Счетчики






Яндекс.Метрика

Глава V. Отелло. — Макбетъ. — Лиръ

Если бы Шекспиръ умеръ сорока лѣтъ, можно было бы сказать: «Міръ много потерялъ, но самый лучшій поэтъ въ мірѣ едва ли могъ бы создать что-либо выше «Гамлета». Но послѣ Гамлета появился «Король Лиръ». «Гамлетъ» былъ, въ сущности, лишь точкою отправленія этого громаднаго и окончательнаго порыва мысли Шекспира, — то произведеніе, въ которомъ Шекспиръ впервые надлежащимъ образомъ постарался охватить и понять жизнь. При посредствѣ «Гамлета», — можетъ быть и при посредствѣ нѣкоторыхъ событій личной жизни поэта, — событій, которыя испытывали его силу воли такъ же, какъ была испытана сила воли Гамлета, — Шекспира настигла и коснулась тѣнь нѣкоторыхъ изъ самыхъ глубокихъ тайнъ человѣческаго существованія. Тѣмъ или другимъ способомъ установилась нѣкоторая связь между его душой и мрачными, грозными силами міра и ему нельзя уже было отклониться отъ тщательнаго изслѣдованія и испытанія пучинъ жизни. Шекспиръ въ это время совладалъ съ міромъ съ практической точки зрѣнія. Онъ пользовался благосостояніемъ и богатствомъ. Онъ окончилъ свои трагедіи изъ исторіи Англіи, которыя занимаются практическими пріемами господства надъ міромъ. Но вслѣдствіе того именно, что онъ уладилъ матерьяльныя трудности, его уму открылись болѣе глубокія, духовныя жизненныя задачи. Окончивъ «Генриха V», на краткій періодъ времени онъ отдается воображеніемъ и сердцемъ самому ясному и причудливому веселью. Около 1600 года группируются самыя веселыя комедіи, какія только когда-либо писалъ Шекспиръ. Немного позже, послѣ окончанія Гамлета, все измѣнилось. Отъ 1604 до 1610 передъ умственнымъ взоромъ Шекспира проходитъ цѣлый рядъ трагическихъ личностей, подобно королямъ, проходившимъ передъ Макбетомъ, пока, наконецъ, не возникаетъ передъ нимъ отчаянный образъ Тимона; тогда, какъ бы не будучи въ состояніи ни вынести, ни создать болѣе жалкое паденіе человѣка, онъ переходитъ, для отдыха, къ пастушеской любви принца Флоризеля и Пердиты; и, какъ только настроеніе духа его укрѣпилось снова онъ выразилъ это послѣднее серьезно-ясное настроеніе своего духа въ «Бурѣ». Этимъ онъ и закончилъ.

Въ продолженіе этихъ лѣтъ творческая производительность Шекспира достигла высшаго предѣла и поддерживалась на этомъ уровнѣ, не уменьшаясь. Въ этой энергической дѣятельности не было ни лихорадочнаго возбужденія, ни перерыва. Въ иные изъ первыхъ годовъ его авторства (если признать вѣрною общепринятую хронологію) онъ писалъ по двѣ и по три пьесы въ продолженіе двѣнадцати мѣсяцевъ, при чемъ та или другая была впослѣдствіи признана авторомъ за слишкомъ поспѣшный трудъ, хотя все-таки настолько состоятельный и цѣнный, чтобы заслужить передѣлку. Возможно, что въ продолженіе короткаго промежутка времени, Шекспиръ совсѣмъ переставалъ писать для сцены. Но теперь слѣдуютъ одна за другою великія трагедіи, годъ за годомъ непрерывнымъ рядомъ. Казалось бы, создавъ Отелло, поэту слѣдовало бы искать успокоенія, пассивно воспринять какой-либо прекрасный образъ, возстановить свои силы. Но за «Отелло» слѣдуетъ «Король Лиръ», за «Лиромъ» — «Макбетъ», за «Макбетомъ» — «Антоній и Клеопатра», за «Антоніемъ и Клеопатрой» — «Коріоланъ». Очевидно, что поэтъ дошелъ до полнаго возбужденія къ дѣятельности. Пріобрѣтенная скорость движенія влекла его впередъ и переносила его безъ всякаго усилія отъ одного сюжета къ другому. Онъ не могъ отложить въ сторону свой изумительный трудъ и не былъ въ состояніи оставить какую-либо долю его не вполнѣ отдѣланною. Въ эти годы крайняя воспріимчивость воображенія соединяется въ его работѣ съ полнымъ самообладаніемъ. Наконецъ его существо участвуетъ въ его величественномъ усиліи всѣми своими элементами. Въ началѣ карьеры большей части художниковъ нѣкоторая доля ихъ природы остается внѣ ихъ художественной дѣятельности и можетъ найти иное приложеніе. Одною стороною жизни они принадлежатъ поэзіи, другою — прозѣ. Но постепенно, по мѣрѣ того, какъ ихъ талантъ зрѣетъ, одна изъ ихъ способностей за другою входитъ въ плодотворную связь съ художественнымъ инстинктомъ, пока, наконецъ, вся природа художника достигаетъ полнаго единства, и его произведеніе становится выраженіемъ цѣльной личности. Этотъ періодъ наступилъ теперь для Шекспира. Въ великихъ трагедіяхъ страсть и разсудокъ, элементъ юмористическій и элементъ патетическій, строгость) и нѣжность, знаніе и догадка — все работаетъ вмѣстѣ съ воображеніемъ.

Трагедія, какъ ее понимаетъ Шекспиръ, занимается паденіемъ или возстановленіемъ души и жизни человѣка. Другими словами, предметъ трагедіи — борьба добра и зла въ мірѣ. Эта задача обращается къ вещамъ въ самой ихъ основѣ. Сравнивая съ нею комедіи Шекспира найдемъ, что онѣ разыгрывались лишь на поверхности жизни. Историческія пьесы, хотя очень серьезныя, не касались однако болѣе глубокихъ тайнъ существованія. Генрихъ V, идеальная личность историческихъ пьесъ, схватываетъ міръ, какъ онъ есть, вполнѣ реально и твердо; онъ по своему религіозенъ, по своему любитъ страстно; но все это положительно, практично, разграничено. Ни религія, ни любовь никогда не помѣшаютъ Генриху весело совладать съ людьми и съ событіями. Его солдатское благочестіе, его полная беззаботная вѣра въ Бога достаточны, чтобы рѣшить всѣ вопросы, относящіеся къ мрачной, далекой области религіи, лежащей внѣ всего познаваемаго и доступнаго практикѣ жизни. Проникнутый благочестивымъ оптимизмомъ, Генрихъ понимаетъ, что «во всякомъ злѣ мы скрытое добро найдемъ»1, и онъ подтверждаетъ свою мысль весьма положительнымъ и дѣловымъ примѣромъ, что «нашъ злой сосѣдъ», французы, «теперь насъ пріучаетъ съ зарею подниматься». Но подобный благочестивый оптимизмъ не имѣлъ никакого значенія для духовныхъ потребностей того, кто создалъ «Гамлета». «Я могъ бы тебѣ сказать, что умру — объявляетъ король Генрихъ Екатеринѣ — но, клянусь Богомъ, не отъ любви, хотя и люблю тебя искренно» («Генрих V», д. V, сц. 2). Однако Шекспиръ призналъ, что умереть отъ любви можетъ быть высшей потребностью человѣка при извѣстныхъ крайнихъ обстоятельствахъ. Джульетта умираетъ отъ любви; Ромео умираетъ отъ любви, и, поступивъ такъ, они выполнили и завершили задачу своей жизни. Поэтому Шекспиръ оцѣнилъ любовь Генриха и призналъ ее страстью, заключающеюся въ опредѣленныхъ границахъ, пригодною для практическихъ цѣлей и для рожденія дѣтей; но не того преданностью двухъ душъ и одна другой, которая не признаетъ ограниченія ни во времени, ни въ пространствѣ. «Во всякомъ злѣ мы скрытое добро найдемъ», объявляетъ Генрихъ. И въ виду комментарія на этотъ благочестивый оптимизмъ, Шекспиръ создаетъ Гонерилью, Регану, Яго и вѣдьмъ въ Макбетѣ. Теперь въ трагедіяхъ Шекспиръ бросился въ то туманное море, которое стонетъ вокругъ нашей маленькой прочной сферы познаваемаго. Легкіе, благочестивые отвѣты на міровыя загадки, отвѣты, заключающіе въ себѣ практическую вѣру Генриха V, принадлежатъ къ міру болѣе ограниченныхъ и безопасныхъ мыслей, чувствъ и дѣйствій, а не къ этому міру трагедій.

Есть задачи, которыя Шекспиръ сразу призналъ неразрѣшимыми. Онъ не предлагаетъ, подобно Мильтону, объясненіе о происхожденіи зла. Онъ не слѣдитъ, подобно Данту, за душой человѣка въ рядѣ сферъ безконечныхъ страданій или въ тѣ области, которыя становятся лучезарными отъ вѣчнаго присутствія Бога. Сатана, въ поэмахъ Шекспира, не перелетаетъ на гигантскихъ крыльяхъ Хаосъ, чтобы отыскать землю. Никакой великій освободитель не спускается съ неба. Здѣсь, на землѣ, зло существуетъ — это заявляетъ намъ Шекспиръ самымъ рѣшительнымъ образомъ. Существуетъ въ дѣйствительности Яго. Есть на землѣ святая страсть спасти другихъ, чистый, искупительный порывъ. Существуетъ Корделія. Это Шекспиръ можетъ утверждать навѣрное. Но не станете ли вы спрашивать: какъ можетъ существовать Яго? и почему Корделія лежитъ задушенная въ объятіяхъ Лира? — Кое что было уже сказано о строгости Шекспира. Къ этой строгости относится и уклоненіе отъ отвѣтовъ на всѣ подобные вопросы. Можетъ быть, невѣдѣніе мучительно? Да, оно, дѣйствительно, мучительно. Маленькія разрѣшенія этихъ широкихъ задачъ вы можете легко найти у священниковъ или у философовъ. Шекспиръ предпочитаетъ оставить васъ въ торжественномъ присутствіи тайны. Онъ не приглашаетъ васъ въ свою маленькую церковь или маленькую библіотеку, блестяще освѣщенную философскими и богословскими фонарями. Онъ оставляетъ васъ въ темнотѣ. Но вы зато окружены воздухомъ жизни. А надъ вашей головой ширится мракъ великой ночи.

Критики прошлаго столѣтія много ломали голову надъ нарушеніемъ Шекспиромъ поэтической справедливости.

Докторъ Джонсонъ, со своей грубой, британской нравственностью, не могъ читать послѣднихъ сценъ «Короля Лира» и отстаивалъ исправленіе трагедіи Шекспира Наумомъ Тэйтъ (Nahum Tate), гдѣ Эдгаръ ухаживаетъ за Корделіей и для нея въ концѣ наступаетъ «побѣда и счастье». Умирать до такой степени непріятно; жить и быть счастливой женой такое высокое благополучіе. Мораль Шекспира нѣсколько суровѣе той, которую высказывалъ этотъ великій моралистъ. Шекспиръ не приноситъ въ свѣтъ никакого маленькаго нравственнаго кодекса. Всякій подобный маленькій нравственный кодексъ разлетѣлся бы въ лоскутья въ бурную ночь страданій Лира. Но Шекспиръ открываетъ господствующій надъ всѣмъ фактъ, — что нравственный міръ царствуетъ вполнѣ независимо надъ міромъ чувственнымъ2. Корделія лежитъ въ объятьяхъ Лира. «На жертвы эти вѣдь сами Боги сыплютъ ѳиміамъ!» («Король Лиръ», д. V, сц. 3). Корделія могла бы возвратиться во Францію со своимъ мужемъ и жить тамъ благополучно. Но тогда бы Корделія, какъ чистая страсть искупительнаго порыва, не существовала бы вовсе. Теперь она выполнила цѣль своего существованія. Умереть не такъ тяжело. Корделія съ твердостью примирилась со своей судьбой. «Не одни мы бѣдой постигнуты за честнымъ дѣломъ.» (Д. V, сц. 3). И ея жизнь и смерть сдѣлали для насъ землю прекраснѣе. Насъ удовлетворяетъ, намъ приноситъ силу и утѣшеніе одно то, что Корделія существовала, а не то, что счастливо сложившіяся обстоятельства могли бы доставить ей успѣхъ въ ея предпріятіи. Мы можемъ довольствоваться меньшей долей счастья, если мы наслаждаемся присутствіемъ прекрасныхъ, героическихъ душъ. Корделія укрѣпила солидарность человѣчества, она обогатила преданіе о человѣческой добротѣ. Каждому изъ насъ легче дышать, потому что она была женщина.

Такимъ образомъ, хотя Шекспиру не было возможности сдѣлаться благодушнымъ оптимистомъ, который весело выставилъ бы на своемъ знамени девизъ: «Все, что дѣлается, — къ лучшему» и воспѣвалъ бы на свѣтскій или на духовный мотивъ всѣ совершенства этого міра, наилучшаго изъ міровъ, но Шекспиръ столь же далекъ и отъ отчаянія. Полное отчаяніе, которое Шекспиръ изображаетъ въ Тимонѣ, есть отчаяніе въ человѣческой добродѣтели. Такому отчаянію Шекспиръ никогда не предавался. При вступленіи въ длинный рядъ его трагическихъ произведеній, мы видимъ личность Изабеллы, которая въ глазахъ Луціо — «небесное и святое созданіе» въ Вѣнѣ, гдѣ «кипитъ развращенье и хлещетъ черезъ край» («Мѣра за Мѣру», д. V, сц. 1). Въ концѣ этого ряда стоитъ Просперо и Герміона. Все зло жизни глубоко запало въ душу Гамлета:

Безсилье правъ, тирановъ притѣсненье;
Обиды гордаго, забытую любовь,
Презрѣнныхъ душъ презрѣніе къ заслугамъ.

(«Гамлет», д. III, сц. 1).

Но рядомъ съ нимъ стоитъ человѣческая добродѣтель — Гораціо, который «бралъ удары и дары судьбы», т. е. то самое зло, которое только-что перечислилъ Гамлетъ, «благодаря за то и за другое». Яго — жадная пучина зла, «болѣе жестокая, чѣмъ океанъ, чѣмъ голодъ, чѣмъ чума». Но рядомъ съ его коварствомъ и холоднымъ нечестьемъ возникаетъ Дездемона, которая не можетъ даже вообразить себѣ что-либо, позволяющее ей допустить нарушеніе женщиною супружеской вѣрности или женской скромности. Гонерилья и Регана выгоняютъ старика въ бурную ночь; но Корделія согрѣваетъ его на своей груди.

