A.Л. Mортон. «Шекспир и история»¹

Наш мир и мир Шекспира совсем не похожи друг на друга, но их роднит одна общая черта: все мы живем во времени и участвуем в историческом процессе. Поэтому эпоху Шекспира, так же как и нашу, можно понять только в том случае, если рассматривать ее в исторической перспективе. Но чтобы проникнуть в сущность каждой эпохи, нам необходимо не только знание истории как определенной цепи событий, но и концепция истории, нечто вроде рамок, внутри которых эти события могут быть соотнесены друг с другом. Нам будет легче понять Шекспира и его эпоху, а также наше время и его проблемы, если мы попытаемся уяснить себе взгляды Шекспира на историю. А Шекспира история, несомненно, глубоко интересовала, и он много размышлял о ней.

Возьмем, к примеру, знаменитые слова Макбета:

  Out, out, brief candle!
Life's but a walking shadow, a poor player,
That struts and frets his hour upon the stage
And then is heard no more; it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing².

(V, 5, 23—28)

Этот отрывок — своего рода концепция истории, изложенная в взволнованных и красноречивых выражениях. Такая концепция в известной мере сходна с теориями, широко распространенными и в настоящее время; но следует ли считать ее шекспировской? В другой пьесе, во второй части «Генриха IV», Шекспир пишет:

There is a history in all men's lives,
Figuring the natures of the times deceas'd;
The which observ'd, a man may prophesy,
With a near aim, of the main chance of things
As yet not come to life, who in their seeds
And weak beginning lie intreasured.
Such things become the hatch and brood of time³.

(III, 1, 80—86)

Здесь Шекспир устами графа Уорика, безусловно, выражает свою убежденность в том, что история не бессмысленна, как считает Макбет, что в ней есть строгая закономерность и что, изучая уроки истории, люди обретают надежду избежать ошибок и научиться управлять своей жизнью и своим будущим. Сетования Макбета — это не выражение взглядов Шекспира на историю, а драматическое воплощение настроений человека, пережившего крушение всех надежд и павшего духом. Аналогичную точку зрения высказывают и в настоящее время, — это мироощущение класса, переживающего распад и утратившего моральную опору.

Ниже я попытаюсь выяснить, как относился Шекспир к своему времени и как он толковал его историю. Такая задача кажется мне осуществимой, поскольку во многих пьесах Шекспир разрабатывает темы, которые могут быть названы политическими в широком смысле слова. Мы коснемся ряда таких тем, но, естественно, в первую очередь рассмотрим цикл великих пьес, которые Шекспир посвятил истории Англии.

I. Эпоха Шекспира

Здесь не место подробно останавливаться на социальном строе Англии конца XVI столетия, но нельзя обойтись без нескольких самых общих замечаний. Во-первых, Англия в тот период все еще была феодальной страной, хотя этот феодализм во многом отличался от феодализма предыдущих столетий. У власти по-прежнему стояла феодальная аристократия. Крестьяне, составлявшие основную массу населения, уже перестали быть крепостными в средневековом смысле этого слова, но еще продолжали оставаться объектом феодальной эксплуатации. Однако за несколько предыдущих десятилетий производительные силы и производственные отношения претерпели значительные изменения, и жизнь продолжала меняться все ускоряющимся темпом. Сложившиеся внутри феодального общества буржуазные отношения достигли такой степени развития, что вызвали глубокий социально-политический кризис.

Реформация, происшедшая несколько раньше в том же столетии, явилась частичной победой новых сил. Возникшая в результате государственная церковь пока еще носила феодальный характер, но это была уже национальная церковь, а не часть вселенской организации. В этом, пожалуй, отразилось одно из изменений, которое имеет особенно важное значение с точки зрения интересующей нас проблемы, а именно проблемы развития, наряду с буржуазией, и национального самосознания. Конечно, зародыши его можно проследить гораздо раньше, но только в XVI веке, после установления прочной централизованной власти и ликвидации власти крупных феодалов на местах, можно действительно говорить об английской нации. К концу столетия национальное самосознание еще более укрепилось в связи со сложившейся международной обстановкой. В царствование королевы Елизаветы I Англия играла роль центра и главного оплота протестантства и прогрессивных сил Европы. Она вела борьбу не на жизнь, а «а смерть с Испанией и реакционной контрреформацией. Многое зависело от победы Англии и ее союзников в этой борьбе, и понимание этого вызывало к жизни чувство национального единства, приобретавшее особую остроту из-за того, что и тогда имелись люди, которых теперь принято называть Квислингами или пятой колонной. Англия ощущала себя нацией, выполняющей определенную миссию, а после разгрома Армады в 1588 году к этому прибавилась еще и уверенность в своих силах.

Как раз в это время Шекспир переехал в Лондон и начал работать для театра, сочинив в числе своих ранних пьес и первые исторические хроники. В них, как и в последующих исторических хрониках, написанных спустя несколько лет, он отразил новый дух утверждающегося патриотизма и национального самосознания. Темой его хроник, взятых в целом, является рождение нации.

Но мы дадим весьма искаженную картину эпохи, если ограничимся только этим ее аспектом, который отражал ситуацию, существовавшую лишь недолго и исчезнувшую еще при жизни Шекспира. Эпоха Шекспира была веком патриотизма, но она также была и временем борьбы, лишений и гнета. Благополучие класса буржуазии и многих представителей дворянства покоилось на усилении эксплуатации широких трудящихся масс. И здесь мы сталкиваемся с противоречием, существование которого сознавали многие, и в их числе Шекспир: классы, объективно играющие прогрессивную роль, часто на практике оказываются угнетателями и хищниками. Эта их сторона становится сразу же очевидной, особенно для тех, кто стоит «иже их на общественной лестнице. Жаба, попавшая под зубья бороны, не радуется будущему урожаю.

Таковы, следовательно, два аспекта перемен, которые произошли во второй половине XVI века. С одной стороны, появление чувства национальной гордости, патриотизма, единства нации, целеустремленности, возникновение новых богатств и возможностей, с другой — уничтожение многих проявлений прекрасного и еще большего числа добрых традиций, рождение новых форм эксплуатации, новые лишения и страдания и все углубляющееся противоречие между требованиями власти и социальной справедливостью. Оба эти аспекта перемен, а также их взаимодействие нашли свое отражение во взглядах Шекспира на историю, и мы, пожалуй, можем проследить, как существенно менялись эти взгляды по мере того, как творчество его становилось все более зрелым, а кризис, который переживало общество его времени, приближал новый исторический этап.

II. Исторические хроники

В великолепном цикле исторических хроник от «Ричарда II» до «Ричарда III» Шекспир охватил эпоху, которая для людей его поколения была периодом новой истории. Более ранние эпохи представлялись им веком варварства и мрака, а период после битвы при Босуорте уже считался новейшей историей, касаться которой было опасно для историка или драматурга. Но в низложении и трагической судьбе Ричарда II Шекспир усматривал начало цепи событий, которая привела к возникновению общества, бывшего в его глазах «современным», то есть к новой монархии Тюдоров и новому укладу жизни. Шекспир трактовал историю этого периода как историю политическую. Он оценивал прошлое в свете политических критериев эпохи Тюдоров, и его отношение к прошлому окрашивалось тем, что он знал — или считал, что знает, — о XV столетии.

