou disease of a friend, and not himself!
Has friendship such a faint and milky heart
It turns in less than two nights? О you gods,
I feel my master's passion!44(III, 1, 51—55)
Другой слуга Тимона, (пораженный неблагодарностью Семпрония, называет его «изрядным негодяем» («а goodly villain»; III, 3, 27). А после первого страшного проклятия, которое Тимон посылает жителям Афин в начале IV акта, Шекспир сознательно вставил сцену, показывающую порочность абсолютной мизантропии героя. Четверо его преданных слуг глубоко переживают падение их благородного хозяина и сурово обличают неблагодарность его лживых друзей:
2 Serv.
As we do turn our backs
From our companion, thrown into his grave,
So his familiars to his buried fortunes
Slink all away; leave their false vows with him,
Like empty purses pick'd; and his poor self,
A dedicated beggar to the air,
With his disease of all-shunn'd poverty,
Walks, like contempt, alone...3 Serv.
Yet do our hearts wear Timon's livery;
That see I by our faces. We are fellows still,
Serving alike in sorrow...Flav.
Good fellows all...
Let's yet be fellows; let's shake our heads and say,
As 'twere a knell unto our master's fortune,
«We have seen better days»45.(IV, 2, 8—27)
Даже если бы мы уступили соблазну увидеть в пьесе отражение некоторой личной мизантропии Шекспира — на что, правда, нет достаточных оснований, — то одно бесспорно: она не распространяется на простого человека. Здесь мы опять сталкиваемся с тем, что чувства и позиции автора, вероятно, определялись драматической ситуацией. Так же как было необходимо показать изменчивость народа в целях драматизации судьбы Кориолана, столь же необходимо было оттенить неуравновешенность Тимона образами людей, сохранивших чувство благодарности. Но знаменательно, что Шекспир, рисуя неблагодарность, присущую представителям высших классов, не сделал ни одного исключения.
«Тимон Афинский» не принадлежит к числу удачных пьес Шекспира; это скорее всего отдельные наброски, из которых только половина была обработана46. Пьеса была написана, по-видимому, или непосредственно до «Антония и Клеопатры», или сразу же после, хотя тема неблагодарности сближает ее по духу с «Королем Лиром». Намерения Шекспира не были столь далеко идущими, как в большинстве его других пьес. На этот раз, что встречается крайне редко, он в первой же сцене открыто формулировал свою тему, вложив в уста Поэта притчу о Фортуне — о том, что, когда изменяет Фортуна, льстецы покидают разорившегося человека. Этот смысл подчеркивается образной системой пьесы. Образы лицемеров, собак, опустошающих наслаждений — все они часто использовались Шекспиром и ранее только в «Тимоне» они стали господствующими.
Уилсон Найт обратил внимание47 на важность символики золота — золота, которое Тимон раздает с необычайной расточительностью, и золота, которое он наводит, когда копает коренья. Но золото — это не символ золотого сердца Тимона, в чем пытается убедить нас Найт. Он ближе к истине, когда указывает, что существует «контраст между золотом и сердцем, полным страстной любви, символом которого оно является; связь между метафорическим значением золота и любви». Тимон (пытается за золото купить любовь окружающих, но покупает он не друзей, а лицемеров. Золото — это символ средства, которым грубое неравенство в обществе разрушает бескорыстие любви. Любовь Тимона к согражданам извращена и отравлена их неблагодарностью. Очень важно, что в пьесе единственными женскими персонажами являются амазонки, исполняющие «маску», и проститутки. В обществе, которое описывает Шекспир, любовь — такой же товар, как и все другое. Мы не можем представить себе Тимона женатым. В некоторых своих тирадах он с отвращением говорит о сексе. Проклиная афинян, он призывает на них сифилис; и смысл этого проклятия частично в том, что Тимон считает половую сферу основой любви, а частично в том, что сифилис — подходящая кара для тех, кто продает и покупает всех и вся. Изначальное противоречие Тимона состоит в том, что он надеется на бескорыстную любовь, а сам использует золото для того, чтобы сделать себя любимым.
Шекспир избрал своим героем не короля, не доблестного воина, а человека, чье высокое положение всецело зависит от его богатства. Создается впечатление, будто Шекспир на заре капиталистической эры понял, что власть начинает переходить от одного класса к другому и что существующая система правления будет утрачивать свои прерогативы. Наступающее господство золота было реальной угрозой старой иерархической концепции порядка, так как оно устанавливало порядок, независимый от морали (хотя многие пуритане из религиозных убеждений должны были соблюдать моральные нормы), власть без ответственности перед обществом, господство, основанное только на личном интересе. Полный ужас такой ситуации выражен Тимоном, когда он находит золото и размышляет о его могуществе, — оно может опрокинуть моральный порядок, сделать черное белым:
...black white, foul fair,
Wrong right, base noble, old young, coward valiant48.(IV, 3, 28—29)
Золото способно укрепить или разрушить религию, выдвинуть воров в сенат, придать привлекательность сифилитикам и прогнившим вдовам («the wappen'd widow»), попрать целомудрие, быть «шлюхой человечества» («common whore of mankind») и «видимым богом» («visible god»). Комментарий Маркса к этим стихам в «Капитале», как я уже указывал49, был концентрированным выражением более раннего комментария, содержащегося в работе, совсем недавно переведенной на английский язык50. Этот комментарий говорит о шекспировском проникновении в природу развивающегося капитализма, в котором все является товаром; но это отнюдь не предполагает, что точка зрения Шекспира была в точности такой же, как у Маркса три столетия спустя.