Періодъ, когда Шекспиръ былъ занятъ созданіемъ великихъ трагедій, не былъ для него, какъ иногда представляли это, періодомъ упадка духа и мрачнаго настроенія въ его духовномъ развитіи. Правда, онъ въ это время изслѣдовалъ глубины зла, какъ онъ до тѣхъ поръ не изслѣдовалъ ихъ. Но никогда его вѣра въ добро не была еще такъ сильна и тверда. До этихъ поръ она еще не была надлежащимъ образомъ испытана. Въ натянутой преданности Валентина его недостойному другу есть что-то фантастическое и лишенное реальности. Болѣе серьезная дружба Гораціо къ Гамлету глубже и естественнѣе. Порція, выказываетъ мужество, спасая отъ смерти друга своего мужа, но преданность Корделіи возникаетъ изъ источника силы, лежащей глубже въ основаніи вещей. Съ каждымъ новымъ открытіемъ въ области преступленія, Шекспиръ дѣлалъ открытія и въ области непоколебимой добродѣтели. Его познанія зла и добра росли одновременно. Когда Шекспиръ весело скользилъ по поверхности жизни, игра мысли вызывала въ его душѣ живое чувство удовольствія. Блестящая рѣчь и непобѣдимая веселость Розалинды или Беатриче, не лишенныя ни здраваго смысла, ни сердечной доброты, возбуждали въ немъ чувство ускоренной жизни. Теперь, когда онъ болѣе узналъ горе, познакомился больше со зломъ на землѣ: съ измѣной, неблагодарностью, съ жестокостью, плотскою похотью — теперь Шекспиръ находилъ, можетъ быть, меньше удовольствія въ одномъ умственномъ блескѣ, онъ навѣрно, съ большимъ жаромъ и преданностью относился къ человѣческой добротѣ, къ твердости характера, къ душевной чистотѣ, къ самоотверженію, къ самообладанію, ко всякой благородной чертѣ характера. Такое смягченіе и обогащеніе натуры Шекспира не могло имѣть мѣста тогда, когда его нравственный міръ еще не пришелъ въ порядокъ и когда небо и земля представлялись ему въ хаотическомъ безпорядкѣ. Если бы удовольствіе, которое ему доставляли и мужчины, и женщины, если бы его вѣра и его радость при видѣ человѣческой доброты были бы помрачены непріязнью или низкимъ злопамятствомъ, развѣ онъ могъ бы создать Гораціо и Кента, Корделію и Дездемону? Нѣтъ. Хотя сознаніе зла западало глубоко въ его душу, хотя жизнь становилась для него тяжелѣе и серьезнѣе, но онъ преодолѣлъ всякое чувство личной злобы, и въ то время, какъ жизнь для него становилась мрачнѣе, она становилась вмѣстѣ съ тѣмъ и прекраснѣе.

I

Трагедія Отелло есть трагедія свободнаго, царственнаго существа, попавшаго въ тенета и страдающаго въ нихъ до смерти. Въ одномъ изъ своихъ сонетовъ Шекспиръ говоритъ «о какой-либо могучей натурѣ, исполненной яраго бѣшенства, натурѣ, которая слаба именно вслѣдствіе избытка своей силы.» (Сон. XXIII). Отелло — именно такая могучая натура, сдѣлавшаяся слабой отъ своей собственной силы. Есть какое-то варварское величіе и простота въ движеніяхъ его души. Онъ великодушнымъ, широкимъ взглядомъ смотритъ на вещи, не вникая ни въ какія тонкости и тайны. Онъ свободно относится къ жизни; какое-то беззаботное величіе проглядываетъ въ необычныхъ событіяхъ, опытъ которыхъ украшаетъ его жизнь, въ его воспоминаніяхъ. —

О большихъ пещерахъ,
Безплоднѣйшихь пустыняхъ, страшныхъ безднахъ,
Утесахъ неприступныхъ и горахъ,
Вершинами касающихся неба.

(Д. I, сц. 3).

— въ воспоминаніяхъ «о всѣхъ несчастіяхъ, о бѣдствіяхъ на сушѣ и моряхъ». Какая-то особенная невинность проглядываетъ въ его преданности въ Венеціи, и это подѣйствовало на Броунинга (Mr. Browning), когда онъ создавалъ маврскаго начальника Лурію. Отелло, чужестранецъ, съ смуглымъ цвѣтомъ кожи, съ традиціями гордости въ крови, бьющей въ его жилахъ, очарованъ этимъ степеннымъ сенатомъ, этою аристократичностью образа жизни (нѣсколько сходной по колориту съ его жизнью) и этой хитроумностью морской столицы. Въ его послѣднія минуты, сквозь степную бурю собственной страсти, въ немъ возникаетъ снова это чувство безкорыстной преданности Венеціи, и даетъ ему минуту радости и гордости. Его жизнь, дѣйствительно, была горестной ошибкой; «какъ глупецъ индѣецъ», онъ отбросилъ «жемчужину, дороже всѣхъ сокровищъ его страны». Но есть одно дѣло, съ которымъ вмѣстѣ пусть воспоминаніе о немъ перейдетъ къ людямъ; одно дѣло, которое немного скраситъ эту полную уродливость и нелѣпость разсказа объ Отелло:

И къ этому всему потомъ прибавьте,
Что разъ одинъ, въ Алеппо, увидавъ,
Какъ турокъ злой, ругаясь надъ сенатомъ,
При этомъ билъ венеціанца — я
За горло взялъ обрѣзанца-собаку
И закололъ его — вотъ точно такъ.

(Д. V, сц. 2).

Кромѣ этой преданности Венеціи, въ немъ есть особенная инстинктивная любовь къ той варварской славѣ, отъ которой онъ отказался. Онъ потомокъ царскаго рода... «родомъ я изъ царственнаго дома» (дѣйст. I, с. 2). Тѣмъ съ большей радостью отдаетъ онъ себя на служеніе государству. Такимъ образомъ Отелло достигъ возмужалости и средняго возраста.

И вотъ въ домѣ Брабанціо рѣшается судьба этой простой величественной натуры. Дездемона, въ хлопотахъ по хозяйству или прислушиваясь съ серьезнымъ удивленіемъ и съ пылкой, сдержанной симпатіей къ разсказамъ о его похожденіяхъ, стала, незамѣтно для него, идеаломъ красоты, кротости, спокойствія и нѣжной женственности. Дездемона, въ свою очередь, воспитанная среди утонченности и церемоніала венеціанской жизни, слѣдя ежедневно глазомъ за однѣми и тѣми же гондолами, скользящими мимо, слушая ежедневно разговоры отца о маловажныхъ перемѣнахъ въ законодательствѣ дожа, нашла въ маврѣ нѣчто необычайное, величіе крѣпкаго мужества, геройскую простоту, прелесть человѣка, который страдалъ въ одиночествѣ и жизни котораго можно сострадать. Такимъ образомъ, въ то время, какъ Брутъ и Порція были неразрывно связаны своимъ сходствомъ, Отелло и Дездемона были привлечены другъ къ другу удивленіемъ и прелестью различія. Въ любви каждаго изъ нихъ былъ романическій элементъ; но, внося въ любовь интересъ романа, воображеніе оказываетъ любви не особенно высокую услугу. Романъ скрадываетъ иные факты или показываетъ намъ ихъ какъ бы сквозь лучезарный туманъ; между тѣмъ высшая услуга, которую воображеніе можетъ оказать сердцу, это — уясненіе каждаго факта, какъ тяжелаго и непригляднаго, такъ и привлекательнаго; въ такомъ случаѣ, подобно свѣжему, сѣверному вѣтру, оно разсѣиваетъ всякій туманъ. Была одна сторона натуры Отелло, которую Дездемонѣ полезно было знать, хотя она и трепетала передъ этимъ.

Но хотя Дездемона любитъ не вполнѣ сознательно, тѣмъ не менѣе она любитъ чистой и преданной любовью. И потому именно, что любовь Дездемоны вся заключалась въ чувствѣ и въ воображеніи, потому именно смуглое лицо, зрѣлые годы, полуварварское происхожденіе Отелло, были для нея лишь струнами, которыя дѣлали богаче гармонію ея любви. Все ея существо, въ обычное время такое невозмутимое и спокойное, устремилось теперь «открыто и безстрашно», чтобы слиться съ существомъ мавра:

Свѣтлѣйшій дожъ! я доказала міру,
На встрѣчу всѣмъ превратностямъ судьбы,
Что для того я Мавра полюбила,
Чтобъ съ мавромъ жить. Вѣдъ сердце то мое
Призванію его и покорилось,
Въ его лицѣ мнѣ духъ его являлся,
Я подвигамъ его и славѣ громкой
Свою судьбу и душу посвятила.

(Д. I, сц. 2).

Газлитъ (Hazlitt) вѣрно замѣтилъ: «Безуміе ея рѣшенія, настойчивость ея чувства возникли, можно сказать, изъ кротости ея натуры. Они предполагаютъ безусловное довѣріе къ чистотѣ ея собственныхъ намѣреній, полное торжество любви надъ опасеніями и совершенное сплетеніе ея существа сердцемъ и душой съ судьбой другого3. И это то самое существо, которое для Отелло — «чудо, красота и ужасъ». «Нѣжный звукъ среди грубыхъ голосовъ — любимое сіяніе, прибѣжище и наслажденіе»4. Это самое существо онъ впослѣдствіи броситъ и будетъ попирать ногами.

О зелье, одуряющее чувства
Плѣнительнымъ такимъ благоуханьемъ,
Чудесною такою красотой...
Ужъ лучше бы ты не рождалась вовсе.

(Д. IV, сц. 2).

Порція была для Брута идеаломъ того, чѣмъ онъ хотѣлъ быть самъ; здѣсь было взаимное влеченіе тожественныхъ качествъ: «О, боги, дайте силу мнѣ быть достойнымъ этой благородной жены!» («Юлій Цезарь», д. II, сц. 1). и Порція могла придти къ Бруту и требовать отъ него, чтобы онъ раздѣлилъ съ ней всѣ тревоги. Между Порціей и Брутомъ невозможны поэтому никакія сердечныя недоразумѣнія. Но для Дездемоны ея мужъ — повелитель, которому она должна поклоняться и служить или съ которымъ, въ минуту его болѣе милостиваго расположенія духа, она можетъ дѣлить веселье, любезно возражая ему и лаская его. И Отелло съ своей стороны старается отстранить отъ своей жены всѣ тѣ грубыя непріятности, которыя ему встрѣчаются. Когда крикъ ссоры будитъ ее ночью и заставляетъ выйти на улицу, Мавръ вдвойнѣ негодуетъ на виновниковъ за то, что они нарушили ея покой и съ любовью останавливаетъ ея разспросы о томъ, что причинило тревогу:

Смотрите, и милую мою
Встревожили. (Къ Кассіо) Да, на тебѣ явлю я
Примѣръ другимъ.

Дездемона.

Что здѣсь случилось, милый?

Отелло.

Такъ, ничего; теперь уже все дѣло
Улажено. Пойдемъ домой, мой другъ.

(Д. II, сц. 8).

Отелло — открытая, прямая натура; онъ слишкомъ широко и свысока смотритъ на людей, чтобы заподозрить ихъ въ коварствѣ и обманѣ, онъ «ревность не скоро ощущаетъ»:

...во мнѣ увѣренъ благородный
Отелло мой... ревностію гнусной
Не страждетъ онъ...

(Д. III, сц. 4).

Онъ, впрочемъ, сознаетъ свою неспособность приноровиться къ сложнымъ и утонченнымъ условіямъ жизни его второй родины. Когда все просто и открыто, онъ разсчитываетъ на собственное сужденіе и на собственную энергію. Онъ господствуетъ надъ событіями, когда они несложны и требуютъ лишь рѣшительнаго распоряженія. Когда въ ночь бѣгства Дездемоны изъ дома отца, Брабанціо и его свита съ факелами и оружіемъ встрѣчаютъ его и схватка, по-видимому, неизбѣжна, Отелло усмиряетъ всѣхъ одной непоколебимой силой своей воли:

Умѣрьте гнѣвъ, друзья мои, вложите
Вы свѣтлые мечи свои въ ножны,
Не то роса ихъ ржавчиной покроетъ.

(Д. I, сц. 2).

Но онъ неспособенъ внимательно изслѣдовать сложные факты; онъ теряется; «спутанный коварствомъ», онъ «безсиленъ»5. Къ тому же его горячая мавританская кровь быстро доходитъ до кипѣнія. Если она заражена, ядъ быстро проникаетъ въ вены и страданія доводятъ его до бѣшенства.

Здѣсь уже, съ одной стороны, существуетъ матерьялъ для будущей катастрофы. Съ другой является робость Дездемоны. Когда она стояла рядомъ съ Отелло, у нея было достаточно смѣлости, чтобы открыто противорѣчить отцу и заявить въ присутствіи дожа и вельможъ, что она больше не возвратится въ покинутый ею домъ. Но въ то время, когда Отелло ухаживалъ за Дездемоной, она не рѣшалась говорить объ этомъ съ Брабанціо, и помощью невинныхъ умолчаній и небольшого притворства скрыла отъ него это важное событіе своей жизни6. Мавръ воспламенилъ ея воображеніе своимъ необычнымъ благородствомъ, своимъ южнымъ величіемъ. Но что будетъ, если впослѣдствіи ея воображеніе будетъ возбуждено какимъ-нибудь безотчетнымъ страхомъ къ ея мужу? Помогутъ ей тогда всѣ ея выработанные женскіе таланты — ея искусство вышиванія, ея музыкальный талантъ, такой, что «пѣніемъ своимъ она бы вырвала свирѣпость у медвѣдя» (Д. IV, сц. 1).

И все-таки ты страшенъ мнѣ, Отелло!
Ты гибеленъ, когда твои глаза
Такъ бѣгаютъ.

(Д. V, сц. 2).

Потерянный его платокъ становится страшенъ для нея, когда Отелло, съ восточной страстью къ чудесному, описываетъ его достоинства.

Въ этой ткани
Есть колдовство. Платокъ тотъ вышитъ былъ
Въ пророческомъ неистовствѣ Сивиллой,
Успѣвшею увидѣть двѣсти разъ
Годичное вращенье солнца; черви
Священные шелкъ дали для него,
И этотъ шелкъ окрашенъ влагой, взятой
Изъ дѣвственныхъ сердецъ прекрасныхъ мумій.

(Д. III, сц. 4).