Во времена Шекспира, пожалуй, впервые зародился интерес к истории и появилось как в среде аристократии, так и буржуазии новое грамотное поколение, готовое читать о прошлом или слушать рассказы о нем. Хроники XVI века создавались в ответ на эту потребность, они разительно отличались по своему характеру от средневековых хроник, которые в большинстве случаев не выходили за рамки местных событий и часто представляли собой лишь их регистрацию; если же взять более усложненные хроники, например, хронику Фруассара, то они носили донациональный космополитический характер. Хроники же XVI века являли собой попытку — довольно примитивную у Холиншеда и более философски осмысленную в «Союзе двух благородных и славных домов Ланкастеров и Йорков» Холла или у Полидора Виргилия — зафиксировать историю нации. Хотя Шекспир черпал фактический материал у Холиншеда, его понимание истории ближе Холлу; следует отметить, что период, описанный у Холла, почти целиком совпадает с периодом, охватываемым историческими хрониками Шекспира.

Эти пьесы в доступной форме доносили до зрителя сущность новой концепции истории. В данном случае Шекспир следовал традиции, уже прочно установившейся к началу его драматургической деятельности, и его первые пьесы — три части «Генриха VI» — облечены в форму, уже завоевавшую популярность у зрителей. Возможно, в основе их лежат более ранние и не дошедшие до нас пьесы-хроники, хотя не исключено, что в них гораздо больше собственного шекспировского творчества, чем когда-то были склонны признавать шекспироведы. Во всяком случае, мы можем говорить, что «Ричард III» — первая пьеса, в которой талант Шекспира проявился в полную силу, — дополняет и завершает трилогию о Генрихе VI. Все, что в этой трилогии только намечено и не раскрыто, получает развитие и завершение в «Ричарде III».

Миряне, читавшие хроники и смотревшие пьесы, сочиненные на их материале, представляли собой грамотный слой населения нового типа. Прежде почти все грамотные люди были клириками, духовными лицами, и основой их образованности служила латынь. А сейчас появилась читающая публика, которая требовала книг по всем вопросам на английском языке, даже если первоначально полученное ею образование было классическим. Именно удовлетворение этой потребности вызвало быстрое развитие книгопечатания, которое в свою очередь стимулировало рост интереса к литературе на английском языке. В XVI веке, и особенно в период жизни Шекспира, появилось множество переводов произведений классических авторов, а также разнообразных французских и итальянских книг. Елизаветинская эпоха была первой великой эпохой переводов, и это, несомненно, сыграло важнейшую роль в образовании Шекспира и представителей класса буржуазии в целом. До этого человек, «плохо знающий латынь и еще хуже греческий», не мог приобщиться к сокровищнице мировой литературы. Драматурги народного театра в свою очередь стали чем-то вроде приводного ремня, передававшего это культурное богатство менее образованным слоям населения.

В прежние времена историю ценили как урок князьям и государям; она должна была показать, что надлежит делать, а чего избегать. «Зерцало правителей» (которое Шекспир наверняка читал) было написано именно с этой целью. Позднее Ралей тоже писал свою «Историю мира» в аналогичном духе, и поэтому Кромвель рекомендовал эту книгу своему сыну. Но хроники времен Елизаветы — это молчаливое признание того, что и простые люди могут почерпнуть урок у истории, хотя бы самый примитивный: не испытывать недовольства, не бунтовать и не восставать. Шекспир в детстве, (вероятно, сидя в церкви, слушал поучения о вселенской иерархии, ортодоксальную точку зрения на отношения государя и подданных, изложенную в «Проповеди о повиновении».

В какой-то мере и Шекспир и его зрители принимали это учение, хотя ниже мы попытаемся показать, каким образом понимал его Шекспир и в чем он выходил за его рамки.

Почему же люди начали интересоваться историей? Не потому ли, что впервые стали ощущать себя, пусть неясно, исторической силой? Я считаю, что так и было. А раз так, то они нуждались в чем-то большем, чем проповедь о долге повиновения. И это большее дал им Шекспир. Он создал яркую картину, рисующую переплетение судеб правителей и народа, он показал, как из грехов правителей рождаются бедствия их подданных. B «Генрихе V» именно рядовые солдаты перед сражением размышляют о том, что короли должны нести ответственность за свои поступки перед богом и людьми. В «Короле Лире», «Тимоне Афинском» и «Троиле и Крессиде» Шекспир рассуждает о власти денег, бедствиях войны и раздорах (борьбе феодальных группировок внутри правящего класса), а также о последствиях ломки старого порядка.

III. Ланкастеры и Йорки

Исторические хроники, в которых нашли выражение столь многие стороны концепции Шекспира, создавались без учета хронологической последовательности царствований, в них описываемых⁴. Но тем не менее они образуют связный и стройный цикл; Шекспир, очевидно, хотел, чтобы этот цикл воспринимали как единое целое, о чем свидетельствует, например, упоминание в конце «Генриха V» о Генрихе VI, которого нередко представляли на сцене.

История, о которой пишет Шекспир, начинается с трагического царствования Ричарда II, последнего из Плантагенетов, чьи наследственные права на престол были бесспорны. Эта эпоха казалась Шекспиру и его современникам решающим поворотным моментом истории. Он рисует ее как конец старого уклада, и «Ричард II» — это разбитый в строгом порядке сад позднего средневековья, периода искусственной рыцарской доблести, который представлялся уже далеким прошлым веку Тюдоров — переходному веку новых веяний. Все в пьесе стилизовано и церемонно, так же как и сам Ричард — «прекрасная благоухающая роза», фигура, как бы сошедшая с гобелена. Шекспир использует здесь образность языка своего времени, но по-своему и в своих собственных целях. Сравнивая Эдуарда IV и Генриха V с солнцем, он исходит из распространенного в его время представления о солнце как о царе небесных тел; выбирая данный конкретный образ, он подчеркивает, что в Эдуарде IV и Генрихе V господствующей чертой является властность, то есть выносит суждение об их характерах.

То же относится и к Ричарду: розу по традиции было принято считать царицей цветов, как дуб — царем деревьев, льва — царем зверей и т. д. Выбрав образ розы, Шекспир выразил свое критическое отношение к Ричарду, ибо в нем нарушена гармония качеств, которыми должен был обладать истинный монарх, и верх берет декоративность и церемонность. Царственность Ричарда — лишь внешняя форма. Такую оценку Ричарда следует рассматривать в связи со сценой в саду (акт III, сцена 4), которая на первый взгляд может показаться не более как интермедией, а на самом деле воплощает основную идею пьесы; в этой сцене Шекспир наиболее четко формулирует свою политическую концепцию. Старший садовник — король в своем маленьком королевстве — противопоставляется Ричарду, нерадивому и расточительному хозяину. И тогда мы ясно видим, в чем же недостаток Ричарда:

  О, what pity is it
That he had not so trimm'd and dress'd his land
As we this garden! We at time of year
Do wound the bark, the skin of our fruit trees,
Lest, being over-proud in sap and blood,
With too much riches it confound itself...
Had he done so, himself had borne the crown,
Which waste of idle hours hath quite thrown down⁵.

(III, 4, 55—66)

Но это не может служить оправданием его низложения и еще меньше — его убийства. Садовник воспринимает падение Ричарда как трагедию, а низложение его считает преступлением. Но судьба, постигшая Ричарда, — естественное следствие того, что он не научился быть рачительным хозяином, не обладает качеством, которое здесь выдвигается как первейшая обязанность английских королей.