Мы видели, что порядок и власть были тезисом и антитезисом шекспировской диалектики и что в «Тимоне Афинском» сила золота рассматривается как ужасающая угроза порядку и власти. Следует отметить, что разоблачение стяжательского принципа у Бена Джонсона сделано приблизительно в то же время. В «Буре» — последней пьесе, созданной без участия других драматургов, — Шекспир дает как бы заключительное толкование политической проблемы. Герцог-философ Просперо был незаконно лишен власти политиканами, которые попрали все моральные нормы в погоне за властью; но добившись власти над природой, Просперо получает возможность одолеть своих врагов и вернуть себе трон, а также сокрушить новый бунт против его власти, который подняли Калибан и его пьяные сподвижники. Добрый старый политик Гонзало мечтает об идеальном государстве и возврате золотого века. Эта мечта основана на одной из глав монтеневских «Опытов»; правда, Шекспир при этом избирает при описании примитивного общества только привлекательные черты. Изобилие природы таково, что нет экономических проблем и нет надобности в ухищрениях цивилизации, а человеческая натура такова, что не требуется ни законов, ни оружия. Государство потеряло свое значение:
I' th' commonwealth I would by contraries
Execute all things; for no kind of traffic
Would I admit; no name of magistrate;
Letters should not be known; riches, poverty,
And use of service, none; contract, succession,
Bourn, bound of land, tilth, vineyard, none;
No use of metal, corn, or wine, or oil;
No occupation; all men idle, all;
And women too, but innocent and pure;
No sovereignty — ...
All things in common nature should produce
Without sweat or endeavour. Treason, felony,
Sword, pike, knife, gun, or need of any engine,
Would I not have; but nature should bring forth,
Of its own kind, all foison, all abundance,
To feed my innocent people51.(II, 1, 141—153)
Шекспир показывает, что возврат к первобытному коммунизму и невозможен и нежелателен. Ибо первобытная действительность представлена свирепым Калибаном, который хочет свободы, не обремененной моралью, а человеческая природа как она есть — Антонио и Себастьяном, замышляющими кровавые заговоры, и подлыми пьяницами Тринкуло и Стефано. На природу доброго общества так, как его рассматривает сам Шекспир, намекают любовные сцены Фердинанда и Миранды, обретающих свободу в преданности друг другу, и милосердие Просперо, которого не развращает его власть. Чрезвычайно важно, что для описания государства, в котором коронованный философ в состоянии контролировать внутренние и внешние опасности, Шекспир избирает очарованный остров. Это не должно служить поводом для обвинения Шекспира в упрощенном утопизме, ведь половина героев в пьесе — носители зла.
Шекспир часто размышлял о проблемах власти и о трудностях сохранения личных достоинств в общественной жизни. Он инстинктивно понимал, что настоящая функция политики должна состоять в том, чтобы обеспечить людям благоденствие; и он остро осознавал преграды на этом пути — высокомерие, властолюбие, жадность, неблагодарность и ненависть. Все его злодеи — индивидуалисты. Но его ум, выражаясь словами Китса, был открыт для всех мыслей, а не для какой-то части их. Он был драматургом настолько совершенным, что каждое действующее лицо его пьес говорит от себя, а не от автора; и благодаря этой способности он, вероятно, и вызывает всеобщую симпатию. Мы не можем поэтому выводить взгляды Шекспира из высказываний действующих лиц, так как они не являются рупорами его идей. Однако кое-что мы можем сказать о его позиции, исходя из материала, который он использует, из того, как он его переосмысляет, и особенно из повторяющихся тем и образов.
Шекспир, бесспорно, вдохновлялся идеями гуманизма, хотя и отдавал себе отчет в опасностях, которые заключены в них. Он принимал традиционные христианские моральные ценности, но выказал сравнительно мало интереса к догмам. Он с подозрительностью наблюдал за пуританством и, по всей вероятности, занимал резко отрицательную позицию но отношению к ростовщичеству. Он верил, что люди должны быть хозяевами своих богатств, и что богатство должно быть использовано для облегчения бедности. В финале «Двух благородных родичей» — а это последние слова, которые он написал, — он заставляет Тезея сказать:
Let us be thankful
For that which is52.