Дездемона, послѣ спокойной обычной дѣвической жизни въ Венеціи, гдѣ она только и слышала одинъ трогательный романъ своей служанки Варвары и ея пѣснь объ «Ивѣ», сама теперь дѣлается участницей романа, слишкомъ изумительнаго, слишкомъ страстнаго и слишкомъ чуждаго ея существу, чтобы этотъ романъ внушалъ ей что-либо другое, кромѣ ужаса. Нѣтъ ничего удивительнаго, что въ своемъ смущеніи она боится объявить мужу, что этого талисмана не могутъ нигдѣ найти. Она позволяетъ себѣ минутную, поверхностную ложь, но въ сущности остается постоянною и вѣрною сердцемъ; ни тревога, ни потрясенія, ни изумленіе, ни страшная для нея перемѣна всего окружающаго не колеблетъ въ ея сердцѣ ни на минуту преданности мужу. Если она обманула Брабанціо, какъ онъ говоритъ въ своемъ гнѣвѣ, если она уклонилась отъ правды, когда дѣло шло о платкѣ, то Дездемона искупаетъ эти неискренности, впрочемъ, не смѣлымъ, чистосердечнымъ признаніемъ — такъ смѣло встрѣчать затрудненія Дездемона не въ силахъ — но еще одной ложью, священной ложью, которую шепчутъ ея уста передъ тѣмъ, какъ онѣ умолкнутъ на вѣки!

Эмилія.

Кто-же
Убійца вашъ?

Дездемона.

Никто; сама... прощай!
Мой добрый мужъ... привѣтъ ему послѣдній
Ты передай... прости...

(Д. V, сц. 2)7.

Если та же недоступная познанію сила, которая проявляется въ человѣкѣ, проявляется также въ мірѣ животныхъ, то мы можемъ предположитъ, что душа Отелло имѣла спеціальное сродство съ душою льва его родной пустыни. Навѣрно, та же злобная сила, которая скрывается во взорѣ змѣи и вливаетъ ядъ въ ея укушеніе создала и Яго. «Въ змѣѣ страшна намъ именно сила самаго низкаго элемента, именно — всемогущество земли... Она едва дышитъ однимъ своимъ легкимъ (другое мало и атрофировано); она относится равнодушно къ солнцу и тѣни, холодна или горяча, какъ камень; но за то она «можетъ лазать быстрѣе обезьяны, обогнать при плаваньи рыбу, дѣлать прыжки больше прыжковъ зебры, можетъ побороть атлета и раздавить тигра». «Это божественный іероглифъ демонической силы на землѣ, — вполнѣ земной силы»8. Именно такова змѣя-Яго.

Въ послѣдней сценѣ трагедіи, Отелло проситъ Кассіо (такъ какъ онъ самъ не въ состояніи подойти къ этому ужасному вопросу) спросить Яго, что его побудило на такое злое преступленіе:

Пускай
Отвѣтитъ, вамъ вотъ этотъ полу-діаволъ,
Къ чему мой духъ и тѣло страшно такъ
Опуталъ онъ?

(Д. V, сц. 2).

Яго прекращаетъ всѣ разспросы слѣдующими словами — послѣдними, которыя онъ произноситъ:

Оставьте всѣ разспросы.
Что знаете — то знайте. Съ этихъ поръ
Ни одного я слова не промолвлю.

(Д. V, сц. 2).

Шекспиръ хочетъ заставить насъ вѣрить, что какъ есть страсть дѣлать добро изъ одного только побужденія доброты, такъ существуетъ и страшная способность души предаться злу, помимо всякихъ поводовъ, или вовсе несоотвѣтственно тѣмъ поводамъ, которые могутъ существовать9. Яго вполнѣ невѣрующій, такъ какъ онъ лишенъ всякой вѣры и въ красоту, и въ добродѣтель. Тимонъ тоже не вѣритъ, но онъ зато впадаетъ въ отчаяніе и умираетъ. Яго находитъ, что въ порядкѣ вещей и естественно жить въ мірѣ, гдѣ всѣ люди — плуты или дураки, а всѣ женщины то, что Дездемона неспособна даже назвать.

Рядомъ со всѣмъ прекраснымъ и благороднымъ существуетъ неизбѣжно въ мірѣ и грубый земной элементъ. Яго вращается исключительно въ этомъ грубомъ элементѣ; онъ вездѣ можетъ открыть его, отрицая и отбрасывая все то, что преобразуетъ, очищаетъ и облагораживаетъ его. Отелло, съ его геройской простотой и царственной душой, «за носъ такъ водить удобно, какъ ословъ» (Д. I. сц. 3). Кассіо, съ его рыцарскимъ увлеченіемъ великимъ начальникомъ и его прекрасной женою, для Яго (Д. II, сц. 1) — «легкокрылый плутъ, который прикрываетъ любезными и ловкими манерами свои отвратительно-распутныя наклонности». Родриго говоритъ о Дездемонѣ: «въ ней столько истиннаго благородства». Яго: «Провались ты съ своимъ благородствомъ! Вѣдь вино, которое она пьетъ, сдѣлано изъ винограда? Будь она благородна, никогда бы она не полюбила Мавра. Благородство, чертъ побери! Ты развѣ не видѣлъ, какъ она держала его за руку? Ты не замѣтилъ этого? Мавръ воспламенилъ ея воображеніе только своимъ «хвастовствомъ и фантастическими разсказами. «Любовь» — «просто похоть крови, потворствуемая волею». Добродѣтель — «пустяки. Быть такимъ или такимъ зависитъ отъ насъ самихъ» (Д. I, сц. 3). Кассіо кричитъ: «О, я потерялъ мое доброе имя! потерялъ безсмертную часть самого себя, а осталась только животная! «Мое доброе имя, Яго, мое доброе имя»! Яго: «А я, честное слово, думалъ, что вы получили какую-нибудь тѣлесную рану» (Д. II, сц. 3). Все это земной элементъ змѣи; этотъ тусклый взоръ, который оживляется только для того, чтобы привлечь и погубить; эта грязная кожа, безцвѣтная отъ язвенной сыпи; и этотъ прахъ, составляющій пищу змѣи. Эта холодная злобная сила, безстрастная и чувственная — такъ какъ сама душа сдѣлалась здѣсь болѣе животнымъ элементомъ, чѣмъ могло имъ быть когда либо тѣло — воплощена въ человѣка молодаго. — Яго двадцать восемь лѣтъ. И онъ веселый плутъ. Въ то время, когда онъ ведетъ Кассіо къ его погибели, онъ увеселяетъ общество громкой пѣсней:

Пусть кубки стучатъ: клинкъ, клинкъ!
Пусть кубки стучатъ.

(Д. II, сц. 3).

Это — улыбка мертвой головы, веселость женщины-вампира10.

Таковы главныя дѣйствующія силы въ трагедіи, и игра этихъ силъ образуетъ самую трагедію. Съ тѣхъ поръ, какъ Кольриджъ замѣтилъ это, всѣ критики Отелло принуждены повторять за нимъ, что страсть Мавра не одна только ревность; это, скорѣе, мученіе существа, которое принуждено ненавидѣть то, что онъ любилъ больше всего:

Чудесное созданье! Да погибнетъ
Моя душа, когда любовь моя
Не вся въ тебѣ! И быть опять хаосу,
Когда тебя любить я перестану.

(Д. III, сц. 3).

Отелло не сознаетъ себя соперникомъ Кассіо въ любви жены. Яго устраиваетъ такъ, что Мавръ подслушиваетъ разговоръ съ нимъ Кассіо о Біанкѣ. Кассіо, думая о безумномъ преслѣдованія его венеціанской куртизанкой, громко смѣется. Тогда-то у Отелло вырывается бѣшеный крикъ: «Какъ мнѣ умертвить его, Яго»? (Д. IV, сц. 1). Но Отелло предполагалъ, что Кассіо говоритъ о Дездемонѣ и что его смѣхъ былъ дерзкой насмѣшкой надъ ея паденіемъ. Въ глазахъ Отелло Кассіо заслуживаетъ пасть жертвою мести гораздо болѣе за предполагаемую безчестную мысль о Дездемонѣ, чѣмъ вслѣдствіе ревности Отелло. Вообще Отелло мало думаетъ о Кассіо.

Его мученіе сосредоточивается на мысли, что самое прекрасное созданіе на землѣ оказалось порочнымъ, что источникъ, изъ котораго жизнь его текла такимъ чистымъ и свободнымъ потокомъ —

...Лужею становится затѣмъ,
Чтобъ мерзкіе въ ней гады разводились.

(Д. IV, сц. 2).

Съ мучительнымъ сознаніемъ справедливости онъ губитъ созданіе, самое дорогое для него въ свѣтѣ, зная хорошо, что съ нею вмѣстѣ прекращается и его настоящая жизнь. Но жизнь Отелло прекращается ранѣе послѣдняго дыханія Дездемоны; онъ не въ состояніи пережить потерю вѣры въ ея незапятнанную чистоту. Все, что было для него славнымъ, становится далекимъ, невозможнымъ, если Дездемона оказывается лживой. Мы слышимъ громкое ребяческое рыданіе души Отелло въ его восклицаніи:

Прости покой, прости мое довольство!
Простите вы, пернатыя войска
И гордыя сраженія, въ которыхъ
Считается за доблесть честолюбье —
Все, все простите!

(Д. III, сц. 3).

Едва врагъ, его опутывающій, навелъ на первую мысль о подозрѣніи, какъ Отелло съ нетерпѣніемъ требуетъ доказательства, и всякая отсрочка для него невыносима. Почему? Не потому, конечно, чтобы онъ торопился убѣдиться въ невѣрности жены, но, скорѣе, потому, что онъ не хочетъ, чтобы страстное желаніе вѣрить въ ея чистоту обманывало его и доставляло ему блаженство въ то время, какъ ему предстоитъ, можетъ быть, тяжелое мученіе.

Но какой главный выводъ этого трагическаго разсказа? Главное нравственное значеніе заключается въ контрастѣ двухъ личностей — Яго и его жертвы. Яго, одаренный проницательнымъ умомъ и многосторонне развитый въ области пороковъ Италіи, пользуется по своему успѣхомъ въ мірѣ, гдѣ отсутствуетъ всякая добродѣтель, всякая красота. Отелло, при своей дикой невинности и при своемъ царственномъ величіи души, долженъ перестать существовать въ то мгновеніе, когда въ немъ исчезаетъ вѣра въ чистоту и добро, которыя были для него высшими и самыми реальными вещами въ жизни, и, если бы онъ остался жить, его жизнь сдѣлалась бы для него жестокимъ мученіемъ. Шекспиръ принужденъ признать, что самоубійство есть восторженное проявленіе энергіи, что это продолжительное мученіе есть наслажденіе сравнительно съ плотскою, мертвенною жизнью такой души, какъ душа Яго. Благородная натура попала въ сѣти, въ силу своего благородства. Яго подозрѣваетъ жену во всякихъ низостяхъ, но это подозрѣніе не оказываетъ другого дѣйствія, какъ только усиливая его злобу. Яго нельзя поймать и принудить къ героическому бѣшенству. Для него вѣроятенъ всякій порокъ въ существѣ, носящемъ имя женщины, и онъ въ то же время можетъ весело распѣвать:

Пусть кубки стучатъ: клинкъ, клинкъ!
Пусть кубки стучатъ.

(Д. II, сц. 3).

Шекспиръ хочетъ дать намъ понять, что, поэтому, есть для человѣчества нѣчто худшее страданія; это — неспособность къ благородному страданію. Умереть, какъ Отелло, — конечно, печально. Но жить, какъ Яго, питаясь прахомъ и жаля, — это ужаснѣе.

Такова нравственная идея этой трагедіи. И дѣйствительность этой истины ясна для всякой здоровой совѣсти. Не нужно никакого сверхъестественнаго авторитета для засвидѣтельствованія реальнаго элемента человѣческой жизни. Ни блѣдное пламя ада, ни блестящее сіяніе приближающагося рая не нужны за предѣлами земного существованія для освѣщенія этой истины? Это — доля безспорныхъ фактовъ человѣческой природы, нашего преходящаго существованія. Мы «взглядываемъ на бремя, страшно упавшее на ложе» и видимъ Яго въ присутствіи разрушенія, которое онъ вызвалъ. Ничто не принуждаетъ насъ искать разрѣшенія этой кажущейся дисгармоніи въ предполагаемой будущей жизни. Можетъ быть, такое разрѣшеніе существуетъ; мы примемъ его, если оно существуетъ. Но если мы вникаемъ серьезно, какъ разъ лишь въ то, что имѣемъ въ дѣйствительности теперь передъ нашими глазами, то мы не будемъ отчаиваться. Преданность Дездемоны мужу и своей любви пережила послѣднее испытаніе. Отелло умираетъ «съ поцѣлуемъ». Онъ видитъ свою роковую ошибку и признаетъ, что Дездемона чиста и преданна ему, какъ она была въ дѣйствительности. Пораженіе выпало на долю зла. Оказывается, что именно существованіе Яго было слѣпо, безцѣльно и жалко; оно было борьбою съ силами добра въ мірѣ, и эти силы, наконецъ, обличили и осудили его.

II

Есть строка въ трагедіи «Макбетъ», произнесенная въ день убійства Банко, въ то время, когда наступаетъ мракъ ночи; эти слова мы можемъ повторить, какъ эпиграфъ всей трагедіи: «Вздремнули добрыя созданья дня». Это трагедія сумерекъ и погруженія человѣческой души въ непроницаемую темноту. Мы присутствуемъ при зрѣлищѣ страшнаго заката солнца, среди кровавыхъ тучъ. До самаго конца, однако, проглядываетъ небольшое меланхолическое сіяніе — печальный дневной свѣтъ безъ его обычной силы. Макбетъ — добыча глубокаго утомленія жизнью. Но пока тяжелая тоска преслѣдуетъ преступленіе, преступникъ не погруженъ еще въ полный мракъ ночи. Когда дѣйствіе начинается, солнце уже начинаетъ спускаться за горизонтъ. И, какъ при закатѣ солнца подымается необычный вѣтеръ и собираетъ на западѣ тучи съ таинственнымъ затишьемъ и порывами, такъ и трагедія «Макбетъ» начинается движеніемъ таинственныхъ духовныхъ силъ, которыя содѣйствуютъ грозному мраку, сначала тихо ползущему на нравственный горизонтъ, а потомъ быстро его охватывающему.

Мнѣ едва ли нужно еще разъ повторять, что вѣдьмы «Макбета» — не тѣ вѣдьмы верхомъ на помелѣ, которыхъ создало вульгарное преданіе11. Если онѣ комичны, то онѣ въ то же время и величественны. Эти вѣщія сестры нашего драматурга могутъ стать на ряду съ тѣми ужасными старухами Микель Анджело, которыя прядутъ судьбу людей. Шекспиръ такъ же, какъ и Микель Анджело, не боится вульгарности. Именно, слабый, сантиментальный идеалистъ-художникъ опасается за достоинство своихъ созданій и, желая создать что-нибудь великое, создаетъ только громадное, онъ улетучиваетъ все положительное и матерьяльное, въ надеждѣ открыть какой-нибудь еще неслыханный, мрачный ужасъ. Но великіе художники-идеалисты — Микель Анджело, Данте, Блэкъ, Бетховенъ — видятъ вещи гораздо ужаснѣе неопредѣленныхъ ужасовъ романтика; они совсѣмъ не боятся поэтому употреблять въ дѣло элементы матерьяльные, опредѣленные, грубые, такъ называемые, вульгарные. Поэтому Шекспиръ безбоязненно показалъ намъ, какъ его вѣщія сестры — «богини судьбы» варятъ свои адскія чары въ котлѣ пороковъ. Мы не можемъ въ этой жизни никогда отрѣшиться отъ обрядности, а обряды зла грязны и гадки; адское снадобье, которое варятъ вѣдьмы, не заключаетъ въ себѣ утонченнаго духовнаго яда; квинтэссенція зла есть нѣчто, добываемое изъ гадкихъ вещей, которыя можно перечислить; «кашу надо сдѣлать густою и вязкою»12. Тѣмъ не менѣе вѣщія сестры остаются ужасными и величественными. Каждая ихъ фибра проникнута злобною энергіей, какъ гроза проникнута электричествомъ; ихъ злоба неистощима; онѣ — источники грѣха, изливающагося въ вѣчную смерть; преступленіе вызываетъ въ нихъ восторгъ и экстазъ; онѣ подхватываютъ съ наслажденіемъ остатки нечестія и гнилого недуга; онѣ — грозныя вдохновительницы убійства, безумія, самоубійства.

«Вѣщія сестры» — говоритъ Гервинусъ — суть просто олицетвореніе внутренняго искушенія». Онѣ, навѣрно, болѣе чѣмъ это. Если мы будемъ смотрѣть на весь міръ, какъ на проявленіе чего-то неизвѣстнаго, существующаго за предѣлами міра, то мы должны допустить, что существуетъ апокалипсическая сила, способствующая пороку, столь же реально, какъ существуетъ обнаруженіе силы добра. Всѣ миѳологіи, заслужившія почтеніе, признаютъ этотъ фактъ. Мефистофель Гете составляетъ свидѣтельство нашего научнаго девятнадцатаго столѣтія по этому предмету. Исторія нашего племени и та соціальная среда, въ которой мы живемъ и дышемъ, создала силы добра и зла, независимыя отъ воли каждой личности, будь то мужчина или женщина. Грѣхи прошлыхъ вѣковъ заражаютъ атмосферу настоящаго. Мы движемся въ мірѣ, подчиненномъ накопленію силъ добра и зла, существующихъ внѣ насъ. Иногда насъ подхватываетъ потокъ силы добра, благодѣтельное стремленіе, выносящее насъ къ пристанищу, гдѣ мы находимъ радость, чистоту и самопожертвованіе; или противоположное теченіе уносить насъ къ мраку, холоду и смерти. Поэтому ни одинъ изъ великихъ реалистовъ въ искусствѣ не поколебался допустить существованіе того, что богословы называютъ, божественной благодатью, — того, что они называютъ сатанинскимъ искушеніемъ. Въ дѣйствительности не существуетъ того, что называютъ «чистой человѣчностью». Лишь идеалисты могутъ грезить о попыткѣ оторваться отъ широкой, безличной жизни міра и выставить наше я, какъ зависимую волю. Между зломъ внѣ насъ и зломъ внутри насъ существуетъ страшная симпатія и взаимность. Мы окружены атмосферою, гдѣ присутствуютъ зародыши, готовые вызвать броженіе грѣха; и существо, ослабленное нравственно, доставляетъ необходимую пищу для развитія зародышей недуга, тогда какъ крѣпкая, нравственная натура и не воспринимаетъ тѣхъ же самыхъ зародышей. Макбетъ подпадаетъ зараженію, Банко остается нетронутымъ13. Не будемъ поэтому спрашивать объ имени этихъ роковыхъ сестеръ. Онѣ не имѣютъ ни имени, ни пола. Достаточно знать, что подобныя силы, способствующія пороку, существуютъ внѣ насъ и что, отмѣчая этотъ фактъ, Шекспиръ былъ вѣренъ наукѣ.

Впрочемъ, не трудно повѣрить также, что въ области чистаго суевѣрія, во всемъ томъ, что касается предчувствій, сновъ, предзнаменованій, вѣры въ привидѣнія и тому подобное, Шекспиръ не могъ бы удовлетворить требованіямъ, просвѣщенныхъ людей нашего времени, которые получаютъ свѣдѣнія о вселенной изъ научныхъ статей послѣдней книжки журнала. «Есть многое на небѣ и въ землѣ, что и во снѣ, Гораціо, не снилось твоей учености». «Говорятъ, что чудесъ больше нѣтъ на свѣтѣ, — говоритъ Лафе въ «Конецъ всему дѣлу вѣнецъ» — у насъ даже завелись философы, которые превращаютъ явленія сверхъестественныя и не имѣющія видимой причины въ простыя и легко объяснимыя. Вслѣдствіе этого мы издѣваемся надъ ужасами и загораживаемся мнимымъ знаніемъ въ тѣхъ случаяхъ, когда намъ слѣдуетъ подчиниться неисповѣдимому страху» (Д. II, сц. 3). Какъ бы мы ни объясняли это, но существуетъ несомнѣнный фактъ, что нѣкоторыя изъ самыхъ могучихъ творческихъ натуръ этого міра вѣровали въ продолженіе всей своей жизни, если не умомъ, то по крайней мѣрѣ инстинктомъ и воображеніемъ, во многіе элементы сказочнаго міра старыхъ нянекъ-сказочницъ. Вальтеръ Скоттъ, выставляетъ въ своихъ романахъ элементъ привидѣній и сверхъестественнаго, не только какъ скептикъ, для того, чтобы произвести извѣстный художественный эффектъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, на половину вѣритъ въ готическую сѣверную миѳологію. Гете одно время увлекался алхиміей. Въ «Испанской Цыганкѣ» («The Spanish Gipsy») Джорджа Эліота отъ Зарки вмѣстѣ съ его ожерельемъ переходятъ къ его дочери темныя силы, слѣпыя, но могучія; и въ этой поэмѣ новѣйшая психологія принимаетъ нѣкоторые факты стариннаго суевѣрія и объясняетъ ихъ. Мы, натуры болѣе мелкія и обыденныя, можемъ вполнѣ отстранить отъ себя способность воспринимать подобныя явленія; мы можемъ подняться до разрѣженной атмосферы разсудочности и невѣрія. Но болѣе широкія и богатыя натуры творческихъ художниковъ получили слишкомъ большое наслѣдіе отъ племени предковъ, слишкомъ усвоили вліяніе среды, ихъ окружающей, чтобы это было возможно для нихъ. Когда темныя воспоминанія и предчувствія волнуютъ ихъ кровь, они не могутъ запереть себя въ узкую изгородь доказаннаго знанія, и назвать это вселенной.

«Настоящая причина перваго появленія вѣдьмъ — говоритъ Кольриджъ, это — указать тонъ всей драмы». Онѣ появляются въ пустынномъ мѣстѣ, при громѣ и молніи; это — пустое и разоренное мѣсто, гдѣ господствуетъ зло. Замѣтьте, что послѣднія слова вѣдьмъ въ первой сценѣ пьесы, — первыя слова, которыя произноситъ самъ Макбетъ.

Гроза гремитъ
Безъ горныхъ тучъ,
На небесахъ
Играетъ лучъ
Сквозь паръ и дымъ.
Летимъ, летимъ!14

(Д. I, сц. 1).

Макбетъ.

Какъ страшенъ день; гроза безъ тучъ,
На небесахъ играетъ лучъ.

(Д. I, сц. 3).

Шекспиръ высказываетъ этимъ, что хотя Макбетъ еще не видалъ этихъ старухъ, но установилась уже связь между его душою и ими. Ихъ чары уже подѣйствовали на его кровь. Когда три сестры встрѣчаютъ въ степи Макбета и Банко, первый замѣчаетъ ихъ Банко въ туманномъ сѣверномъ воздухѣ. Для Банко онѣ нѣчто объективное — онѣ внѣ его, и онъ можетъ наблюдать ихъ, можетъ описывать ихъ странный видъ, ихъ дикую одежду и таинственныя движенія. Макбетъ молчитъ въ экстазѣ и потомъ съ пылкимъ нетерпѣніемъ спрашиваетъ: «Когда вы можете, скажите, кто вы»? Когда онѣ три раза привѣтствовали его, какъ тана Гламиса, какъ тана, Кавдора и короля, привѣтствуя его прошедшее, настоящее и будущее, Макбетъ испуганъ. Гэдсонъ сказалъ вѣрно, что «изумленіе и испугъ, погружающій его въ восторженное размышленіе, вызваны полнымъ обнаруженіемъ ему его способностей къ преступленію». Но, кромѣ того, Макбетъ испуганъ тѣмъ, что открылъ существованіе страшнаго соотвѣтствія между собственными низшими побужденіями и нѣкоторыми грозными внѣшними силами зла.

Шекспиръ не допускаетъ внезапнаго превращенія благородной, честной души въ душу измѣнника и убійцы.

Съ самаго начала въ Макбетѣ нѣтъ настоящей преданности тому, что истинно, честно, справедливо, чисто и прекрасно. Онъ только не вступилъ еще въ союзъ съ силами зла. Онъ способенъ на доброе дѣло и способенъ на преступленіе. Шекспиръ глубоко чувствовалъ, что такое безпечное колебаніе и равнодушіе къ пороку и добродѣтели не можетъ быть продолжительно. Царство небесное допускаетъ насиліе; рѣшительный человѣкъ завоевываетъ его силою. Тотъ, кому недостаетъ энергіи добра, кто опускаетъ руки въ томительной нерѣшимости среди борьбы духовныхъ силъ міра, тотъ принужденъ служить дьяволу, какъ рабъ, если не рѣшается служить Богу, какъ свободный человѣкъ».

Но, кромѣ неяснаго, тѣмъ не менѣе сильнаго побужденія къ преступленію, полученнаго отъ вѣдьмъ, Макбетъ получаетъ еще болѣе опредѣленное побужденіе отъ своей жены. Въ Макбетѣ сильно работаетъ воображеніе и оно то вызываетъ его къ дѣятельности, то ослабляетъ его. Рѣзкій очеркъ фактовъ исчезаетъ въ туманной атмосферѣ предположеній, желанія, боязни, надежды, — атмосферѣ, которою умъ Макбета безпрестанно окружаетъ факты. Но жена его видитъ вещи въ самомъ ясномъ и опредѣленномъ ихъ очеркѣ. Въ ея нѣжномъ сложеніи нервы энергически напряжены15.

Для нея представить себѣ что-нибудь — значитъ рѣшиться, рѣшиться — значитъ дѣйствовать. Разъ она поставила себѣ какую-либо цѣль, ея практическая логика подсказываетъ ей, что средства подразумеваются и опредѣляются этою цѣлью. Макбетъ принимаетъ рѣшеніе, потомъ колеблется въ минуту дѣйствія, его удерживаютъ то воображеніе, то страхъ, то не совсѣмъ еще вымершія стремленія къ честному и почтенному существованію. Онъ не въ силахъ сдержать или подавить которую-либо изъ разнообразныхъ и несогласныхъ между собою силъ своей природы, и онѣ препятствуютъ и мѣшаютъ дѣйствію одна другой. Лэди Макбэтъ на время пріобрѣтаетъ достаточно силы, потому что она страстно предается вся одной цѣли и рѣшительно подавляетъ въ себѣ все, что несогласно съ этою цѣлью. Въ служеніе злу она вноситъ нѣчто въ родѣ упорства и энергіи аскетовъ; она отбрасываетъ отъ себя свою лучшую натуру и не поддается никакимъ слабостямъ совѣсти «Кормила я — восклицаетъ она — и знаю, какъ дорого для матери дитя» (Д. I, сц. 7). Она не можетъ убить Дункана, потому что, спящій, онъ похожъ на ея отца; она приходитъ въ ужасъ отъ обильной крови, въ которой лежитъ старикъ, и это ужасное зрѣлище врѣзывается въ ея память; запахъ крови противенъ ей и почти невыносимъ для нея; она нѣсколько опасалась, что ея женская природа можетъ оказаться неспособною выдержать то страшное испытаніе, относительно котораго она однако же рѣшила, что принудитъ себя перенести его. Она не должна истратить даромъ ни атома своей рѣшимости, которая должна служить для двухъ убійцъ: для нея и для ея мужа. Она вызываетъ къ дѣятельности съ помощью вина и возбудительныхъ словъ тотъ запасъ нервной силы, который еще не былъ употребленъ. Никакія вѣдьмы не посылали ей привѣта; никакой призрачный кинжалъ не указывалъ ей путь, по которому она идетъ; ее впослѣдствіи не преслѣдуетъ и страшное видѣніе окровавленной головы Банко. До тѣхъ поръ, пока она владѣетъ своей волей, она можетъ предаваться теченію внѣшнихъ событій и оставаться въ сношеніи съ опредѣленною, реальною средою; только во снѣ, когда воля неспособна дѣйствовать, ее преслѣдуетъ прошлое, не въ формѣ привидѣній, но въ представленіи, что снова повторяются реальные и ужасные эпизоды.

Опасенія Лэди Макбетъ въ ночь убійства Дункана вполнѣ опредѣлены; она боится, что убійцы могутъ быть открыты, что можетъ произойти какое-нибудь упущеніе въ заранѣе составленномъ планѣ; что она и ея мужъ могутъ быть принуждены явиться раньше, чѣмъ будутъ уничтожены слѣды ихъ преступленія. Болѣе грозныя размышленія могли бы подавить ее и поколебать ея разсудокъ, но она насильно отстраняетъ ихъ на время:

На это нечего смотрѣть; пожалуй
Не долго и съ ума сойти.

(Д. II, сц. 2).

Видъ убитаго Дункана для нея такъ нее страшенъ, какъ и для ея мужа; но она беретъ кинжалъ отъ своего мужа, и съ насильственной шуткой, отвратительной по тому насилію надъ собою, которое она предполагаетъ, — идетъ въ темный корридоръ:

Я имъ (спящимъ сторожамъ) обрызжу и лицо, и руки,
Чтобъ всѣмъ, казалось, что работа ихъ.

(Д. II, сц. 2).

«Блестки фантазіи здѣсь подобны блѣдному солнечному лучу, освѣщающему картину грозы»16.

Стукъ въ ворота потрясаетъ ея напряженные нервы и пугаетъ ее; но у нея хватаетъ рѣшимости и энергіи направить поступки Макбета и вывести его изъ состоянія жалкаго упадка духа, которое послѣдовало за его преступленіемъ. Ясное пламя рѣшимости видно сквозь ея слабую организацію, подобно свѣту въ алебастровой лампѣ.

О, слабодушный!17
Подай кинжалы: спящій и мертвецъ —
Не больше какъ картины; только дѣти
Боятся нарисованнаго черта.

(Д. II, сц. 2).

Если бы она на минуту ослабила ту власть, которую она имѣетъ надъ собою, все погибло бы. Она тверда въ присутствіи тѣхъ страшныхъ дѣлъ, которыя она обдумала и на которыя она рѣшилась; но какой-нибудь новый ужасъ, на который она не разсчитывала, лишаетъ ее мгновенно сознанія; когда Макбетъ объявляетъ объ убійствѣ сторожей Дункана, она падаетъ въ обморокъ — не нарочно, а дѣйствительно и ее безъ чувствъ выносятъ.

Макбетъ предается неопредѣленному, фантазирующему раскаянію:

А эту кровь
Не смоетъ съ рукъ весь океанъ Нептуна.
Нѣтъ! нѣтъ! скорѣй отъ этихъ рукъ
Въ моряхъ безчисленныхъ заплещутъ волны,
Какъ кровь багровая.

(Д. II, сц. 2).

Такимъ образомъ его воображеніе служитъ ему для ослабленія впечатлѣнія, произведеннаго на его совѣсть. Но какую цѣну имѣетъ это неопредѣленное, фантазирующее раскаяніе? Въ Макбетѣ достаточно добрыхъ началъ, чтобы сдѣлать его растеряннымъ несчастнымъ преступникомъ, но недостаточно, чтобы удержать его отъ преступленія. Его рука скоро подчинилась тому, въ чемъ она работала, той крови, въ которой она плавала и плескалась. Тѣмъ не менѣе его растерянныя, разстроенныя, способности, хотя и подвергаются все большей дезорганизаціи и распаденію, все-таки поддерживаются, не разрушаясь совсѣмъ до послѣдней минуты. Лэди Макбетъ восклицаетъ:

Моя рука
Красна, какъ и твоя, но я стыжусь,
Что сердце у меня такъ бѣло.
Стаканъ воды — и дѣло наше смыто.

(Д. II, сц. 2).

Однако, именно она, не говорившая громкихъ словъ о безчисленныхъ моряхъ», именно она встаетъ во снѣ въ волненіи, и въ своей обычной дѣятельности скорѣе старается смыть со своей маленькой руки несмываемое пятно; именно ей, съ ея тонкими чувствами, тошно отъ запаха крови, которымъ отдаетъ эта рука и который «всѣ ароматы Аравіи не очистятъ»; именно она облегчаетъ тяжесть сердца вздохомъ, который она желала бы сдѣлать безконечнымъ. Именно королева, а не ея мужъ, убита мученіями совѣсти.

Однако душа Макбета не вполнѣ погружается во мракъ. Онъ — туча безъ дождя, проносимая вѣтромъ; дерево, плоды котораго сохнутъ, но которое еще не совсѣмъ вырвано съ корнями. Тупая жестокость Макбета лишена радости. Вся его жизнь сбилась непоправимо съ пути и онъ сознаетъ это. Онъ не въ состояніи побѣдить своей подозрительности; его правленіе становится правленіемъ террора; и по мѣрѣ того, какъ онъ глубже и глубже уходитъ въ свое уединеніе и въ свою тоску, въ немъ ростетъ и сознаніе своего заблужденія и своего несчастья, какъ это сознаніе ни пусто и ни безплодно. Онъ живетъ подъ мрачною тучею и все кажется ему мрачнымъ и холоднымъ. Онъ достаточно жилъ; но все-таки дорожитъ жизнью; ему нечего ожидать того, что должно бы быть спутникомъ преклонныхъ лѣтъ, «любви, почтенія, кружка друзей». Наконецъ, его впечатлительность становится до того тупа, что его едва трогаетъ даже смерть жены, — смерть той, которая была связана съ нимъ такимъ тѣснымъ участіемъ въ преступленіи; эта смерть кажется ему не болѣе, какъ еще однимъ эпизодомъ въ скучной, безцѣльной повѣсти человѣческой жизни:

Она могла бы умереть и позже
Всегда бы во время поспѣла эта вѣсть...
Да! завтра, завтра, и все то лее завтра
Скользитъ невидимо со дня на день,
И по складамъ обсчитываетъ время;
И всѣ вчера глупцамъ лишь озаряли
Дорогу въ гробъ: такъ догорай, огарокъ!
Что жизнь? — тѣнь мимолетная, фигляръ,
Неистово шумящій на помостѣ
И черезъ часъ забытый всѣми; сказка
Въ устахъ глупца, богатая словами
И звономъ фразъ, но нищая значеньемъ.

(Д. V, сц. 5).

Это утомленіе жизнью, безъ энергическаго отчаянія Тимона, все-таки менѣе отдалено отъ радости и блеска истинной жизни, чѣмъ черве-подобная живость Яго. Макбетъ вспоминаетъ, что онъ когда-то зналъ, что существуетъ нѣчто, составляющее добродѣтель въ человѣкѣ. Какъ растерянная тѣнь, онъ стоитъ предъ кусочкомъ блѣднаго неба, которое даетъ намъ какъ разъ достаточно свѣта, чтобы различить его. Яго же выступаетъ предъ нами ясно при безбожномъ свѣтѣ ада, какъ нѣчто компактное и проникнутое бѣсовскою энергіею. Конецъ Макбета дикъ и почти животенъ; это — смерть, лишенная и почета, и прелести. Онъ сражается не какъ «Беллоны другъ, покрытый крѣпкой сталью» (д. I, сц. 2), но съ дикою, животною жаждою въ жизни:

Я окруженъ; бѣжать нельзя;
Какъ звѣрь, за жизнь я принужденъ сражаться.

(Д. V, сц. 7).

Его войско покидаетъ его; онъ чувствуетъ, что попалъ въ западню. Тѣ силы зла, въ которыя онъ вѣрилъ, обратились противъ него, измѣняютъ ему. Его храбрость переходитъ въ отчаянное бѣшенство. Мы страдаемъ пока совершается страшная необходимость.

Шекспиръ не слѣдуетъ далѣе за Макбетомъ. Онъ не подвергаетъ его дальнѣйшей судьбы томительнымъ предположеніямъ, какъ поступаетъ Броунингъ (Browning) съ убійцею въ своей поэмѣ «Кольцо и книга» (The Ring and the Book), проникая «въ то печальное, мрачное, уединенное состояніе, въ которомъ Богъ разрушаетъ душу, имъ сперва напрасно образованную, но разрушаетъ лишь для того, чтобы образовать снова».

Мы остаемся на реальной почвѣ Шотландіи, но предъ нами занимается заря новой и лучшей исторической эпохи. Макбетъ и сынъ Сейтона убиты, но жизнь идетъ своимъ путемъ. Трагическія событія занимаютъ свое мѣсто въ широкой жизни страны. Мы не впадаемъ въ уныніе; «время летитъ свободно». Крѣпкіе и здоровые душой, мы ждемъ, когда Малькольмъ будетъ коронованъ въ Сконѣ.

III

Шелли въ своей «Защитѣ поэзіи» (Defence of Poetry) придаетъ трагедіи «Король Лиръ» такое же значеніе въ современной литературѣ, какое въ греческой литературѣ имѣла трилогія объ Эдипѣ — тиранѣ или объ Агамемнонѣ. «Король Лиръ», дѣйствительно, самое высшее поэтическое проявленіе тевтонскаго или сѣвернаго генія. Широтою задуманнаго плана, разнообразіемъ подробностей, открытіемъ той гармоніи, которая существуетъ между силами природы и человѣческими страстями, своимъ элементомъ фарса и элементомъ величественнаго, она оказывается родственною большимъ соборамъ Готической архитектуры. Представить себѣ, измѣрить мыслію, усвоить пониманіемъ въ его изумительномъ единствѣ и въ его почти безконечномъ разнообразіи зданіе, подобное реймскому или кельнскому собору, — подвигъ, который, по-видимому, превосходитъ силы самаго могучаго воображенія. Но впечатлѣніе, которое производитъ трагедія Шекспира, такъ же широко — почти до чудовищнаго — и такъ же сложно, при этомъ еще лишено той матерьяльной неподвижности и опредѣленности, которыя мы встрѣчаемъ въ этихъ громадныхъ каменныхъ созданіяхъ. Все въ трагедіи движется, и это движеніе — полетъ бури. Вотъ только-что на васъ взглянула вблизи комическая голова, но она внезапно измѣняетъ и разстояніе, и выраженіе; она уносится въ даль и теряется въ ней, при чемъ комизмъ ея глазъ и рта перешелъ въ печальное и патетическое выраженіе. Все вокругъ насъ кружится и колеблется подъ напоромъ бури, но мы тѣмъ не менѣе сознаемъ, что надъ всѣми этими измѣненіями и кажущимся безпорядкомъ господствуетъ законъ. Мы вѣримъ, что въ этой бурѣ есть логическая послѣдовательность. Каждая вещь какъ будто сорвана со своего настоящаго мѣста и лишилась своихъ естественныхъ устоевъ и поддержекъ; инстинкты, страсти, разсудокъ — все изломано и исковеркано, однако все въ этомъ кажущемся хаосѣ оказывается поставленнымъ на свое мѣсто съ безошибочною увѣренностью и точностью.

«Въ Королѣ Лирѣ» болѣе, чѣмъ въ какомъ другомъ произведеніи, Шекспиръ становится лицомъ къ лицу съ тайнами человѣческаго существованія. Болѣе нетерпѣливый умъ предложилъ бы свое объясненіе этихъ тайнъ. Менѣе могучій умъ допустилъ бы въ пьесѣ преобладаніе жаднаго или патетическаго желанія открыть значеніе этихъ мудреныхъ загадокъ человѣческой судьбы. Шекспиръ сдерживаетъ это пытливое любопытство, хотя оно явно существуетъ у него; онъ хочетъ воспроизвести жизнь такой, какова она есть; если жизнь задаетъ неразрѣшимыя загадки, то творчеству Шекспира приходится тоже предложить ихъ. Но въ то время, какъ Шекспиръ представляетъ жизнь такою, какова она есть, и не будетъ намекать ни на какія недостаточныя разъясненія ея трудныхъ задачъ, онъ смотритъ на жизнь не только съ точки зрѣнія самой жизни, но еще, насколько это возможно, съ точки зрѣнія внѣміровой, внѣчеловѣческой, и, смотря такимъ образомъ на жизнь, онъ постарается разобрать, какъ эти волнующіяся и удивительныя явленія представляются глазамъ боговъ. Отсюда происходитъ возвышенная иронія, которую мы находимъ въ трагедіи «Лиръ»; поэтому все величественное въ ней въ то же время и мелко; все трагически-трогательное, — въ то же время комично. Оттого она открываетъ, что человѣкъ блуждаетъ среди безсодержательныхъ призраковъ, пробирается въ туманѣ, совершаетъ непостижимыя ошибки, уходитъ отъ свѣта къ мраку и, оступаясь, возвращается опять изъ мрака къ свѣту, растрачиваетъ свои силы въ напрасномъ и безсильномъ бѣшенствѣ, открываетъ человѣка въ его слабости, въ его безразсудствѣ, въ его горѣ, въ его страхѣ, въ его бѣдности и мелочности и, въ то же время, въ его вѣчномъ величіи. Оттого всѣ дѣйствующія лица, оставаясь индивидуальными въ то же время являются идеальными, представительными, типическими характерами. Гонерилья и Регана, это — разрушительная сила, всепожирающій эгоизмъ человѣчества, борющійся со всякимъ добромъ; Кентъ, это — чистая, безпримѣсная вѣрность. Корделія, это — безпримѣсная нѣжность и энергія, чистая, искупляющая ревность къ добру. Читая эту трагедію, мы чувствуемъ присутствіе чего-то высшаго, внѣ исторіи страданій старика; мы смутно сознаемъ, что произведеніе имѣетъ какое-то обширное, безличное значеніе, подобно «Скованному Прометею» Эсхила, или «Фаусту» Гёте. Мы какъ будто смотримъ на «величественные, мрачные символы какой то возвышенной повѣсти»!

То что было ироніею, когда жизнь разсматривалась съ внѣшней, внѣміровой точки зрѣнія, становится стоицизмомъ, если смотрѣть на ту же жизнь съ точки зрѣнія, заключающейся въ ней самой. Потому что для стоицизма самый феноменальный фактъ человѣческаго существованія есть обширное поле неразумія и шутовства, отъ котораго стоицизмъ избавляется тѣмъ, что становится равнодушенъ къ феноменальному факту и предается нравственной идеѣ, закону души, который всегда вѣритъ самому себѣ и высшему разуму. Этика трагедіи «Король Лиръ» есть этика стоицизма. Вѣрность Шекспира дѣйствительности не позволяетъ ему отрицать какое-либо страданіе или бѣдствіе, выпадающее на долю человѣка; «Какой философъ, зубную боль переносилъ спокойно»? Онъ знаетъ, что невозможно —

Связать безумство тонкой шелковинкой,
Смирить словами агонію сердца.

(«Много шуму изъ ничего», д. V, сц. 1).

Онъ допускаетъ страданія и слабость человѣчества, но объявляетъ, что внутренній законъ есть сдерживающая сила, которая крѣпче шелковинки; что въ преданности чистыхъ сердецъ въ восторгѣ любви и самопожертвованія есть чары, которыя суть не только слова, но имѣютъ въ самомъ дѣлѣ достаточно силы, чтобы подавить страданія и позволить бодро перенести бѣдствія. Корделія, которая ни однимъ словомъ не преувеличиваетъ своего дѣйствительнаго чувства, можетъ сказать, когда ее ведутъ въ тюрьму, что она со спокойною рѣшимостью покоряется своей участи.

Не одни мы
Бѣдой постигнуты за честнымъ дѣломъ!
Мнѣ горько за тебя, родитель бѣдный!
Сама же я умѣю на бѣду
Глядѣть съ презрѣньемъ!18

Но, хотя нравственные принципы проникаютъ трагедію «Король Лиръ», главное назначеніе ея вовсе не въ томъ, чтобы, хотя косвенно, поучать или внушать какую-нибудь нравственную истину, но скорѣе, путемъ непосредственнаго представленія человѣческой жизни и окружающихъ ея силъ природы, «облегчить, возвысить, расширить» духъ читателя. Для насъ, можетъ быть, невозможно выразить словами рядъ истинъ, которымъ насъ поучаетъ эта драма. Но развѣ мы можемъ высказать словами, точное нравственное значеніе фуги Гайдна или симфоніи Бетховена? Онѣ оживляютъ и возвышаютъ насъ; вся наша натура стала воспріимчивѣе; она переходитъ отъ своего обычнаго состоянія, твердаго, покрытаго корою, холоднаго, въ состояніе, въ которомъ проявляется способность «двигаться и примыкать къ другому существу», въ состояніе, когда мы не ищемъ истины и красоты, но когда онѣ сами привлечены къ намъ и ищутъ насъ; въ состояніе, когда «хорошія мысли становятся предъ нами, какъ свободныя Божьи дѣти, и говорить намъ: «мы здѣсь»19. Трагедія или музыкальное произведеніе не есть кодексъ какихъ-либо правилъ или система какого-либо ученія20, это — «фокусъ, въ которомъ нѣсколько жизненныхъ силъ сходятся въ самомъ чистомъ своемъ проявленіи».

Въ трагедіи «Король Лиръ» мы приходимъ въ соприкосновеніе съ воображеніемъ, сердцемъ и душою Шекспира въ ту минуту, когда въ нихъ развилась самая могущественная и энергическая жизнь. «Здѣсь — пишетъ Газлитъ — его вполнѣ охватила сѣть его собственнаго воображенія». Занятый болѣе глубокими мыслями, Шекспиръ не придавалъ большого значенія историческому правдоподобію. Онъ нашелъ сюжетъ, разсказанный въ исторіи, въ балладѣ и драмѣ и взялъ его такимъ, какимъ онъ былъ. Мы должны допустить съ Шекспиромъ нѣкоторыя положенія, установленныя разсказомъ, въ томъ видѣ, какъ онъ укоренился въ сознаніи народа. «Старинная лѣтописная исторія о Королѣ Лирѣ» выставляетъ хитрые поводы для мало-вѣроятныхъ, по-видимому, поступковъ, приписанныхъ королю. Онъ задумалъ, что, когда Корделія будетъ увѣрять его въ своей любви, онъ скажетъ ей: «Если это такъ, дочь, то исполни мою просьбу, выйди замужъ за того, кого я выбралъ тебѣ». Такимъ образомъ онъ перехитритъ ее. Шекспиру было бы легко сохранить правдоподобіе этого рода; легко было бы дать для поступковъ Лира какіе-либо хитро-придуманные поводы, если бы онъ захотѣлъ; онъ могъ психологическими ударами отпарировать оружіе противниковъ, обвиняющихъ его въ невѣроятности и неестественности факта. Но тогда основная нота пьесы звучала бы другимъ тономъ. Шекспиръ вовсе не хлопоталъ о томъ, чтобы оправдать себя спеціальными аргументами и психологическими тонкостями. Скульпторъ, создавшій Лаокоона, не вырѣзалъ подъ своею группою стиховъ Виргилія, излагающихъ приближеніе змѣи къ ея жертвамъ, его интересовалъ моментъ высшаго страданія отца, жалкія усилія и напрасныя просьбы о помощи его дѣтей. Шекспиръ, согласно своему драматическому методу, сквозь всѣ эпизоды, встрѣчающіеся на пути, руководился развитіемъ страсти Лира во всѣхъ ея фазисахъ, его дикаго возмущенія противъ человѣчества, его борьбы съ силами ночи и бури и его возрожденія дѣйствіемъ священнаго бальзама дочерней любви.

Тѣмъ не менѣе, хотя главная задача первой сцены установить относительное положеніе дѣйствующихъ лицъ передъ тѣмъ, какъ началось ихъ взаимодѣйствіе, эта сцена не можетъ быть лишенной смысла. Съ первыхъ словъ Шекспиръ даетъ намъ понять, что раздѣленіе королевства между герцогомъ Албанскимъ и Корнвалійскимъ уже совершено. Въ послѣднихъ словахъ сцены говорится о «причудахъ» Лира, о порѣ «сумасбродства и болѣзней, старости и закоренѣлаго самовластія». Эти выраженія помѣщены съ очевидною цѣлью дать намъ понять, что требованіе отъ дочерей высказать свою любовь къ нему есть нечто иное, какъ внезапная прихоть неудержимаго сумасбродства, въ которой есть доля шутки, доля безразсудства и доля болѣзненной жажды сердечныхъ заявленій21. Но разъ требованіе высказано, оно должно быть исполнено. Воля Лира не должна встрѣчать сопротивленія. Это центральная и движущая сила въ его маленькой вселенной Лиръ принужденъ перейти черезъ грозное и очищающее испытаніе, лишившись возможности проявленія этого страстнаго произвола, обращаясь въ пассивную личность, потерявъ сначала привязанности, потомъ власть, потомъ домъ и кровъ, еще позже разсудокъ, чтобы, наконецъ, оцѣнить сокровище истинной любви лишь въ ту минуту, когда пришлось отказаться отъ нея на вѣки.

«Шекспиръ», сказалъ Викторъ Гюго, «беретъ неблагодарность и даетъ этому чудовищу двѣ головы: Гонерилью и Регану». Но можно различить эти два ужасныя созданья. Гонерилья обладаетъ спокойной, безжалостной силой; ей принадлежитъ рѣшительная иниціатива жестокости. Злость Реганы мельче, рѣзче, болѣе пылка и порывиста. Тиранія старшей сестры — холодное постоянное давленіе, такъ же мало доступное нѣжности и колебанію, какъ дѣйствія какого нибудь раздробляющаго молота; жестокость Реганы идетъ гораздо далѣе, но въ ней менѣе ненормальнаго, чудовищнаго элемента. Регана охотно избѣгала бы отца и, встрѣтивъ его одна, нѣсколько смущается, когда слышитъ проклятіе старика ея сестрѣ:

О, боги!
И мнѣ того же будете желать
Въ минуту злую?

(Д. II, сц. 3).

Но Гонерилья знаетъ, что беззащитный старикъ — не болѣе какъ беззащитный старикъ, что слова — не болѣе какъ слова. Выслушавъ страшное проклятіе Лира, когда онъ уѣзжаетъ со своей свитою, Гонерилья, желая прійти къ какому-либо рѣшенію, слѣдуетъ за отцомъ, съ цѣлью довести дѣло до конца22. Для доведенія отвращенія, вызываемаго въ насъ, до высшей точки, эти чудовища влюблены. Но ихъ любовь безобразнѣе ненависти. Битвы «первобытныхъ драконовъ, которые терзаютъ другъ друга въ своей тинѣ», представляютъ менѣе уродливое зрѣлище, чѣмъ ихъ привѣты и ласки.

Регана.

Я знаю, что она не любитъ мужа,
Я въ томъ увѣрена. Въ послѣдній разъ
Глядѣла странно, дерзко и безстыдно
Она на благороднаго Эдмунда.

(Д. IV, сц. 5).

Гонерилья до конца вѣрна своему характеру. Регана отравлена своею сестрою; Гонерилья сама лишаетъ себя жизни и смѣло вступаетъ въ великій мракъ могилы.

Шлегель разъяснилъ одно главное значеніе второй интриги трагедіи — исторіи Глостера и его сыновей: «Если бы Лиръ страдалъ одинъ отъ своихъ дочерей, наше впечатлѣніе ограничилось бы сильнымъ сочувствіемъ къ его личному несчастью. Но, когда одновременно имѣютъ мѣсто два такіе неслыханные примѣра, кажется, будто великое потрясеніе совершилось въ нравственномъ мірѣ, картина становится громадною и наполняетъ насъ такой тревогой, какая овладѣла бы нами при мысли, что небесныя свѣтила могутъ когда-нибудь выйти изъ своихъ орбитъ»23.

Измѣна Эдмунда и истязанія Глостера выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ событій, но они обыкновенны и прозаичны, сравнительно съ безчеловѣчіемъ сестеръ и страданіями Лира. Когда мы взобрались на верхъ Голгоѳы Глостера, мы видимъ надъ собою еще другую via dolorosa, ведущую къ «мрачному, ледяному, мертвенному, неизмѣримому обрыву горы, недоступной орламъ», къ которой прикованъ Лиръ. Такимъ образомъ одна потрясающая повѣсть помогаетъ намъ подойти къ другой и понять ея размѣры. Обѣ вмѣстѣ производятъ, какъ замѣчаетъ Шлегель, впечатлѣніе великаго потрясенія, совершившагося въ нравственномъ мірѣ. Громъ разразившійся надъ нашими головами, не сразу умолкаетъ, но его удары повторяются, учащаются, усиливаются и онъ замираетъ въ продолжительныхъ раскатахъ.

Шекспиръ желаетъ также увеличить нравственную тайну, великую загадочность трагедіи. Мы можемъ указать причины, объясняющія зло, которое гнѣздится въ сердцѣ Эдмунда. Его рожденіе постыдно, и клеймо это прожгло его сердце и его мозгъ. Онъ выброшенъ на свѣтъ Божій, и его не сдерживаютъ никакія природныя связи, никакія воспоминанія, никакія привычки общей жизни24. Грубый, скептическій умъ, который не испытываетъ внушеній сердечныхъ инстинктовъ и не получаетъ отъ нихъ пищи, можетъ легко додуматься до отрицанія сознанія самыхъ священныхъ обязанностей. Мысль Эдмунда работаетъ, какъ ѣдкая кислота, разъѣдающая быстро всѣ ткани человѣческаго чувства25. Его умъ не боится Божественной Немезиды. Подобно Яго и Ричарду III, онъ находитъ силу, управляющую вселенной, въ своемъ я, въ своей личной волѣ. Но боязнь невидимаго, надъ которой смѣялся Эдмундъ, какъ надъ чистымъ предразсудкомъ, есть первое признаніе нравственнаго закона, сдерживающаго желанія, и подчиняетъ грубые и смѣлые запросы невыработанной мысли тѣмъ обязанностямъ, святость которыхъ никакъ не можетъ быть доказана при отсутствіи чувства. Мы можемъ, поэтому, объяснить себѣ эгоизмъ и безчеловѣчіе Эдмунда. Какой долгъ можетъ чувствовать ребенокъ къ человѣку, который изъ-за минуты эгоистическаго наслажденія унизилъ и запятналъ всю его жизнь? Точно также страданія Глостера не кажутся намъ неизъяснимыми.

Есть правда въ небѣ:
Изъ нашего любимаго грѣха
Идетъ намъ казнь... За грѣшное твое
И темное рожденье заплатилъ
Глазами онъ.

(Д. V, сц. 3).

Но, дойдя до конца нашего клубка и объяснивъ все, допускающее объясненіе, мы встрѣчаемъ загадки, которыя объяснить нельзя. Мы, можетъ быть, слишкомъ поспѣшно сказали себѣ:

Наблюдать мы будемъ сущность дѣлъ,
Какъ отъ боговъ посланники.

(Д. V, сц. 3).

Теперь мы потерпѣли неудачу и преклоняемъ въ молчаніи головы. Не управляютъ ли дѣйствительно нашей судьбой звѣзды? Какая теорія объяснитъ намъ, что Гонерилья и Корделья сестры? И почему въ душѣ Глостера, страданіе котораго есть воздаяніе за прежніе проступки, возстановляется нравственное спокойствіе и просвѣтленіе? Почему онъ умираетъ въ экстазѣ блаженства, смѣшаннаго съ горемъ?

Увы! Его истерзанное сердце
Не вынесло борьбы блаженства съ горемъ,
И умеръ, улыбаясь, мой отецъ!

(Д. V, сц. 3).

Почему совершилось это съ Глостеромъ, тогда какъ Лиръ, относительно котораго болѣе виноваты другіе, чѣмъ онъ самъ виноватъ относительно ихъ, лишенъ даже утѣшенія любви Корделіи, оставленъ до послѣдней минуты на жертву «пыткамъ жизни» и умираетъ въ самомъ сильномъ припадкѣ безполезнаго страданія?

Шекспиръ не пытается отвѣтить на эти вопросы. Шекспиръ выше цѣнитъ впечатлѣніе, которое производятъ сами факты, ихъ «облегчающее, возвышающее, расширяющее» дѣйствіе на духъ читателя, чѣмъ какое либо объясненіе фактовъ, которое провѣрить трудно. Сердце очищается не силою догматическаго ученія, но силою состраданія и ужаса. Однако есть и другіе вопросы, которые вызываетъ трагедія. Если дѣйствительно звѣзды управляютъ нашей судьбой; если, въ самомъ дѣлѣ, возможно то, что Глостеръ высказываетъ въ первые часы бѣдствія и смущенія мысли —

Для боговъ
Мы то же, что для ребятишекъ мухи:
Насъ мучить — имъ забава.

(Д. IV, сц. 1).

если съ матерьяльной точки зрѣнія невинные и виновные гибнутъ вслѣдствіе одного и того же рока — что тогда? Отдадимся ли мы вполнѣ жаждѣ наслажденій? Устроимъ ли мы жизнь на принципахъ разсчитаннаго и безжалостнаго эгоизма?

Отвѣтъ Шекспира на эти вопросы вполнѣ ясенъ и рѣшителенъ. Станемъ ли мы на сторону Гонерильи или Корделіи? Станемъ ли за Эдгара или за измѣнника? Шекспиръ противопоставляетъ присутствію и вліянію зла не какое-либо сверхчувственное отрицаніе зла, а присутствіе человѣческой добродѣтели, вѣрности и самоотверженной любви. Ни въ одномъ произведеніи не встрѣчается такого яснаго и энергичнаго проявленія честной мужественности, сильной и нѣжной женственности. Преданность Кента его повелителю — такая страстная непоколебимая преданность, которая можетъ взять своимъ девизомъ слова Гёте: «Я васъ люблю, но что вамъ до того?» Благородство души Эдгара видно изъ подъ нищенскаго рубища; онъ искусный противникъ зла и поборникъ правды до послѣдней крайности. И если Гонерилья и Регана, отдѣльно взятыя, могутъ вселить мысль, что міръ недоступенъ пониманію и вызываетъ отчаяніе, то существуетъ «одна дочь, которая является покупательницею природы отъ всеобщаго проклятія, заслуженнаго природою за дѣла другихъ двухъ дочерей». Мы чувствуемъ въ продолженіе всей трагедіи; что зло не есть нормальное явленіе; что оно есть проклятіе, вызывающее само для себя гибель; что оно недолговѣчно; что злые люди находятся въ разладѣ между собою. Но добро — нормально; оно — прочно; и «всѣ честные и хорошіе люди охотно сближаются съ честными и хорошими людьми во имя этихъ ихъ качествъ»26.

Корделія.

Мой добрый Кентъ, скажи: какой цѣной
Я заплачу за всѣ твои заслуги
Жизнь коротка моя и средства малы.

Кентъ.

Я оцѣненъ царицей и съ избыткомъ
Я награжденъ за все. Въ словахъ моихъ
Я былъ правдивъ и скроменъ.

(Д. IV, сц. 7).

Тѣмъ не менѣе, когда высказано все то, что можно сказать, чтобы сдѣлать міръ понятнымъ; когда мы употребили всѣ усилія, чтобы представить себѣ все возможное добро, существующее въ мірѣ, мы все еще нуждаемся въ твердости духа.

Слѣдуетъ замѣтить, что каждое изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи поставлено лицомъ къ лицу съ таинственными силами, господствующими надъ жизнью и управляющими человѣческой судьбой, и каждое изъ этихъ лицъ, соотвѣтственно своему характеру, предлагаетъ объясненіе великой загадки. Изъ этихъ объясненій ни одно не можетъ разъяснить всѣ факты. Шекспиръ (отступая въ этомъ отъ старинной пьесы) относитъ разсказъ къ языческимъ временамъ, частью, какъ мы можемъ предположить, чтобы имѣть право смѣло поставить вопросъ: «Что такое боги?» Эдмундъ какъ мы видѣли, не признаетъ ни силы, ни авторитета выше личной воли и безстрашнаго проницательнаго ума. Въ началѣ пьесы онъ произноситъ слѣдующее ироническое воззваніе:

Вы, боги, будьте съ незаконнымъ сыномъ27.

(Д. I, сц. 2).

Только тогда, когда онъ смертельно раненъ и братъ стоитъ надъ нимъ, въ его сознаніе проникаетъ мучительный фактъ нравственнаго закона, и онъ съ горечью исповѣдуетъ свое вѣрованіе:

Колесо свой полный кругъ
Свершило, и поверженъ я.

(Д. V, сц. 3).

Его снисходительный къ себѣ отецъ, какъ всѣ подобныя натуры, склоненъ къ суевѣрію, а суевѣріе Глостера въ нѣкоторой степени поддерживаетъ скептицизмъ Эдмунда. «Забавна глупость людская! Чуть случится съ нами бѣда, хоть бы и по нашей собственной винѣ — мы тотчасъ спѣшимъ свалить ее на солнце, луну и звѣзды, какъ будто мы были бездѣльниками по закону судьбы, дураками по небесному велѣнію, ворами отъ дѣйствія сферъ, пьяницами по вліянію планетъ на существо наше». (Д. I, сц. 2).

Эдгаръ, напротивъ, поборникъ правды, всегда дѣятельный въ борьбѣ со зломъ и въ стараньи распространять добро, открываетъ, что боги стоятъ на сторонѣ права, что они неумолимо дѣйствуютъ для поддержки истины и для осуществленія справедливости. Его вѣра переживаетъ время испытанія и бѣдствій; это — пламя, которое никогда не угасаетъ. И онъ поддерживаетъ силою своей собственной душевной энергіи духъ своего отца, который, не подготовленный къ несчастію, мечется въ своей слѣпотѣ, потерялъ способность думать, готовъ погрузиться въ мракъ и водоворотъ хаотическаго безвѣрія. Въ первую минуту несчастія Глостеръ горько возстаетъ противъ божественнаго управленія міромъ:

Для боговъ
Мы то же, что для ребятишекъ мухи:
Насъ мучить — имъ забава.

(Д. IV, сц. 1).

Но прежде конца жизни онъ «злое горе съ себя свергаетъ» и преклоняется «предъ непобѣдимой волей» боговъ; даже болѣе: онъ можетъ отожествить свою волю съ ихъ волей и благодарно принять отъ нихъ жизнь или смерть. Въ глубинѣ его собственнаго сердца находятъ отголосокъ слова Эдгара:

Благодари-жъ боговъ, счастливый старецъ,
Легко имъ все, на что нѣтъ силъ у насъ!
Спасенъ богами ты!

(Д. V, сц. 7).

Какъ Эдгаръ, защитникъ права, видитъ въ богахъ помощниковъ себѣ для водворенія права, такъ и Корделія, сердце которой постоянно просвѣтлено любовью, можетъ обращаться за помощью и за содѣйствіемъ въ своихъ дѣлахъ любви къ сильнымъ и милосердымъ правителямъ вселенной:

О, небеса благія!
Пошлите исцѣленье тяжкимъ ранамъ.

(Д. V, сц. 7).

У Кента нѣтъ прозрѣнія въ божественное провидѣніе, прозрѣнія, которое ободряетъ Эдгара. Его преданность праву имѣетъ въ себѣ нѣчто безнадежное — инстинктивное, продолжающее существовать на зло всему, что онъ видитъ въ свѣтѣ. Шекспиръ какъ бы хотѣлъ показать намъ, что самая энергичная и реальная преданность истинѣ, справедливости и милосердію встрѣчается у человѣка, котораго не возбуждаетъ и не поддерживаетъ никакое богословское вѣрованіе. Кентъ, видѣвшій перемѣнчивость вещей, не знаетъ высшей силы, управляющей земными событіями, кромѣ судьбы. Оттого Кентъ тѣмъ упорнѣе слѣдуетъ страстному инстинкту, направляющему его дѣйствія къ правдѣ, и тѣмъ упорнѣе поддерживаетъ въ себѣ рѣшимость и твердость духа, позволяющую переносить встрѣчающіяся несчастія. Именно, Кентъ высказываетъ мысль:

Лишь среди горя
Намъ чудеса являются.

(Д. II, сц. 2).

И чудеса, которыя онъ видитъ въ своемъ горѣ, это — приближающаяся помощь изъ Франціи и преданность Корделіи. Опять-таки именно Кентъ съ характеристическимъ для него приспособленіемъ къ дурнымъ обстоятельствамъ, говоритъ, укладываясь спать, закованный въ кандалы:

Вернись еще
И улыбнись, Фортуна, доброй ночи.

(Д. II, сц. 2).

И потомъ:

Звѣзды неба,
Святыя звѣзды правятъ человѣкомъ!

(Д. IV, сц. 3).

Потомъ (о Лирѣ):

Если есть у счастья
Отверженникъ и избранный любимецъ —
Одинъ изъ нихъ предъ нами.

(Д. V, сц. 3).

Въ Кентѣ, поэтому, соединяются выработанная нѣжность чувства и нѣкотораго рода грубость и рѣзкость, полезныя для огражданія отъ невзгодъ жизни, — это нѣжность человѣка, не находящаго убѣжища въ общеніи съ высшими силами или въ религіозномъ оптимизмѣ.

Но что сказать о самомъ Лирѣ, главномъ лицѣ трагедіи? Что сказать о страданіи, переходящемъ отъ мрака къ свѣту и отъ свѣта къ мраку? Лиръ является величественнымъ, страдательнымъ лицомъ, на котораго обрушиваются всѣ разнообразныя силы природы и общества. Правда, онъ частью освобождается отъ деспотическаго своеволія и понимаетъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинная любовь и что она существуетъ въ мірѣ, но онъ исчезаетъ отъ насъ, не смирившись предъ судьбою, не проникнувшись вѣрою, не прозрѣвая успокоенія, но въ жалкомъ мученіи, съ жаждой любви, которой добился лишь для того, чтобы потерять ее навсегда. Не хотѣлъ ли Шекспиръ противоположить удовольствіе отъ заявленій ложной любви въ первой сценѣ мучительному воплю жажды истинной любви въ послѣдней? Не хотѣлъ ли онъ дать намъ понять, что истинное пріобрѣтеніе Лира отъ всѣхъ горькихъ испытаній его старости заключалось, именно, въ томъ, что онъ научился страстно жаждать того, что всего лучше, хотя эта жажда, насколько мы видимъ, и остается безъ удовлетворенія.

Мы можемъ дѣлать догадки о духовномъ значеніи великихъ трагическихъ фактовъ жизни, но при всѣхъ нашихъ догадкахъ они остаются для насъ таинственными.

Наша оцѣнка этой драмы въ ея цѣломъ зависитъ много, говоритъ Гэдсонъ, отъ того, какъ мы взглянемъ на шута, и самъ Гэдсонъ съ такой нѣжной симпатіей понялъ «бѣднягу», шута Лира, что, для полученія настоящей точки зрѣнія, намъ остается только привести его слова. «Едва ли можно вѣрнѣе характеризовать шута, какъ назвавъ его патетическимъ содержаніемъ чего-то въ родѣ комическаго маскарада; въ этомъ лицѣ дурачества и шутки идеализированы до трагической красоты... Его старанія «облегчить шуткою глубокія оскорбленія», претерпѣваемыя Лиромъ, показываютъ, что его остроуміе напрягается отъ горя, что его шутки выходятъ изъ глубины души, которая борется съ состраданіемъ и печалью, какъ пѣна покрываетъ поверхность бушующихъ волнъ... Въ кривляньяхъ шута замѣтна все время какая-то боязнь, какая-то осторожность при каждомъ шагѣ, какъ будто его подавляетъ святыня мѣста; онъ какъ будто хочетъ развлечь мысли, чтобы дать сердцу вѣрнѣе почувствовать горе. Я не знаю, что составляетъ болѣе глубокій контрастъ съ остроумными шутками, которыми искрится внѣшняя сторона его ума: мрачная ли трагедія сценъ, среди которыхъ онѣ сверкаютъ, какъ ракеты среди ночной бури, или глубокая струя трагическаго смысла, которая ихъ неувѣренно вызываетъ»28.

О трагедіи «Король Лиръ» критика старается сказать какъ можно меньше, потому что въ этомъ случаѣ слова оказываются болѣе недостаточны, чѣмъ обыкновенно, для того, чтобы выразить или описать настоящее впечатлѣніе. Нельзя анализировать словами впечатлѣнія бури или разсвѣта, мы должны ощущать разрушающіе порывы вихря, должны наблюдать спокойное распространеніе свѣта29.

Впечатлѣніе, испытываемое тѣмъ, кто читаетъ «Короля Лира» походитъ на то, которое мы воспринимаемъ отъ какого-нибудь громаднаго явленія природы. Это — впечатлѣніе надо испытать самому; его невозможно описать; на него едва можно намекнуть30.

Примечания

1. А.Л. Соколовскій переводитъ это мѣсто такъ:

О, правый Боже,
Не чудно ли, что мы въ самихъ несчастьяхъ,
Взглянувъ поглубже въ нихъ, нашли задатокъ
Хорошаго, а между тѣмъ на дѣлѣ
Выходитъ такъ. Нашъ страшный врагъ заставилъ
Подняться насъ съ зарею, что всегда
Полезно и здорово.

(«Генрихъ V», д. IV, сц. 1).

Здѣсь многіе оттѣнки мысли переданы не точно; вслѣдствіе того слѣдующая ниже цитата Даудена (гдѣ именно говорится о «злѣ», а не о несчастьяхъ) была бы непримѣнима. Мы находимъ точнѣе и ближе по самому объему слѣдующій переводъ:

О, правый Боже,
Во всякомъ злѣ мы скрытое добро
Найдемъ, когда съумѣемъ приглядѣться.
Нашъ злой сосѣдъ теперь насъ пріучаетъ
Съ зарею подниматься, что всегда
Полезно и здорово
(Въ оригиналѣ — 4½ строки).

Прим. перев.

2. Крейсигъ выставляетъ нравственныя теоріи Шекспира существенно тожественными съ нравственными теоріями Канта: «Мнѣ кажется, что изъ всѣхъ извѣстныхъ намъ трагедій древняго и новаго времени, «Лиръ» заслуживаетъ болѣе всѣхъ другихъ терминъ «возвышенной» въ смыслѣ, который придавалъ этому слову Шиллеръ; такъ какъ здѣсь особенно старательно представлена безусловная, царственная независимость нравственнаго міра отъ міра чувствъ; это — трагедія безусловной обязанности (категорической внутренней принудительности), проведенная и созданная величайшимъ поэтомъ германцевъ за два вѣка передъ тѣмъ, когда величайшій мыслитель германцевъ научно вывелъ свой законъ.» Kreyssig. Shakespeare-Fragen, стр. 128.

3. Characters of Shakespeare's Plays, by W. Hazlitt, p. 62, второе изданіе.

4. «Epipsychidion» Shelley.

5. П.И. Вейнбергъ передаетъ слова:

Of one, not easily jealous, but being wrought
Perplex'd in the extreme

стихами:

Что ревность я не скоро ощущалъ.
Но, ощутивъ, не зналъ уже предѣла.

Послѣдній стихъ передаетъ совсѣмъ не тотъ оттѣнокъ, который въ оригиналѣ, и въ данномъ случаѣ соотвѣствовалъ бы лишь словамъ, которыя Дауденъ говоритъ вслѣдъ за тѣмъ. Мы предпочли поэтому воспользоваться другимъ переводомъ:

Что ревность я не скоро ощущалъ;
Но, спутанный коварствомъ, былъ безсиленъ.

Прим. перев.

6. На это обстоятельство Яго впослѣдствіи указываетъ Отелло, чтобы поколебать его довѣріе.

Яго.

Вѣдь обмануть умѣла
Она отца, когда пошла за васъ,
И между тѣмъ, какъ всѣмъ казалось, будто
Одинъ вашъ взглядъ такъ страшенъ для нея —
Она его такъ горячо любила.

Отелло.

Да, да, ты правъ.

(Д. III, сц. 3).

7. Въ 1830 году, въ періодъ полной революціи въ драматическомъ искусствѣ въ Парижѣ, Альфредъ де Виньи перевелъ Отелло, снабдилъ его предисловіемъ, и трагедія была поставлена на сцену въ Théâtre Français. Герцогъ Брольи написалъ по этому случаю въ «Revue française» замѣчательную статью (перепечатанную Гизо въ его Shakspeare et son Temps, стр. 264—343) о «Состояніи драматическаго искусства во Франціи». О послѣднихъ словахъ Дездемоны, произнесенныхъ г-жею Марсъ, герцогъ Брольи пишетъ: «Я долженъ заявить, что эти слова не производятъ никакого впечатлѣнія, и я, говоря откровенно, всегда думалъ, что оно такъ должно быть... Со дня брака Дездемона смотритъ на себя, какъ на собственность Отелло, съ которою онъ можетъ дѣлать, что хочетъ, какъ на его рабу, которую онъ можетъ ударить или убить, если ему вздумается. Какъ же можетъ ей вдругъ прійти на мысль, что Отелло подвергается изъ-за нея опасности и что его надо укрыть отъ уголовнаго преслѣдованія». Критика эта болѣе любопытна чѣмъ вѣрна; но приводимый фактъ весьма интересенъ. См. отношеніе къ Шекспиру во Франціи во время этого представленія «Отелло» въ «Histoire de l'influence de Shakespeare sur le Théâtre Français (Septième Phase) par Albert Lacroix» (Bruxelles, 1866).

8. Ruskin. «The Queen of the Air», стр. 83—84. Слова, приводимыя Рэскиномъ, заимствованы у Ричарда Оуэна (Owen).

9. Для разсмотрѣнія побужденій Яго, см. Hebler «Aufsätze über Shakespeare» (Bern, 1865), стр., 42—60. Герцогъ Брольи, въ своей упомянутой уже статьѣ, старается обнаружить непослѣдовательность характера Яго: «Что такое Яго? Злой духъ или, по крайней мѣрѣ, представитель его на землѣ? Правъ ли Отелло, когда онъ взглядываетъ на его ноги, отыскивая тамъ копыта?.. Въ такомъ случаѣ для чего указаны въ Яго побужденія человѣческія, побужденія разсчета? Къ чему высказана въ немъ низкая жажда корысти, злопамятства за оскорбленіе его чести, желаніе высшаго званія?.. Эти унизительныя страсти уничтожаютъ весь фантастическій элементъ роли: демонъ не знаетъ ни досады, ни чести; онъ не злопамятенъ и не чувствуетъ гнѣва или похоти; онъ — безкорыстная личность; онъ дѣлаетъ зло, потому что зло есть зло, а онъ духъ зла. Не есть ли Яго, напротивъ, какъ онъ хвалится этимъ качествомъ, совершенный эгоистъ, человѣкъ, который умѣетъ въ высшей степени любить самого себя, существо, умѣющее подчинять одно другому свои желанія въ іерархическомъ порядкѣ, по степени ихъ возможности, умѣющій затѣмъ направить свою дѣятельность такъ, чтобы неизбѣжно достигнуть своего высшаго удовлетворенія, чего ни стоило бы это другимъ, не зная ни колебаній, ни раскаянія, но также не отклоняясь отъ своего пути, подъ вліяніемъ позыва низшаго разряда? Въ такомъ случаѣ, для чего онъ одновременно преслѣдуетъ три или четыре различныхъ цѣли, имѣющія для него весьма неодинаковую важность?... Для чего, въ особенности, пускаетъ онъ въ дѣло при каждомъ случаѣ во сто разъ болѣе злости, чѣмъ это нужно при данныхъ обстоятельствахъ?» Перепечатано у Guizot, «Shakspeare et son Temps», стр. 322—323.

10. «Безстрастный характеръ Яго», говоритъ Кольриджъ, «есть воля перенесенная въ разсудокъ», и онъ хорошо замѣтилъ въ монологѣ Яго (Д. I, сц. 3) «пріискиваніе побужденій для безпричинной злобы». Изученіе характера Яго Гедеономъ старательно и полно тонкихъ различеній. «Яго исповѣдует, что уступка внѣшнему вліянію доказываетъ низменный недостатокъ умственной силы... Сущность характера Яго — разсудочность; т. е. разсудокъ отказался въ немъ отъ всякаго подчиненія нравственной разумности и сдѣлался для себя самостоятельнымъ закономъ, такъ что достаточно факта, что онъ, Яго, способенъ совершить что-либо, чтобы онъ и совершилъ это».

11. Теорія Кларка и Райта (Klarendon Press edition of Macbeth), что эта пьеса есть измѣненная Мидлмономъ трагедія Шекспира, принята Флэемъ и еще подробнѣе имъ разработана (Transactions of the New Shakspere Society 1874). Флэй того мнѣнія, что вѣдьмы, вокругъ котла, въ дѣйст. IV, сц. 1, созданы Шекспиромъ; но онъ думаетъ, что онѣ ничего не имѣютъ общаго съ тремя «вѣщими сестрами» Норнами въ дѣйст. I, сц. 3. Онъ пишетъ: У Голиншэда мы находимъ, что «Макбетъ и Банко были встрѣчены тремя женщинами въ странномъ, чуждомъ одѣяніи, походящими на существъ другого міра»; что онѣ исчезли; что вначалѣ Макбетъ и Банко «приняли ихъ за пустыя видѣнія фантазіи», но потомъ общее мнѣніе было то, что это были «или вѣщія сестры, т. е. богини судьбы, или какія-либо нимфы, или волшебницы, одаренныя предвѣдѣніемъ чрезъ ихъ некромантическія познанія» (Д. II, сц. 2). Но въ части, относящейся къ дѣйст. IV, сц. 1, Макбета предостерегаютъ отъ Макдуффа «нѣкоторыя предсказательницы»; однако онъ не убиваетъ Макдуффа, потому что нѣкоторая колдунья, къ которой онъ имѣлъ большое довѣріе, сдѣлала ему два другихъ двусмысленныхъ предсказанія. Мнѣ кажется невѣроятнымъ, чтобы Шекспиръ, который въ частяхъ произведенія, не отвергаемыхъ кэмбриджскими издателями, ни разу не употребляетъ слово «колдуньи» и не намекаетъ нисколько на нихъ, унизилъ бы «богинь судьбы» до роли трехъ старыхъ женщинъ, которыхъ Paddock и Grimalkin называютъ неприличнымъ словомъ, которыя ѣздятъ въ рѣшетѣ, душатъ свиней, служатъ Гекатѣ и занимаются обыкновенными чарами, привидѣніями и наговорами обычныхъ колдуній. Три существа, «не похожія на жильцовъ земли», которыя «однакожъ здѣсь», чей «взоръ въ посѣвъ временъ проникнутъ и плодъ отъ смерти можетъ отличить», «мнимыя тѣла» которыхъ «разноситъ вѣтеръ», какъ «пузыри земли» — «вѣщія сестры», «превращающіяся въ воздухъ и обладающія «сверхъестественнымъ знаніемъ» — существа иного рода. Флэй затрудняется тѣмъ, что въ дѣйст. III, сц. 4 и въ дѣйст. IV, сц. 1, Макбетъ называетъ вѣдьмъ «вѣщими», «волшебными», и Флэй признается, что въ настоящее время онъ не можетъ разрѣшить это затрудненіе. Врядъ ли можно признать хорошимъ критическимъ методомъ придумываніе гипотезы, создающей неразрѣшимое затрудненіе.

12. А.И. Кронбергъ вовсе не перевелъ тѣхь стиховъ изъ пѣсни вѣдьмъ въ сц. 1, дѣйст. IV, гдѣ объ этомъ говорится. Прим. перев.

13.

Банко.

О, Боже!
Избавь меня отъ грѣшныхъ помышленій,
Невольныхъ замысловъ во время сна!

(«Макбетъ», д. II, сц. 1).

14. Слова, произносимыя тремя вѣдьмами вмѣстѣ, послѣ того какъ каждая говорила три раза отдѣльно.

15. «По моему мнѣнію, писала Сиддонсъ (Siddons), (Красота лэди Макбетъ), такого характера, который, какъ кажется, вообще признанъ привлекательнымъ для другого пола; это — красота миловидная, женственная, даже хрупкая». Бэкниль (Bucknill), не зная о томъ, что Сиддонсъ высказала подобное мнѣніе, писалъ: «Лэди Макбетъ была прекрасная и нѣжная женщина, единственная живая страсть которой показываетъ, что ея организація была преимущественно нервная, не подавленная тяжестью тѣла. Она, вѣроятно, была небольшого роста, потому что именно въ женщинахъ небольшого роста пламя волненій наиболѣе пылко, къ тому же лэди Макбетъ сама безсознательно свидѣтельствуетъ о томъ, что у нея маленькая рука». «Mad Folk of Shakespeare, p. 46. Она для Макбета — «цыпленокъ».

16. Macbeth, Clarendon Press Edition, p. 108.

17. А.И. Кронбергъ употребляетъ слово «бездушный», которое и не передаетъ «infirm of purpose» и вовсе не соотвѣтствуетъ положенію. Вѣроятно, это сдѣлано для размѣра стиха, но стихъ могъ бы быть переданъ и такъ:

Иди я не могу.
О, слабодушный!

Прим. перев.

18. Ср. также, какъ выраженіе того, какъ нужно встрѣчать несчастія, слова Эдгара:

Мы должны
Терпѣть, сносить: на то мы въ свѣтъ родимся.
Всесильно время.

(«Король Лиръ», д. V, сц. 2).

19. Goethe's Conversations with Eckermann, Feb. 24, 1824.

20. Флатэ, который находитъ обыкновенно, что всѣ предшествовавшіе ему критики ошибаются, а онъ самъ вполнѣ правъ, открываетъ въ «Королѣ Лирѣ» предостереженіе Шекспира «противъ натурализма и псевдораціонализма», — трагедія переложена въ дидактическую рѣчь о невѣріи.

21. Кольриджъ пишетъ: «Изъ первыхъ четырехъ или пяти строкъ трагедіи мы узнаемъ, что испытаніе есть только хитрость, и что грубое проявленіе бѣшенства стараго короля есть частью естественный результатъ того, что жалкая хитрость неожиданно разстроена и не удалась». Д-ръ Бекниль (Bucknill) утверждаетъ, что раздѣленіе королевства есть «первое проявленіе развивающагося помѣшательства Лира». Во второмъ томѣ Shakespeare Jahrbuch находится короткая, но прекрасная статья Ульрици о Людвигѣ Девріентѣ, въ роли короля Лира. Насколько Ульрици довѣряетъ собственнымъ впечатлѣніямъ, этотъ великій актеръ понялъ первую сцену въ томъ смыслѣ, какъ изъяснялъ ее Ульрици, именно, что желаніе Лира, чтобы дочери высказали ему свою любовь, было внезапно и высказано частью для забавы, чтобы занять время до прихода короля Французскаго и герцога Бургундскаго. Назначивъ части Гонерильѣ и Реганѣ, врядъ ли Лиръ могъ подразумѣвать что-либо серьезное, говоря Корделіи:

Что скажешь ты, чтобъ заслужить отъ насъ
Часть лучшую, чѣмъ сестры?

(Д. I, сц. 1).

Слова были произнесены съ улыбкой, но въ то же время съ затаеннымъ желаніемъ услышать требуемыя слова любви. Тѣмъ болѣе удивленъ и оскорбленъ Лиръ серьезнымъ, почти юридическимъ отвѣтомъ Корделіи. Корделія въ одно и то же время подавляетъ въ себѣ проявленіе чувства и этимъ путемъ высказываетъ свое негодованіе противъ безсердечной лести сестеръ.

22. Гонерилья первая предлагаетъ вырвать глаза Глостеру. Противоположеніе сестеръ хорошо проведено у Гервинуса.

23. Lectures on Dramatic Art, translated by J. Black, p. 412.

24. Глостеръ говоритъ, дѣйст. I, сц. 1, объ Эдмундѣ: «Девять лѣтъ его не было на родинѣ и скоро онъ опять уѣдетъ».

25. Это мѣсто и приводимое дальше, вѣроятно, вспомнятъ читатели «Ромолы»; то и другое заимствовано изъ замѣчательной главы: «Tito's Dilemma».

26. Butler. Analogy, part. I, chap. III.

27. Ср. олова Эдмунда (произнесенныя съ тайного насмѣшкою) объ Эдгарѣ:

Я говорилъ ему, что боги грянутъ
Всѣмъ громомъ неба надъ отцеубійцей.

(Д. II, сц. 1).

28. Shakespeare's Life, Art and Characters, vol. II, p. 351—352. To, что слѣдуетъ, также превосходно, но не можетъ быть приведено, такъ какъ слишкомъ длинно.

29. Въ книгѣ диѳирамбовъ и пророчествъ Виктора Гюго, озаглавленной «William Shakespeare», особенно заслуживаетъ вниманія мѣсто о Королѣ Лирѣ (изд. 1869, стр. 205—209). Его мнѣніе, что трагедія есть скорѣе «Корделія», чѣмъ «Король Лиръ», что старый король только поводъ для «развитія личности» дочери, безусловно ложно, но его критика все-таки заимствуетъ отъ трагедіи страсть и величіе. «А отецъ, что за образъ! что за каріатида! Это — пригнутый судьбой человѣкъ. Онъ только мѣняетъ одно бремя на другое, все тяжелѣе и тяжелѣе. Чѣмъ слабѣе становится старецъ, тѣмъ болѣе ростетъ тяжесть. Онъ живетъ подъ нагроможденіемъ бремени. На него давитъ сначала его власть, потомъ неблагодарность, потомъ уединеніе, потомъ отчаяніе, потомъ голодъ и жажда, потомъ безуміе, потомъ вся природа. Тучи накопляются надъ его головою, лѣса омрачаютъ его путь, буря настигаетъ его, гроза рветъ съ него мантію, дождь бьетъ его плечи; онъ идетъ согбенный и растерянный, какъ будто мракъ ночи всталъ ему обѣими колѣнами на спину. Растерянный и громадный, онъ бросаетъ порывамъ вихря и потокамъ града свой эпическій крикъ: За что вы ненавидите меня, бури? за что вы преслѣдуете меня? вѣдь, вы мнѣ не дочери. Затѣмъ все кончено; лучъ свѣта потухъ, разумъ изнемогъ и исчезъ. Лиръ сталъ ребенкомъ. Да, онъ ребенокъ, этотъ старецъ. Если такъ, ему нужна мать. Является его дочь. Его единственная дочь Корделія. Потому что двѣ другія, Регана и Гонерилья, остались дочерьми его лишь настолько, чтобы имѣть право на названіе отцеубійцъ». Для описанія «обожаемаго кормленія», материнства дочери относительно отца см. далѣе стр. 208.

30. Какъ прибавленіе къ медицинскимъ этюдамъ о состояніи Лира д-ровъ Бэкниль (Bucknil) и Келлогъ (Kellogg), мы можемъ упомянуть о «König Lear» д-ра Карла Штарка (Stuttgart 1871), о которомъ есть благопріятный отзывъ въ «Shakespeare Jahrbuch», т. VI, а также у Мейснера, въ его этюдѣ объ этой трагедіи, въ «Shakespeare Jahrbuch», т. VII, стр. 110—115.