Излагая свою политическую концепцию в этой традиционной и символической форме, Шекспир добивался такой же ее доходчивости для зрителей XVI века, какой достигает Шоу в великолепной сцене «Дома, где разбиваются сердца», где капитан Шотовер сравнивает Англию с кораблем, налетающим на рифы из-за пьяницы-капитана, и на вопрос Гектора: «Но что я должен делать?» отвечает:

Покой, которым дышит сад, весь традиционный уклад и образ жизни англичан нарушаются из-за легкомыслия Ричарда и его непригодности к несению королевских обязанностей. Узурпация власти завершает дело. У Болингброка нет и следа изящной церемонности Ричарда. Это человек нового типа, практичный, всегда выбирающий средства, точно соответствующие его целям. С воцарения Генриха IV, как бы говорит Шекспир, жизнь англичан начинает приобретать новые черты, окончательно сложившиеся только в XVI веке. Между этими историческими вехами заключен XV век — век гражданской войны и смут, век нарушения естественного порядка вещей.

В следующих пьесах Шекспир рисует картину этих смут, безоговорочно признавая их неизбежной чертой жизни человеческого общества. Но он рассматривает их на фоне порядка как нормы и часто подчеркивает относительный характер его нарушения, как, например, в сцене сражения при Таутоне («Генрих VI», часть 3, акт II, сцена 5), где в действии участвуют отец, убивший сына, и сын, убивший отца. Сцены повседневной жизни города и деревни, которых так много в «Генрихе IV», по моему мнению, тоже должны напоминать нам о том, что нормальный порядок продолжает существовать, несмотря на беспорядок «наверху».

Шекспир осуждает и Ричарда и Болингброка, но не в одинаковой степени. Как личность, Болингброк, быть может, заслуживает большей похвалы, хотя это вопрос спорный. Как король, он, несомненно, лучше Ричарда, но преступление его более тяжкое и приводит к более трагическим и далеко идущим последствиям. Оно вызывает к жизни целую серию преступлений и бедствий. Одна из отличительных черт исторических хроник — разработка темы наследия греха и возмездия почти в духе греческой трагедии. Шекспир, как и его зрители, видел в уничтожении рода Ланкастеров божественную кару за нарушение ими естественного порядка. Но цепь на этом не кончается.

Герцог Йоркский действительно представляет собой орудие божественной кары за грех, совершенный герцогом Ланкастерским, но его поступок от этого не становится правомерным, и Шекспир отнюдь не оправдывает его. Напротив, преступление влечет за собой новое преступление; лишь после уничтожения и Ланкастеров и Йорков становится возможным объединение под властью Тюдоров. Есть все основания полагать, что Шекспир считал каждое последующее преступление ужаснее предыдущего, а их кульминацией — чудовищную трагедию Ричарда III, после которой события уже не могут развиваться к худшему и должно наступить улучшение. Поэтому, может быть, оправдывается мятеж, поднятый Ричмондом (Генрихом VII); да и стал бы изображать его иначе драматург, творивший в царствование внучки Генриха VII? Чтобы найти моральное и политическое оправдание низложению Ричарда III, его нельзя было не изобразить чудовищем.

Насколько серьезно относился Шекспир к притязаниям Тюдоров и к традиционному взгляду на Ричарда? Советский литературовед М. Левидов доказывает, что Шекспир, выражая официальную точку зрения, не разделял ее и в душе восхищался Ричардом, как сверхчеловеком макиавеллистского толка. Это утверждение вряд ли можно подтвердить материалом пьесы, тем более что и в других произведениях Шекспир не проявляет сколько-нибудь явной симпатии к людям такого рода. Правда, сцена сражения при Босуорте, в которой спор между Ланкастерами и Йорками находит свое разрешение и исход в гибели представителей обоих лагерей, сейчас выглядит нелепой; но для зрителей елизаветинской эпохи она, вероятно, была волнующей и весьма впечатляющей. Тоже относится и к заключительному монологу Ричмонда: нам он кажется скучным, а у современников Шекспира, наверное, пользовался бурным успехом. Кроме того, мы не должны забывать, что воцарение Тюдоров, несмотря на все их недостатки, действительно положило конец длительному периоду гражданских войн, которые несли народным массам одни лишь страдания.

Но если Шекспир принимает официальную точку зрения — а он, очевидно, ее принимает, — он добавляет к ней один важный элемент. Ричард III — отъявленный злодей, тиран и узурпатор, но он живет в мрачные времена, которые не рождали героев. Его окружают низкие, мелкие, своекорыстные негодяи, достойные всяческого презрения. Все они — обычные злодеи; лишь он один не знает себе равных в злодействе. Подобно Макбету, с которым у Ричарда много общего, он в минуту поражения переживает момент высокого героического подъема. Шекспир как бы говорит нам, что в такие времена величие может выступать только в негативной, разрушительной форме. Винить надо время, эпоху распада и загнивания феодализма. Хотя Шекспир и не говорит, что поступки людей определяются временем, в которое они живут, и обстоятельствами их жизни, но он проявляет понимание взаимосвязи, существующей между ними, и необходимости учитывать эти факторы, когда выносишь суждение о деяниях людей.

Нам следует остерегаться судить о Шекспире на основе современных нам критериев и представлений. Он действительно верил в проклятие за грехи предков и божественную кару для детей за прегрешения отцов. Эту веру разделяли и его зрители.

Наконец, следует отметить дуализм и даже противоречие между божественным и сверхъестественным характером проклятия и возмездия за грехи, с одной стороны, и вполне реальными человеческими качествами и силами, через которые решается трагедия, — с другой. Временами кажется, будто Шекспир колеблется и не может определить, что же является ее подлинной движущей силой; но характерно, что в первой группе пьес («Генрих VI» и «Ричард III») сверхъестественный элемент звучит сильнее. А по мере достижения зрелости человеческое и рациональное начало все больше и больше берет верх.

IV. Власть и иерархия

Одно из наиболее ясных определений ортодоксального взгляда на власть как на совершенно необходимую основу жизни общества дается в той части пьесы «Сэр Томас Мор», которую сейчас принято приписывать Шекспиру. Мор пытается успокоить бунт, который в настоящее время мы назвали бы волнениями на расовой почве: лондонцы напали на переселенцев из Фландрии и требуют их выселения. Мор обращается к толпе со следующим увещеванием:

Grant them remov'd and grant that this your noise
Had chid down all the majesty of England.
Imagine that you see the wretched strangers,
Their babies at their backs and their poor luggage,
Plodding to th' ports and coasts for transportation⁷,
And that you sit as kings in your desires,
Authority quite silenced by your brawl.
And you in ruff of your opinions clothed, —
What have you got? I'll tell you, you have taught
How insolence and strong hand should prevail,
How order should be quelled, and by this pattern,
Not one of you should live an aged man.
For other ruffians as their fancies wrought,
With self same hand, self reasons and self right,
Would shark on you, and men like ravenous fishes
Would feed on one another⁸.

Интересно, что Шекспир вкладывает эти доводы в уста Мора, поскольку им обоим пришлось столкнуться с проблемой власти и оба они, по-видимому, решали ее в одном и том же направлении. Поэтому слова, произносимые Мором, имеют гораздо больший вес, чем, скажем, внешне похожие на них высказывания римских сенаторов в «Кориолане». Мы можем даже согласиться с аргументацией последних; но Шекспир хочет показать нам, что эти аргументы лживы и используются как предлог для того, чтобы ничего не предпринимать для облегчения действительно тяжелого положения плебеев. Характеристика, которую дает Л.С. Найтс речи Волумнии в этой пьесе, полностью применима и к словам Менения Агриппы: «Мне кажется, что это одно из тех немногих мест, где можно применить к Шекспиру политическую терминологию более поздней эпохи и сказать: он раскрывает классовую природу патрицианской чести. Но этим Шекспир не ограничивается. Ведь то, что предлагает Волумния, — выдать ложь за чистую монету, прибегнуть к помощи пустых, холодных слов, — представляет собой не что иное, как отрицание взаимного уважения и доверия, которые должны лежать в основе всякого общества. А в ответе Кориолана, принимающего совет матери, заложен разрушительный цинизм (Кориолан, судя по его тону, сам это смутно сознает)»⁹.

Взятые вместе, отрывки, подобные приведенным выше, дают основания сделать вывод, что Шекспир в какой-то степени разделял двойственное отношение Мора к проблеме власти, которую в его время невозможно было отделить от монархии. Война Алой и Белой розы еще не стала достоянием далекого прошлого — отец Шекспира, видимо, был знаком с живыми участниками битвы при Босуорте, расположенном недалеко от Стрэтфорда. Гражданская война в условиях распада феодализма означала возрождение анархии и бесплодных междоусобиц между враждующими группировками феодальной знати. А это было нежелательным явлением в глазах всякого разумного человека и тем более Шекспира, нарисовавшего столь яркую картину последствий таких войн. Поэтому сильная центральная власть выступала как единственная альтернатива подобному хаосу.

Такая позиция Шекспира отражала новое мировосприятие, появившееся вместе с ростом буржуазии. Взгляды Шекспира в этом вопросе, так же как и взгляды представителей второго поколения английских гуманистов (то есть поколения, жившего после Реформации), по сути своей носили национальный характер. В условиях его эпохи монархия при всех ее недостатках, с точки зрения национальных устремлений, представляла собой единственно возможную форму государственной власти.

Вряд ли во времена Шекспира можно было представить себе какое-либо общество, кроме видоизмененного национального феодализма тюдоровской деспотии, — разве что возврат к феодальной анархии XV столетия, которая в то время господствовала во многих странах Европы. Поэтому Шекспир, так же как и Мор, не мог не выступать в роли защитника деспотизма, причем с теми же оговорками, что и у Мора.

Изображаемая им монархия — это всегда монархия, опирающаяся на народ. Когда Шекспир начинал писать, то есть примерно в 1590 году, казалось, что многие из вопросов, волновавших людей в начале и середине века, были если не окончательно решены, то, во всяком случае, находились в процессе решения. В это короткое затишье между двумя периодами бурных событий, отмеченное духом национального единства, порожденным борьбой против Испании, Шекспир написал свои исторические хроники. К этому же периоду относится и «Сэр Томас Мор».

В этих пьесах Шекспир подчеркивает святость института королевской власти, недопустимость мятежа, абсолютную необходимость порядка и установленной иерархии. Но вскоре начали возникать новые конфликты и противоречия, и этот более поздний этап вызвал к жизни великие шекспировские трагедии. Различие между тоном монолога в «Сэре Томасе Море» и аристократических диатриб в «Кориолане» в значительной степени объясняется просто-напросто тем, что «Кориолан» был написан спустя примерно двенадцать лет.

Л.С. Найтс¹⁰ отмечает усиление пессимистических настроений в начале XVII века. А это как раз совпадает с периодом создания трагедий Шекспира. Так в какой же мере случайна связь между началом нового периода в его творчестве и рождением нового века и новой династии? Нам не известно, какое влияние могли оказать личные факторы; но в пьесах болезнь века изображается не столько в личном, сколько в общественном плане: «Век расшатался». Укажем также в качестве иллюстрации на новый элемент острой социальной критики в «Короле Лире» и «Тимоне Афинском» и на резкий контраст в отношении к войне и политическим раздорам в «Генрихе V» и в «Троиле и Кресоиде».

По-видимому, начиная примерно с 1600 года убеждение Шекспира в первостепенной важности порядка и власти стало ослабевать. Хотя в «Короле Лире» нарушение установленного порядка все еще изображается как нечто, открывающее дорогу злу в самых различных его проявлениях, тем не менее злоупотребление властью само по себе выступает как зло, подрывающее все основы государства:

Мы видим, как наряду с углублением переживаемого Шекспиром кризиса он все яснее понимал характер общества своего времени, противоречие между необходимостью порядка и устойчивости и несправедливостью и неустойчивостью, возникающих из-за того, что Мор называл «неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах»¹². Единственное разрешение этого противоречия, которое сумел найти Шекспир в своих последних пьесах «Буря» и «Зимняя сказка», носит утопический характер. Единство и примирение в финале этих пьес выглядят неубедительно, ибо представляют собой такой путь избавления от социальных зол, который Шекспиру, как и Мору, кажется весьма желательным, но на его осуществление надежд возлагать не приходится. Однако именно благодаря осознанию этих противоречий лучшие и наиболее зрелые произведения Шекспира продолжают волновать нас, несмотря на то, что написаны они много веков назад.

V. Простой народ

Шекспира часто обвиняли во враждебном и презрительном отношении к простому народу; на это, с моей точки зрения, нет достаточных оснований. Он, несомненно, не одобрял народные восстания и нередко изображал народ доверчивой и послушной жертвой демагогов, толпой, которой не свойственно постоянство. Наиболее отрицательное изображение народа у Шекспира мы находим в сценах из «Генриха VI», посвященных восстанию Кеда. Но ведь «Генрих VI» — самое раннее произведение Шекспира. В «Кориолане» он стоит уже на совсем иных позициях. Конечно, изображаемый им плебс поступает неразумно, но его недовольство вполне обоснованно, а в моральном плане плебеи во всех отношениях выше своих противников — патрициев. Шекспир не без сочувствия относится к их нежеланию превратиться в гору трупов, на вершине которой Кориолан встал бы в позу героя-победителя.

В основе неодобрительного отношения Шекспира к народному восстанию лежат причины, вполне нам понятные, даже если мы не можем их полностью принять. В XVI столетии было нетрудно видеть одну лишь отрицательную, разрушительную сторону этих восстаний; нужно помнить, что ни крестьянство, ни городская беднота еще не были революционными или даже просто прогрессивными классами. Сейчас нам ясно, что они играли важную роль в уничтожении феодализма, но вряд ли это понимали во времена Шекспира; даже если бы Шекспир видел в них фактор, способствовавший развитию буржуазной революции, в его глазах это вовсе необязательно служило бы для них оправданием.

Однако при всем том, что Шекспир не питал доверия к народу как политической силе, простонародные персонажи его пьес обычно выписаны с большой теплотой и симпатией. В «Генрихе V» самые честные и ясно мыслящие люди — это простые солдаты Уильяме, Бете и Корт. Они задают вопросы, на которые король фактически не может найти ответа. В «Тимоне Афинском» именно слуги сохраняют чувство признательности и бескорыстную верность Тимону, в то время как все его высокопоставленные друзья отворачиваются от него. В «Короле Лире» не кто иной, как простой крестьянин, наносит первый ощутимый удар по, казалось бы, всемогущим силам зла. Даже такие личности с сомнительной репутацией, как беспутная «свита» Фальстафа, отличаются добрым нравом и жизнерадостностью. Миссис Куикли до конца сохраняет привязанность к своему старому другу, а Бардольф произносит трогательные слова: «Хотел бы я быть с ним, где бы он ни был сейчас, на небесах или в аду» («Генрих V», II, 3, 7—8).

Простонародные персонажи часто изображаются Шекспиром в комическом плане: он предлагает нам посмеяться над ними, но ни под каким видом не допустит, чтобы они показались нам отвратительными или заслуживающими презрения. Возьмите ремесленников в «Сне в летнюю ночь». B их образах Шекспир, несомненно, создал сатиру на старые любительские народные представления, устраивавшиеся ремесленными цехами, подходя к ним с критериями нового профессионального театра (кстати, отметим, что в «Гамлете» и конкурирующему профессиональному театру тоже досталось не меньше). Эти ремесленники, безусловно, представляют собой комические образы, их интермедии служат контрастным фоном для романтических и фантастических сцен комедии. И все же только благодаря им, их честности и добродушию эта в остальном ничем не выдающаяся пьеса остается в веках. Мне кажется, что сам Шекспир говорит устами герцога Тезея, когда этот образец учтивости прежних времен произносит:

  I will hear that play;
For never anything can be amiss,
When simpleness and duty tender it¹³.

(V, 1, 81—83)

Шекспир никогда не презирает простых людей. Объекты его презрения — озрики и освальды, лицемеры, приспособленцы и ханжи.

VI. Учение о вселенской иерархии

С верой в необходимость порядка и власти тесно связано учение о вселенской иерархии, которое в средние века и в XVI веке было общераспространенным и служило теоретической основой этой веры. Это была феодальная теория, отражавшая иерархический строй средневекового общества, строгое разделение прав и обязанностей между всеми сословиями этого общества. Учение о вселенской иерархии охватывало не только политическую область; все, что имело касательство к жизни человека, представлялось частью великой цепи, которая звено за звеном тянется сверху вниз от господа бога к самым низшим формам жизни. Каждому звену отводилось свое строго определенное место по отношению к высшим и низшим звеньям, а вся цепь в целом укреплялась системой соответствий, благодаря которым взаимоотношения на каком-то одном данном уровне имели свою параллель на всех других уровнях. Так, например, взаимоотношениям короля с вассалами и подданными соответствовали на небесном уровне отношения бога и ангелов, а на астрономическом — солнца и звезд.

Многие пьесы Шекспира свидетельствуют о том, что их автор был знаком с этим учением. Он, конечно, встречал его в книгах, но еще раньше познакомился с ним, слушая «Проповедь о повиновении», первоначально опубликованную в 1547 году и предназначенную для периодического оглашения во всех церквах. Приведем несколько отрывков из этой проповеди, чтобы сопоставить их с монологом Улисса в «Троиле и Крессиде», где Шекспир наиболее полно излагает это учение, а также с уже цитированным монологом из «Сэра Томаса Мора»:

«...Всемогущий господь сотворил и поставил на место все сущее на небесах, на земле и в воде в наипревосходнейшем и наисовершеннейшем порядке. На небесах он назначил точно определенные чины и саны архангелов и ангелов. На земле поставил государей, князей и других подчиненных им правителей, всех в добром и необходимом порядке. Вода остается вверху и изливается дождем в надлежащее время. Солнце, луна, звезды, радуга, гром, молния, тучи и все птицы, населяющие воздух, блюдут свой порядок. Земля, деревья, семена, растения, целебные и иные, хлеба, травы и звери всех видов также знают свой порядок».

Этому естественному и космическому порядку соответствует и определенный общественный порядок:

«Одни занимают высокое положение, другие — низкое. Одни суть государи и князья, другие — подчиненные и подданные, священники и миряне, господа и слуги, отцы и дети, мужья и жены, богатые и бедные... Уберите государей, князей, правителей, магистратов, судей и подобные им состояния из господнего порядка, и ни один человек не сможет ехать или идти по дороге, не подвергаясь опасности ограбления, ни один не сможет спать в собственном доме или постели, не опасаясь быть убиенным, никто не будет владеть спокойно женой, детьми и имуществом, все станет общим, и за сим обязательно последуют всяческие преступления и полная гибель души, тела, имущества и всеобщего благосостояния».

Улисс довольно точно повторяет ту же мысль:

The heavens themselves, the planets, and this centre,
Observe degree, priority, and place,
Insisture, course, proportion, season, form,
Office, and custom, in all line of order;
And therefore is the glorious planet Sol
In noble eminence enthron'd and spher'd
Amidst the other...
Take but degree away, untune that string,
And hark what discord follows! Each thing melts
In mere oppugnancy: the bounded waters
Should lift their bosoms higher than the shores,
And make a sop of all this solid globe;
Strength should be lord of imbecility,
And the rude son should strike his father dead;
Force should be right; or, rather, right and wrong —
Between whose endless jar justice resides —
Should lose their names, and so should justice too.
Then everything includes itself in power,
Power into will, will into appetite;
And appetite, an universal wolf,
So doubly seconded with will and power,
Must make perforce an universal prey,
And last eat up himself¹⁴.

(I, 3, 85—91, 109—124)

Мы можем поэтому согласиться с Ю.М. У. Тильярдом, что Шекспир и его современники были знакомы с этими взглядами и в целом разделяли их. Шекспир не только прямо и последовательно излагает эти взгляды в монологе Улисса, но что еще более показательно, во многих случаях он считает их чем-то само собой разумеющимся и ссылается на них лишь походя.

И все-таки мне кажется, что Ю. Тильярд слишком упрощает проблему, рассматривая эти взгляды как бесспорную основу политической концепции Шекспира. С тех пор как эта система взглядов была сформулирована в период позднего средневековья, утекло много воды, и, как мы видели, Шекспир отдавал себе ясный отчет в происшедших переменах. Учение о вселенской иерархии представляло собой теорию, выдвинутую обществом, которое изменялось, но хотело видеть себя неизменным; к XVI веку никто уже не мог не замечать, что общество потеряло свою статичность. Во всех политических пьесах Шекспира речь идет об обществе, находящемся в процессе изменений, подчас катастрофических; и вообще в его эпоху все понимали, что установившийся порядок отступает под натиском новых сил и новых идей.

Правда, в глазах классов, положение которых было поставлено под угрозу, это учение о вселенской иерархии, несомненно, обладало особой притягательной силой: они отчаянно цеплялись за него, как за последний устой, обеспечивавший прочность в рушившемся вокруг них мире. Это учение, вероятно, было приемлемым не только для одного класса, не только для старой аристократии, но и для буржуазии, ибо и тот и другой класс стремились сохранить свое положение по отношению к нижестоящим классам. Возможно, в век перемен оно выглядело привлекательным даже в глазах крестьянства, ибо если делать упор на правах и соответствующих обязанностях одного класса по отношению к другому, то это учение можно было бы использовать в качестве орудия борьбы против непомерной арендной платы, огораживания, экспроприации и всего того, что грозило изменить привычный порядок вещей. В переходный период идеи, некогда выдвинутые одним классом, начинают переходить границы между классами; становясь достоянием новых классов или классов, переживающих новый этап в своем развитии, они приспосабливаются к их специфическим нуждам и претерпевают некоторые изменения.

Но даже если концепция вселенской иерархии укоренилась в сознании Шекспира, она не могла оказывать столь же глубокое воздействие на его политические воззрения, как на воззрения людей, живших хотя бы лет за тридцать-сорок до него. Изменения в производственных отношениях вызывали к жизни новые идеи, с которыми это учение вступало в конфликт, например идеи общественной эволюции и даже прогресса, или гуманистические идеи могущества человеческого разума, или идеи безграничных возможностей покорения человеком природы посредством «познания причин и тайных движений вещей», разрабатывавшиеся тогда Френсисом Бэконом.

И наконец, еще один конкретный пример — идея призвания, получившая в то время хождение вместе с распространением пуританства. Если идею призвания приложить к учению о вселенской иерархии, то рождается новый взгляд на вещи. Он менее статичен и с гораздо большей готовностью признает, что бог может сделать любой образ жизни призванием любого человека. В конечном счете именно отдельный человек становится тем судьей, который один может сказать: «Я следую призванию». Таким образом, в то время как учение о вселенской иерархии носило феодальный характер, идея призвания, по своей сути буржуазная, соответствовала той большой динамичности общества, которая, по общему признанию всех современников, относившихся к этому явлению как одобрительно, так и неодобрительно, представляла собой самую характерную черту эпохи. Во времена Шекспира обе эти идеи существовали рядом, и нередко человек мог одновременно придерживаться и той и другой. У Шекспира они тоже сосуществуют, но не в гармонии, а в конфликте, и из этого столкновения и борьбы идей и рождается драматическая сила его произведений. Борьба нового и старого, пожалуй, нигде не выступает так ярко, как в шекспировской трактовке концепции чести.

VII. Честь и Фальстаф

В ряде пьес, написанных за короткий отрезок времени, — «Генрих IV», часть 1 (1597), «Генрих V» (1599), «Гамлет» (1601), «Троил и «Крессида» (1602)—Шекспир ведет нечто вроде спора с самим собой о чести, о ее месте в жизни людей и о том, насколько она совместима с разумом как источником человеческих поступков.

Спор открывается противопоставлением двух крайних точек зрения — Хотспера и Фальстафа. У Хотспера представление о чести доведено до такой крайности, когда она начинает играть губительную роль, ибо ценится сама по себе в отрыве от ее последствий для общества:

Send danger from the east unto the west,
So honour cross it from the north to south,
And let them grapple. O, the blood more stirs
To rouse a lion than to start a hare!..
By heaven, methinks it were an easy leap
To pluck bright honour from the pale-fac'd moon;
Or dive into the bottom of the deep,
Where fathom-line could never touch the ground,
And pluck up drowned honour by the locks;
So he that doth redeem her thence might wear
Without corrival all her dignities¹⁵.

(I, 3, 195—198, 201—207)

Фальстаф отмахивается от чести, как от ничего не значащего слова:

Изложив две прямо противоположные трактовки понятия чести, Шекспир в монологе Генриха V накануне сражения и косвенно во многих его других высказываниях выражает взгляд, который можно считать официальной точкой зрения феодализма: честь, с которой сочетаются разум и страх перед богом, составляет соединительную ткань общественного организма:

The fewer men, the greater share of honour.
God's will! I pray thee, wish not one man more.
By Jove, I am not covetous for gold,
Nor care I who doth feed upon my cost;
It yearns me not if men my garments wear;
Such outward things dwell not in my desires.
But if it be a sin to covet honour,
I am the most offending soul alive¹⁷.

(IV, 3, 22—29)

На этом, казалось бы, спор мог бы закончиться. Но он продолжается. Слова Гамлета вносят в спор новый элемент иронии:

  Rightly to be great
Is not to stir without great argument,
But greatly to find quarrel in a straw
When honour's at the stake¹⁸.

(IV, 4, 53—56)

Гамлет страдает гипертрофированной самокритичностью, и это нарушает правильность его суждений. Зрелище тысяч людей, идущих на смерть ради «прихоти и вздорной славы» («for a fantasy and trick of fame»; IV, 4, 61), напоминает ему о не выполненном им самим долге. Но предположить, будто Шекспир оправдывает этих людей, — значит игнорировать все, что он написал в других произведениях.

Об этом особенно наглядно говорит его следующая пьеса — «Троил и Крессида», где он выносит окончательный и горький приговор войне и причинам, из-за которых люди ведут войны. Война Англии с Испанией продолжалась значительно дольше, чем десятилетняя осада Трои. Сначала это была война необходимая и прогрессивная, и началась она славными победами. Но к 1602 году стало ясно, что решающего результата не удастся добиться ни одной из сторон; война, на которую в своё время возлагались столь большие надежды, стала утомительным, бессмысленным делом. В результате разочарований и падения боевого духа, вызванных этой затянувшейся неудачной войной, среди английских военачальников начались такие же раздоры, как некогда в лагере греков под Троей.

В этом смысле «Троил и Крессида» — пожалуй, самая злободневная из всех пьес Шекспира. Но в попытке ассоциировать бессмысленную войну с героическим сказанием о Трое заложена глубокая ирония. В глазах елизаветинцев Приам был великим средневековым королем, а Троя — богатым и славным феодальным королевством. Подобно Кэкстону, причислявшему Гектора к «девяти достойнейшим и лучшим из всех когда-либо живших людей», елизаветинцы считали его первым рыцарем мира. Троя представлялась им миром романтики, символом великолепия, мужества и трагической судьбы.

Такой она долгое время виделась воображению Шекспира, о чем свидетельствует «Лукреция» (стихи 196—218). Сцена с актерами в «Гамлете» содержит признаки того, что Шекспир был готов по-новому разрабатывать эту тему. Судьба Хотспера и Глендаура в «Генрихе IV» служит преддверием такой разработки, ибо в основе «Генриха IV» тоже лежит тема победы нового над старым. То, что сказал Ю.М. У. Тильярд о Трое, в равной мере применимо и к Хотсперу и его соратникам: «троянцы старомодны, архаично рыцарственны и не приспособлены к жизни. Греки — представители новой эпохи; они жестоки, вздорны и неприятны, но более приспособлены, чем троянцы»¹⁹.

Подлинное сходство заключается не в том, что и Хотспер и троянцы терпят поражение, а в том, что на них с самого начала лежит печать обреченности.

Это явственно выступает в сцене совета троянцев (II, 2). Троил доказывает, что честь не позволяет вернуть Елену грекам. Гектор, руководствуясь велениями рассудка, приходит к правильным политическим выводам, однако его стремление поступать, как подобает безукоризненному рыцарю, сводит все его рассуждения на нет. Опровергнув ошибочные доводы Троила, он принимает его заключение, исходя из того, что честь должна стоять превыше рассудка и осторожности. Тем самым решается судьба Трои.

Так завершается спор о чести, начатый Хотспером, Фальстафом и Генрихом V. Шекспир, как мне представляется, любит рыцарей чести и восхищается ими, но вынужден в конечном итоге отречься от них, как от нелепых пережитков прошлого. Гектор — такой же анахронизм, как и Дон-Кихот. Будущее принадлежит новым людям и новым порядкам, и коварная расправа с мятежниками, учиненная Джоном, герцогом Ланкастерским, во второй части «Генриха IV», является точной параллелью убийству безоружного Гектора Ахиллом.

Остается еще несколько более сложный вопрос о Фальстафе и Генрихе V. Как мы видели, в уста каждого из них вложено высказывание о чести. Генрих выражает ортодоксальную точку зрения, и Шекспир хотел бы, чтобы мы ее признали правильной. Но считает ли он тем самым, что нам надлежит отвергнуть точку зрения Фальстафа? Не предлагает ли драматург нашему вниманию противоположные и в то же время взаимодополняющие взгляды, в каждом из которых есть своя мудрость и обоснованность? Генрих выражает официальную позицию аристократического общества. Но ведь под аристократической надстройкой находится мир крестьянства, мир умный, упорный, цепкий и хитрый. Он прибегает к языку трусости, чтобы показать свое презрение к аристократическим идеалам. Если этот мир труслив, то его трусость — это жизнеутверждающая, цепкая, спасительная трусость Швейка. По происхождению Шекспир был достаточно близок к этому миру низких сословий, чтобы хорошо понимать и ценить его. И он так же мало осуждает мудрость Фальстафа, как Сервантес — мудрость Санчо Пансы.

И все же Фальстаф — по-своему не меньший анахронизм, чем Гектор или Хотспер. Он не только Санчо Панса, но и Дон-Кихот; хитрость и грубость первого сочетаются в нем с самообманом второго. Он все еще продолжает думать, что у него есть свое место в обществе. А Шекспир знает общество лучше.

Фальстаф и Дон-Кихот — толстый рыцарь и тощий рыцарь — представляют собой две стороны умирающего феодализма, противоположные, но навеки и нерушимо соединенные вместе, как две стороны одной монеты. По мере распада феодализма рыцарство утрачивало свои положительные черты, теряло связь с реальной жизнью и вырождалось в разбойников, шутов или непрактичных идеалистов. В любой из этих форм оно становилось нелепостью и терпело унизительное и смехотворное поражение.

В «Тимоне Афинском» (1605) Шекспир делает еще один шаг вперед. Тимон — тоже жертва понятия чести, которое у него приобретает форму непомерной гордости, не дающей герою хоть как-то ограничить свою щедрость. Это — крупный феодальный барон в афинских одеждах, чья честь требует содержания огромного непроизводительного двора.

Судьба Фальстафа и судьба Тимона иллюстрируют две стороны происходившего в XVI веке процесса распада феодальных дворов, которые нередко одновременно представляли собой частные армии. Знатный феодал, оказавшийся не в состоянии приспособиться к новым условиям, в которых господином стали деньги, был обречен на гибель, и не случайны поэтому горькие тирады Тимона, направленные против золота. Множеству слуг и зависимых мелких дворян пришлось, подобно Фальстафу, самим заботиться о себе, и пьесы времен Елизаветы и Якова изобилуют подобными персонажами, у которых за душой нет ничего, кроме благородного происхождения и смекалки.

Шекспир, сын торговца из небольшого городка, был хорошо знаком с укладом жизни такой феодальной семьи, ибо пользовался покровительством и дружбой графа Саутгемптона; в какой-то мере он сожалел о разрушении этого уклада, об этом свидетельствуют образы домоправителя Тимона и Адама в «Как вам это понравится», которым он явно симпатизирует. Но Шекспир видел также, что в новом мире, в котором ему по необходимости приходится жить, этому укладу нет места. Поэтому он относится к новому миру со смешанным чувством любви и ненависти, презрения и уважения. А быть может, нам следовало бы сказать, что душой он был со старым, а умом с новым? Вероятно, поэтому судьба Фальстафа вызывает у нас грусть, хотя мы ни на минуту не сомневаемся в ее правомерности и неизбежности.

Печать обреченности с самого начала лежит не только на Хотспере, но и на Фальстафе («Генрих IV», часть I, акт 1, сцена 2). Фальстаф и его шайка — это армия ночи, им «потребна Луна да Большая Медведица». Генрих, будущий король, — Феб, солнце, и Фальстаф обманывает себя, думая, что тот может хоть какое-то время быть заодно с ним. Следовательно, Шекспир использует первую же возможность, чтобы показать, что такой союз был бы нарушением естественного порядка, соответствовать которому должен в конечном счете и политический порядок. Заявление принца в конце сцены ставит все на свое место:

know you all, and will awhile uphold
The unyok'd humour of your idleness;
Yet herein will I imitate the sun,
Who doth permit the base contagious clouds
To smother up his beauty from the world,
That, when he please again to be himself,
Being wanted, he may be more wond'red at

By breaking through the foul and ugly mists
Of vapours that did seem to strangle him²⁰.

(I, 2, 188—196)

И все же если мы не можем вместе с сентиментальными критиками осуждать то, как поступили с Фальстафом, это не значит, что нам следует присоединиться и к тем бесчувственным льстецам, кто восхищается Генрихом V. Пусть он, с точки зрения Шекспира, идеальный монарх, но его образ доказывает, что Шекспир сознавал, что и идеальный монарх может быть далеко не совершенным человеком. Отречение Генриха V от Фальстафа неизбежно, но оно отмечено таким пренебрежением к человеческим чувствам, таким ханжеским самолюбованием, что большинство читателей Шекспира не может не испытывать отвращения. Ю. Тильярд, однако, стоит на иной точке зрения, утверждая: «Принц с самого начала держится отчужденно, как существо высшего порядка, и неизменно обращается с Фальстафом не лучше, чем с собакой, до игр с которой он время от времени снисходит»²¹. Ю. Тильярд просто не понимает, что нельзя обращаться с человеком, как с вещью, нельзя пользоваться человеком.

Конечно, Генрих должен был отвергнуть Фальстафа. Но унижать его не было необходимости. С исторической точки зрения Фальстаф, вероятно, был обречен на унижение и поражение, и Шекспир, по-видимому, понимал это. Но делая Генриха орудием истории, он в то же время выносит глубокое и тонкое суждение сначала о характере самого Генриха, а затем о характере королевской власти вообще, отмечая, что король должен в какой-то мере обладать качествами лисы, которые в обычном человеке неприемлемы, и, наконец, дает оценку новому порядку, представителем которого является Генрих.

VIII. Заключение

Исторический подход подразумевает оценку характера и проблем той или иной эпохи. Так каким же образом следует, исходя из сказанного выше, определить отношение Шекспира к своей эпохе?

Он жил в период, когда под влиянием буржуазных отношений происходило разложение сословного феодального общества, покоившегося на обычаях прошлого. Именно потому, что нормы феодального общества впервые действительно были поставлены под сомнение, люди начали отдавать себе в них более ясный отчет. Ни один писатель предшествующих поколений не мог бы питать такого интереса к феодальному прошлому, как Шекспир. Так на какой же позиции стоял Шекспир? Сожалел ли он об уходящей старине? «Тимон Афинский» и, я думаю, в значительной мере «Генрих IV», «Троил и Крессида» и «Антоний и Клеопатра», оставляя в стороне другие пьесы, подсказывают нам положительный ответ. Но ставили ли его в тупик вопросы, ответ на которые тогда найти еще было нельзя?

Если Шекспир, подобно Сервантесу, находился на перепутье между двумя мирами, то важно подчеркнуть, что впервые эти два мира существовали рядом, заставляя людей метаться между ними. Шекспир внес в проблемы своего века повышенную чуткость великого поэта, но ведь поэт вовсе не всегда социолог или историк, и мы не имеем права ставить перед поэтом те же вопросы и ждать от него таких же ответов, как от ученого.

Мировоззрение Шекспира в своей основе все еще оставалось феодальным. Но феодализм вступал в период своего окончательного заката, и феодальную мысль уже пронизывали идеи гуманизма с его новой верой в могущество разума и в способность человека изменять себя и окружающий мир. Однако ставшие уже явственными перемены носили такой характер, что казались мало соответствовавшими надеждам и убеждениям гуманистов. «Изменение, скрытое в перемене», еще не было видно. Отсюда противоречивость самого гуманистического мировоззрения, конфликт надежды в самом широком смысле этого понятия и отчаяния, вызванного тем, что надежда не сбывается. Я убежден, что немало происходивших перемен вызывали у Шекспира, как и у других гуманистов, сожаление, хотя многие изменения он приветствовал.

Трагический и поэтический пафос его произведений отражает конфликт двух общественных формаций, двух противостоявших друг другу миров, тот самый момент, когда напряжение достигло наивысшей точки и было готово разразиться революционным взрывом. Разрешить этот конфликт Шекспир был не в силах, только история, жизнь могли сделать это. Но он чрезвычайно остро ощущал и воспринимал его и сумел передать это ощущение нам. Вот почему нам, живущим на новом и даже еще более крутом рубеже истории, быть может, легче понять и оценить Шекспира, чем всем предшествующим поколениям.

В творчестве Шекспира, как и всех великих поэтов, есть мечта о конечной цели развития человечества, о царстве равенства и справедливости, об обществе, которое мы называем бесклассовым, хотя Шекспиру подобное определение никогда не могло бы прийти в голову. В этом источник его гнева и возмущения против моральной низости, угнетения и несправедливости, лжи и измены, которым полны его произведения. А низости и лжи противостоит глубокое чувство уважения к достоинству и ценности человека, которые часто растрачивались впустую и отрицались, но никогда полностью не исчезали.

Именно так, а не пытаясь изображать Шекспира представителем того или иного общественного класса елизаветинской эпохи — аристократии, буржуазии, нового дворянства, переживавшего процесс обуржуазивания и т. п., — нам надлежит анализировать его взгляды. Тот самый факт, что критики-марксисты находили внешне убедительные доводы в подтверждение как раз таких социологических характеристик, должен настораживать нас против подобных трактовок. То, как они опровергают одна другую, может служить основанием, чтобы считать все эти характеристики ошибочными, коренящимися в неверной оценке взаимоотношений великого поэта и его эпохи.

Тот факт, что у всякого мировоззрения должна быть классовая основа, вовсе не означает, что каждый отдельный человек обязательно отражает взгляды исключительно одного класса, хотя, несомненно, бывают и такие случаи. Было бы, как мне кажется, более правильным говорить, что Шекспир «представляет» борьбу классов в эпоху, которая еще не была революционной, но быстро шла по пути к революции. Шекспир представляет лучшую часть человечества своего времени со всеми ее сомнениями, идеалами и чаяниями. Он ясно понимал, несмотря на все свои недоумения, что представляет собой человек, и пытался увидеть его таким, каким он мог бы быть.

Примечания

1. Статья А. Мортона включена в русское издание сборника по рекомендации проф. А. Кеттла и издательства «Лоуренс и Уишарт». В Англии статья опубликована отдельной брошюрой.

2.
...Дотлевай, огарок!
Жизнь — это только тень, комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый; это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

3.
Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает.
Поняв его, предсказывать возможно
С известной точностью грядущий ход
Событий, что еще не родились,

Но в недрах настоящего таятся,
Как семена, зародыши вещей.
Их высидит и вырастит их время.

4. Примерные даты их сочинения: «Генрих VI» — 1690—1591 гг.; «Ричард II» — 1592 г.; «Генрих IV», часть 1 — 1597 г.; часть 2 — 1598 г.; «Генрих V» — 1599 г.

5.
Как жаль, что не хранил он, не лелеял
Свою страну, как мы лелеем сад!
Чтоб не могли плодовые деревья
Погибнуть от переполненья соком,
Весной мы надрезаем их кору...
Так поступая, он дарил бы мирно,
Но нерадив и беззаботен он
И должен потому отдать свой трон.

6. Бернард Шоу, Избр. произв., М., 1956, т. 2, стр. 371.

7. Эти строки, возможно, представляют собой сознательную параллель описанию того, как сгоняли с земли жертв огораживания, данному Мором в «Утопии»: «Во всяком случае, происходит переселение несчастных: мужчин, женщин, мужей, жен, сирот, вдов, родителей с малыми детьми и более многочисленными, чем богатыми, домочадцами...» (Томас Мор, Утопия, М., Изд-во АН СССР, 1947, стр. 58). Если это так, мы можем сделать вывод, что Шекспир пользуется возможностью, чтобы напомнить нам, что он знает о существовании социальной несправедливости, а также о необходимости власти.

8.
Ну, пусть их удалят, и пусть весь этот шум
Заставит замолчать все Англии величье.
Вообразите, что видите несчастных чужестранцев:
С детишками на спинах и скудным скарбом
Бредут они к портам и побережью для погрузки.
Вообразите, что восторжествовала ваша прихоть,
Что ваш уличный скандал заставил замолчать власть
И сами вы, признающие лишь свое мненье, —
Чего добились вы? Я отвечу: вы показали,
Как торжествует наглость и сильная рука,
Как должно уничтожать порядок, и тогда
Никто из вас не доживет до старости.
Ибо другие негодяи, следуя своему капризу,
Такою же рукой, по тем же причинам и тому же праву
Набросятся на вас, как акулы, и люди, подобно хищным рыбам,
Пожрут друг друга.

9. L.С. Knights, Party Politics and the English Tradition, pp. 13—114.

10. L.C. Knights, Drama and Society in the Age of Johnson, p. 267.

11.
Лир. ...Чтоб видеть ход вещей на свете, не надо глаз. Смотри ушами. Видишь, как судья издевается над жалким воришкой? Сейчас я покажу тебе фокус. Я все перемешаю. Раз, два, три! Угадай теперь, где вор, где судья. (Видел ты, как цепной пес лает на нищего?

Глостер. Да, государь.

Лир.
А бродяга от него удирает. Заметь, это символ власти. Она требует повиновения. Пес этот изображает должностное лицо на служебном посту.
Ты уличную женщину плетьми
Зачем сечешь, подлец, заплечный мастер?
Ты б лучше сам хлестал себя кнутом
За то, что втайне хочешь согрешить с ней.
Мошенника повесил ростовщик.
Сквозь рубища грешок ничтожный виден,
Но бархат мантий прикрывает все.
Позолоти порок — о позолоту
Судья копье сломает, но одень
Его в лохмотья — камышом проколешь.

12. Томас Мор, Утопия, стр. 214.

13.
Да, эту пьесу будем мы смотреть!
Не может никогда быть слишком плохо,
Что преданность смиренно предлагает.

14.
На небесах планеты и Земля
Законы подчиненья соблюдают,
Имеют центр, и ранг, и старшинство,
Обычай и порядок постоянный.
И потому торжественное солнце
На небесах сияет, как на троне...
Забыв почтенье, мы ослабим струны —
И сразу дисгармония возникнет.
Давно бы тяжко дышащие волны
Пожрали сушу, если б только сила
Давала право власти; грубый сын
Отца убил бы, не стыдясь нимало;
Понятия вины и правоты —
Извечная забота правосудья —
Исчезли бы и потеряли имя,
И все свелось бы только к грубой силе,
A сила — к прихоти, а прихоть — к волчьей
Звериной алчности, что пожирает
В союзе с силой все, что есть вокруг,
И пожирает самое себя.

15.
...Коль движется опасность
С востока к западу, наперерез
Честь устремится с севера на юг, —
И пусть дерутся! О, на льва охота
Кровь горячит сильней, чем травля зайца!..
Клянусь душой, мне было б нипочем
До лика бледного луны допрыгнуть,
Чтоб яркой чести там себе добыть,
Или нырнуть в морскую глубину,
Где лот не достигает дна, — и честь,
Утопленницу, вытащить за кудри;
И должен тот, кто спас ее из бездны,
Впредь нераздельно ею обладать.

16. Может честь приставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от раны? Нет. Значит, честь — плохой хирург? Безусловно. Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого — неощутима. Но, быть может, она будет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ.

17.
Чем меньше нас, тем больше будет славы.
Да будет воля божья! Не желай
И одного еще бойца нам в помощь.
Клянусь Юпитером, не алчен я!
Мне все равно: пусть на мой счет живут;
Не жаль мне: пусть мои одежды носят;
Вполне я равнодушен к внешним благам.
Но если грех великий — жаждать славы,
Я самый грешный из людей на свете.

18.
    Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь.

19. Е.M.W. Tillуаrd, Shakespeare's Problem Plays, p. 9.

20.
Я знаю всех вас, но до срока стану
Потворствовать беспутному разгулу;
И в этом буду подражать я солнцу,
Которое зловещим, мрачным тучам
Свою красу дает скрывать от мира,
Чтоб встретили его с восторгом новым,
Когда захочет в славе воссиять,
Прорвав завесу безобразных туч,
Старавшихся затмить его напрасно.

21. Е.M.W. Tillуаrd, Shakespeare's History Plays, p. 272.