В контексте это не выражение консерватизма, а изумление пред таинством бытия.
Примечания
1. J.H. De Groot, The Shakespeares and «the Old Faith», 1946.
2. E.К. Chambers, William Shakespeare, vol. II, p. 60.
3. H.R. Williamsоn, The Day that Shakespeare Died, 1962.
4. A. Hart, Shakespeare and the Homilies, 1934.
5. R.M. Stevenson, Shakespeare's Religious Frontier, 1968.
6. Dudley Digges, Four Paradoxes.
7. E.M.W. Tillyard, The Elizabethan World Picture, 1943; L.B. Campbell, Shakespeare's Histories, 1947.
8. Ты небом вразумлен — найди, придумай, Открой нам выход правильный, и мы Все примем, дружбу нашу сохранив.
9. Согласье — видимость, порядок — смута, Когда доволен ими англичанин.
10. Перевод см. на стр. 60.
11.
Ибо бог вручил королю
Свою кару, милость, силу и власть.
Предписал ему повелевать,
А вам подчиняться.
Чтобы придать ему должное величье,
Он дал королю не только лик свой,
Свой трон и меч, но и свое имя,
Назвав его богом на земле.
12.
...все свелось бы только к грубой силе.
А сила — к прихоти, а прихоть — к волчьей
Звериной алчности, что пожирает
В союзе с силой все, что есть вокруг.
И пожирает самое себя.
13.
...люди станут пожирать друг друга,
Как чудища морские.
14. Богатые стараются притеснять бедных, а бедные стараются разорить богатых, чтобы завладеть тем, что они имеют; могущественный хотел бы сокрушить слабого; как говорит Теодоретус, большая рыба пожирает маленькую, а слабый хотел бы отыграться на могущественном; и поскольку один ищет погибели другого, все в конце концов должно разрушиться и погибнуть». Но в то время как у Понета большая рыба пожирает маленькую, то есть богатый бедного, у Шекспира люди терзают друг друга без всякого разбора.
15.
...люди станут пожирать друг друга,
Пускай рука природы даст простор
Морским волнам! Порядок пусть погибнет!
И пусть не будет больше мир ареной
Для медленно взрастающей вражды.
Но пусть дух Каина в сердца вселится:
Тогда все ринутся в кровавый бой,
Придет конец трагедии ужасной
И похоронит сумрак мертвецов.
16.
Позор я срам! Бегут же в беспорядке.
Страх породил смятенье, а смятенье
Наносит вред нам вместо обороны.
17.
О, пусть погибнет гнусный этот мир,
И пламя страшного суда до срока
Смешает в хаос землю с небесами,
Пусть грозно грянет труба
И все ничтожные земные звуки
Умолкнут!
Эти стихи монолога — самые зрелые во всей пьесе.
18.
Создания, что людную страну
Порядку мудрому природы учат.
19.
И если есть во всем закон и смысл —
Так это не она. О, я безумен!
С самим собою спорить я готов,
Все двойственно, и восстает мой разум
На самого себя, неутомимо
Твердя одно: нет, это не Крессида.
20.
На небесах планеты и Земля
Законы подчиненья соблюдают,
Имеют центр, и ранг, и старшинство,
Обычай и порядок постоянный.
21. См. М.С. Вradbrооk, Shakespeare and Elizabethan Poetry, 1951, pp. 162—170.
22.
Но если кто, твердя о чести рода,
Прославленными предками кичась,
Ничтожен сам, тот честь роняет в грязь.
Что значит слово «честь»? Как раб бессильный,
Приковано к любой плите могильной,
Оно костям неблагодарным льстит,
Тогда как честный прах молвой забыт.
23.
...человек не управляет
Своими совершенствами, пока
Их не применит на других...
24.
Наш разум и все члены тела спорят,
Собравшись на совет, и человек
Похож на маленькое государство,
Где вспыхнуло междоусобье.
25.
Как будто в мире страшное затменье,
Луны и солнца нет, земля во тьме,
И все колеблется от потрясенья.
26.
Платиться за вину нас заставляет.
В писанье сказано: кого захочет —
Того помилует, кого захочет —
Того ожесточит. Таков закон.
27.
Но человек,
Но гордый человек, что облечен
Минутным, кратковременным величьем
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло, — он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним...
28.
При том, что власть хоть может ошибаться,
Как все другие, все ж в себе таит
Противоядье против дел своих.
29.
Разбойники имеют право грабить,
Когда воруют судьи.
30.
Легко и просто в преступленье впасть,
Когда ему защитой служит власть.
31.
...сан таким доверьем облечен,
Что, если клевета меня коснется,
Хулителя она же и погубит!
32.
Кому свой меч вручает бог,
Быть должен так же свят, как строг,
Собою всем пример являть
И мерить мерою одною
Свою вину с чужой виною.
33.
...в лице у вас есть что-то такое, что покоряет...
Властность.
34. George Orwell, Selected Essays, 1957, p. 116.
35.
Мошенника повесил ростовщик.
Сквозь рубища грешок ничтожный виден,
Но бархат мантий прикрывает все.
Позолоти порок — о позолоту
Судья копье сломает, но одень
Его в лохмотья — камышом проколешь.
36.
...Преступник, на душе
Твоей лежит сокрытое злодейство.
Опомнись и покайся! Душу спрячь
Кровавую, непойманный убийца!
Кровосмеситель с обликом святого
Откройте тайники своих сердец,
Гнездилища порока, и просите
Помилования свыше.
37.
Стань на место бедных,
Почувствуй то, что чувствуют они,
И дай им часть от своего избытка
В знак высшей справедливости небес.
38.
Ты стерт во прах небесною десницей.
Своей бедой ослаблю я твою.
Всегда б так было, боги! О, когда бы
Пресытившийся и забывший стыд
Проснулся и почуял вашу руку
И поделился лишним. Всем тогда
Хватило б поровну!
39. Достойными нас никто не считает: ведь все достояние — у патрициев. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Отдай они нам объедки со своего стола, пока те еще не протухли, мы и то сказали бы, что нам помогли по-человечески. Так нет, они полагают, что мы и без того им слишком дорого стоим. Чем нам горше, тем им лучше.
40. Хотя Макиавелли неприкрытым цинизмом своего «Государя» вызывал ужас у елизаветинцев, его «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» в основных положениях демократичны.
41. К. Muir, Shakespeare's Sources, 1961, pp. 219 ff.
42. ...весь в отца. Клянусь честью, чудесный мальчик. Нет, правда, я в среду с полчаса наблюдала за ним; он такой решительный! Он гонялся за золотой бабочкой: поймает, потом отпустит и снова за ней; поймает и опять отпустит. А один раз упал и рассердился — то ли из-за этого, то ли из-за чего другого, не знаю; но только стиснул зубы — вот так! — и разорвал бабочку. Ах, видели бы вы, как он ее рвал!
43. H.C. Gоddard, The Meaning of Shakespeare, 1951; U. Ellis-Fermоr, Shakespeare the Dramatist, 1961.
44.
Пускай орудьем казни
Расплавленное золото твое
Там станет для тебя. Ты разве друг?
Скорее язва ты на теле друга.
Холодное, видать, у дружбы сердце
И слабое; оно скисает за ночь,
Как молоко. О боги! Я сейчас
Почувствовал, что ощутит Тимон,
Услышав это.
45.
(Второй слуга.
Как мы
К приятелю, лежащему в могиле,
Становимся спиной, так отвернулись
И от Тимона все его друзья,
Чуть схоронил богатства он. Остались
Ему от них пустые кошельки
Да клятвы ложные. А он, бедняга,
Как нищий, не имеющий приюта,
Наедине оставшись с нищетою,
Которой все бегут, влачит свой век
В презрении один...
Третий слуга.
Я читаю
По лицам вашим, что в душе мы все
В Тимонову облачены ливрею.
Товарищами мы остались с вами,
Служа ему и в скорбный час.
Флавий.
Останемся друзьями в честь Тимона,
А встретясь, покачаем толовой,
И наши прозвучат тогда слова,
Как похоронный звон его богатству:
«Мы лучшие знавали дни».
46. См. U. Ellis-Fermor, Shakespeare the Dramatist, 1961.
47. G. Wilson Knight, The Wheel of Fire, 1930.
48. Уродство — красотою, зло — добром, Трусливого — отважным, старца — юным и низость — благородством.
49. K. Muir, «Timon of Athens» and the Cash-Nexus; — «Modern Quarterly Miscellany», 1947, № d.
50. K. Marx, Economic and Philosophic Manuscripts of 1844, L., 1959. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Из ранних произведений, М., Госполитиздат, 1956, стр. 616—620.
51.
Устроил бы я в этом государстве
Иначе все, чем принято у нас.
Я отменил бы всякую торговлю,
Чиновников, судей я упразднил бы,
Науками никто б не занимался,
Я б уничтожил бедность и богатство,
Здесь не было бы ни рабов, ни слуг,
Ни виноградарей, ни землепашцев,
Ни прав наследственных, ни договоров,
Ни огораживания земель.
Никто бы не трудился: ни мужчины,
Ни женщины. Не ведали бы люди
Металлов, хлеба, масла и вина,
Но были бы чисты. Никто над ними
Не властвовал бы...
Все нужное давала бы природа.
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
И вообще орудий никаких.
Сама природа щедро бы кормила
Бесхитростный, невинный мой народ.
52.
Да будем благодарны
За то, что есть!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |