Разделы
Счетчики
Шекспир написал пятнадцать пьес, которые так или иначе связаны с английской историей. Четыре из них посвящены довольно темным временам до завоевания Англии норманнами в 1066 г., а одна — еще более древним и чисто легендарным событиям. Это «Король Лир».
Изначальный Лир фигура не просто легендарная, а мифическая, потому что он был богом. В кельтской мифологии Лир (Lear) был бог моря (Lir или Ler у ирландцев и Llyr у валлийцев). Широко известная легенда гласила, что у него было четверо детей, которых злая мачеха превратила в лебедей.
Старая сказка о Лире и его детях никак не связана с версией, которая дошла до нас благодаря Шекспиру; однако благодаря ей имя Лир стало известно многим поколениям детей, которым рассказывали сказки. Даже если они забывали все остальное, то в памяти оставалось, что сказка имеет какое-то отношение к детям Лира.
Около 1135 г. Лир впервые превратился в легендарную историческую фигуру. Это произошло благодаря Historia Regum Britanniae («Истории королей Британии») Джеффри Монмутского.
В то время, когда Джеффри писал свой труд, кельтские народы Британии уже шесть веков медленно, но верно вытесняли с их земель, и теперь они жили в Уэльсе. Однако англо-норманнское влияние постепенно усиливалось, и спустя полтора века Англия полностью и окончательно овладела Уэльсом.
Умирающие культуры всегда вызывают большой интерес, и Джеффри, который жил на границе Уэльса и, возможно, сам был отпрыском кельтов, проявлял этот интерес. Вполне естественно, что ему хотелось подчеркнуть великое прошлое угасающего народа. С этой целью он широко использовал легенды и мифы и создал во многом выдуманную историю, хотя в Средние века к ней относились вполне серьезно. Если в фантазиях Джеффри и были зерна истины, мы этого уже никогда не узнаем.
Именно в труде Джеффри впервые письменно зафиксированы темные легенды о короле Артуре. Возможно, прототип Артура возглавлял войско кельтов, разбившее саксонских захватчиков и на время остановившее их продвижение.
Лира Джеффри тоже позаимствовал из мифов и сделал его королем всей Британии, причем задолго до появления Артура. Считается, что Лир основал Лирстер (Lear-cester) и сделал его своей столицей. Теперь это город Лестер (Leicester), расположенный в средней Англии в 95 милях (152 км) к северо-западу от Лондона. (Конечно, единственная связь Лестера с Лиром заключается в случайном совпадении двух начальных букв этих слов.)
Джеффри рассказал легенду о жестокой неблагодарности дочерей Лира, и эта новая версия осталась в людской памяти навсегда. Во времена Шекспира история обрела жизнь в новых формах: например, ей посвящена длинная эпическая поэма «Королева фей», написанная Эдмундом Спенсером в 1590 г. Она появилась в виде пьесы под заглавием «Истинная история короля Лира, приведенная в летописях», впервые постановка была осуществлена в 1594 г. и, видимо, возобновлена в 1605 г.
В 1586 г. английский историк Уильям Кэмден написал популярную историю Британских островов, причем придал легенде новый поворот, связав ее не с кельтским королем Лиром, а с саксонским королем Айном, который правил с 688 по 726 г. н. э.
Решив написать собственную пьесу на этот сюжет, Шекспир обратился к истории, изложенной Рафаэлем Холиншедом. (Его труды Шекспир использовал при написании многих своих пьес.)
Холиншед опубликовал двухтомные «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» в 1577 г., и его работа пользовалась невероятной популярностью. К более ранним опусам Холиншед относился недостаточно критично, и первые главы его книги почти целиком основаны на труде Джеффри Монмутского. Это относится и к истории Лира, которую в какой-то степени унаследовал Шекспир.
Согласно Холиншеду, Лир правил тогда же, когда Иоахаз был царем Иудеи. В таком случае это было около 800 г. до н. э. Впрочем, точная дата ничего не дает, потому что об этом периоде политической истории Британских островов (как и обо всем, что предшествовало вторжению Юлия Цезаря в 55 г. до н. э.) у нас нет достоверных данных.
Однако, если принять на веру, что царствование Лира относится к 800 г. до н. э., это означало бы, что описанные в пьесе события происходят раньше событий «римских» пьес Шекспира. Если же говорить о его «греческих» пьесах, то «Короля Лира» следовало бы хронологически расположить между «Троилом и Крессидой» и «Тимоном Афинским».
Пьеса начинается во дворце короля Лира, однако где расположен этот дворец — в Лестере или еще где-нибудь — не указано. На сцене появляются два дворянина, и один говорит другому:
Акт I, сцена 1, строки 1—2 (перевод Б. Пастернака) Конечно, титул Duke (герцог) — анахронизм. Он возник в эпоху Римской империи от слова «dux» (вождь, предводитель) и первоначально использовался как титул командира вооруженного отряда. Затем этот титул заимствовали германские королевства, пришедшие на смену Римской империи, и постепенно так стали называть только вельмож высшего ранга (особенно во Франции, где это слово превратилось в duc).
На Британских островах этот французский титул появился только в XIV в., когда его ввел английский король, пытавшийся одновременно стать и королем Франции.
Тем не менее этот анахронизм полезен. Несомненно, вожди кельтских племен носили некий кельтский титул, но зачем было его использовать? Этот титул был эквивалентен привычному «герцог», а поскольку кельты, изображенные в пьесе, говорят на языке современном Шекспиру, они могут пользоваться и современными Шекспиру титулами.
Корнуэлл (современный Корнуолл) и Альбани (Олбани), герцоги которых упомянуты в первой же реплике пьесы, соответствуют описанному времени, так как обе области Британии были важными местами проживания кельтов.
Кельты, шаг за шагом отступавшие на запад под давлением саксов с востока, в конце концов были вытеснены на два западных полуострова, Уэльский и Корнуэлльский (которые иногда называют Северным и Южным Уэльсом соответственно).
Корнуэлльский полуостров постепенно сужается и имеет форму рога с длинным мысом, уходящим в море. По-кельтски рог — corn, поэтому слово «Корнуолл» может означать «рогообразный Уэльс».
Когда значение этого слова со временем забылось, мифотворцы придумали героя по имени Кориней (Corineus), который якобы завоевал этот полуостров, убив гиганта; в честь этого героя будто бы и назвали данное место.
В Корнуэлле, меньшем по площади и более узком, чем Уэльс, кельты не могли успешно сопротивляться англичанам. В 815 г. последний тамошний оплот кельтов захватил Эгберт, саксонский король Уэссекса.
Но как быть с Альбани? Это слово происходит от латинского «альба» (белая); иногда так называют высокогорные районы, потому что снеговые шапки на вершинах гор не тают даже летом.
Известно, что Албанией древние римляне называли восточную оконечность Кавказских гор, выходящую к Каспийскому морю.
Можно привести и другой пример: горную часть Балкан, находящуюся напротив каблука «итальянского сапога» и известную древним грекам как Эпир, англоязычные народы и по сей день называют Албанией. Теперь это независимое государство, которое местные жители называют Шкиперия.
Наконец, высокогорный район северной Шотландии (остающийся кельтским и по сей день) в древности также именовался Албанией; это название иногда употребляют и сейчас в качестве поэтического эпитета. Холиншед указывает, что Албания включала не только шотландское высокогорье (Хайленд), но все земли к северу от реки Хамбер; это может означать, что «Альбани» включала в себя северную Англию и всю Шотландию (хотя, конечно, во времена короля Лира слов «Англия» и «Шотландия» попросту не существовало).
Человека, который произносит первые слова пьесы, зовут граф Кент (точнее, «эрл». Этот титул саксонского происхождения; в Англии он оставался высшим до введения заимствованного у французов титула «дьюк» — герцог). Кентом называется юго-восточная оконечность Англии. Поскольку этот регион расположен ближе всего к континенту, ему чаще грозили иноземные нашествия. Когда там высадились древние римляне, они назвали его Канциум (Cantium, по имени проживавшего там племени). У англичан оно превратилось в Кент (Kent), но в названии древнего города Кентербери (Canterbury), расположенного в этих местах, сохранилась более древняя форма этого наименования.
Настоящие имена герцогов Альбанского и Корнуэлльского в пьесе не приводятся; каждого называют только по титулу. Согласно Холиншеду, герцога Альбанского звали Маглан (Maglanus), а герцога Корнуэлльского — Хеннин (Henninus). Имя графа Кента тоже не приводится, но этот персонаж полностью придуман Шекспиром, и у Холиншеда такого героя нет.
Видимо, вопрос о том, какой из герцогов больше по душе королю, имеет принципиальное значение. Тот, к кому обращается граф Кент, отвечает:
Акт I, сцена 1, строки 3—5 Выясняется, что герцоги — наследники короля, поэтому отношение к ним Лира очень важно.
Человека, к которому обращается Кент, зовут граф Глостерский (или просто Глостер). В дошекспировском варианте пьесы о короле Лире такого героя нет, но у Шекспира он играет очень важную роль. На создание сюжетного хода, связанного с Глостером, Шекспир вдохновил эпизод из «Аркадии» — пасторального романа, написанного в 1581 г. английским поэтом сэром Филипом Сидни. События, изложенные Сидни (чересчур подробно и, на современный вкус, скучно), происходят в Малой Азии; при этом упоминаются такие области, как Галатия, Пафлагония и Фригия.
Шекспир переносит действие в доримскую Британию и таким образом подкрепляет сюжет о короле Лире.
Но почему Шекспир называет этого человека именно графом Глостером, если у Сидни его прототип—король Пафлагонии? Конечно, спросить самого Шекспира нельзя, поэтому попробуем пофантазировать.
Первым историческим графом Глостером был Роберт, сын короля Генриха I Английского. Он жил с 1090 по 1145 г. и сыграл важную роль в гражданской войне, начавшейся после смерти Генриха I. Глостер был главным сторонником дочери Генриха Матильды и оспаривал права на трон племянника покойного короля Стефана.
Но если Роберт Глостер сам был сыном Генриха, почему он не занял место покойного отца? Дело в том, что он был незаконным сыном, а потому не имел права унаследовать трон. Сюжет Глостера тесно связан с темой незаконных сыновей; возможно, именно поэтому Шекспир и вспомнил имя «граф Глостер».
Речь о незаконных сыновьях заходит тут же. Глостера сопровождает юноша; выясняется, что это его внебрачный сын Эдмунд. Он вернулся из-за границы (где, видимо, учился; во всяком случае, во времена Шекспира юноши из благородных семейств получали образование только на континенте). Глостер представляет сына Кенту и произносит несколько довольно грубых шуток о незаконном происхождении Эдмунда.
Хотя грубость, похоже, не свойственна характеру Глостера (который раскроется позже), однако в этой пьесе столько действующих лиц, что для развития сюжета необходимо сразу сообщить об отношениях Эдмунда с отцом.
Глостер продолжает:
Акт I, сцена 1, строки 19—20 Этот старший и законный сын (отцовский наследник по всем статьям), которого зовут Эдгар, появится впоследствии. Их имена для доримской Британии являются анахронизмами. Как Эдмунд, так и Эдгар — имена не кельтского, а саксонского происхождения. Однако во времена Шекспира саксонские имена уже казались достаточно архаичными, чтобы придать «Королю Лиру» налет древности, так что разница между кельтскими и саксонскими именами для публики значения не имела (как и в наше время).
На сцене появляются король Лир и весь его двор. Здесь герцоги Альбанский и Корнуэлльский, которых упомянул Кент. А также три дочери Лира. По старшинству это Гонерилья, Регана и Корделия. (У Холиншеда старшую дочь зовут Гонорилла, а младшую — Кордеилла.)
Сыновей у Лира нет, поэтому он собирается сделать своими наследницами дочерей. Поскольку герцог Альбанский женат на Гонерилье, а герцог Корнуэлльский на Регане, они от этого решения выигрывают.
Корделия не замужем, но на ее руку претендуют сразу два жениха. Властный Лир, входя, упоминает их и говорит Глостеру, щелкая пальцами:
Акт I, сцена 1, строки 35—36 Конечно, во времена доримской Англии ни Франции, ни Бургундии еще не существовало. Области, впоследствии получившие эти названия, тогда назывались Галлией. Действительно, Холиншед в своих «Хрониках» указывает единственного жениха, Аганиппа, «одного из вождей Галлии (которая теперь называется Францией)». Кроме того, он сообщает, что в тогдашней Галлии было двенадцать вождей.
Это похоже на правду. Галлия была разделена на территории, принадлежавшие отдельным племенам, а сами галлы были такими же кельтами, как и бритты, поэтому их языки не слишком отличались друг от друга.
Однако Шекспир отказывается усложнять рассказ описанием галльских племен, неизвестных публике. Ему легче говорить о Франции.
Что же касается Бургундии, то это обширная область на востоке Франции, в XIV и XV вв. полунезависимая и управлявшаяся герцогами, отпрысками французской царствующей династии. Бургундия играла важную роль в войнах XV в. между Англией и Францией. Хотя в 1477 г. Бургундия окончательно вошла в состав Франции, память о ней в Англии была свежа, так что Шекспир мог свободно использовать этот титул.
Наконец Лир излагает свой план. Он состарился и хочет отдохнуть от государственных обязанностей. Король говорит:
Акт I, сцена 1, строки 39—43 Короче говоря, Лир отрекается от престола, чтобы в покое и довольстве провести остаток дня.
Сознательное и добровольное отречение от престола под предлогом, что король хочет отдохнуть от государственных дел, в высшей степени необычно. Подавляющее большинство монархов цепляется за власть до последнего вздоха, несмотря на возраст, усталость и сложность своих обязанностей.
Одним из немногих, кто добровольно решился на такой поступок, был Айн, король западных саксов. В 726 г. он отрекся от престола ради того, чтобы посвятить остаток дней религии. Айн начал с паломничества в Рим, но, увы, годы взяли свое, и он умер, не добравшись до цели. Возможно, это отречение и заставило историка Уильяма Кэмдена приписать легенду о Лире именно Айну.
В истории можно найти еще два знаменитых добровольных отречения от престола. В 305 г. н. э. всемогущий римский император Диоклетиан, успешно правивший государством в течение двадцати одного года, отрекся от престола и счастливо прожил последние восемь лет как частное лицо. А в 1554 г. император Священной Римской империи Карл V, самый могущественный правитель в христианской Европе, после тридцати пяти лет правления разделил свою империю и ушел в монастырь, где мирно прожил остаток жизни.
Возможно, пример Карла V, все еще свежий в памяти людей, сделал правдоподобнее легенду о Лире. Без этого пьесу обвинили бы в отрыве от реальности. (У Холиншеда Лир вовсе не отрекается от престола, а просто подготавливает раздел королевства после своей смерти; но у его зятьев не хватает терпения дождаться естественного конца.)
В этот момент Лир внезапно решает перед объявлением о разделе королевства потребовать у дочерей публичного признания в любви к нему. Это довольно типично для старого короля, много лет слышавшего угодливые речи, но так и не насытившегося лестью. Лир обожает славословие, связанное с королевской властью, и выражает это пристрастие так откровенно, что невольно изумляешься, как он решился расстаться со своим положением. Одного этого пристрастия достаточно, чтобы понять: дело кончится катастрофой.
Гонерилья и Регана охотно включаются в игру, красноречиво признаваясь отцу в своей любви, и Лир чувствует удовлетворение.
Но Корделия, младшая дочь, на это не способна. Она не может принудить себя к унизительной лести. Девушка пытается уклониться от ответа, но, когда ее загоняют в угол, говорит, что любит Лира так, как дочери положено любить отца. Однако впавшему в детство Лиру хочется другого; гнев вспыхивает внезапно и приводит к характерному для него эмоциональному взрыву. Король полностью лишает Корделию наследства:
Акт I, сцена 1, строки 111—115 Шекспир избегает анахронизма и не говорит в пьесе о христианстве, однако использовать кельтскую мифологию он тоже не может. Римляне успешно стерли с лица земли друидов, кельтских священнослужителей, под тем предлогом, что религия кельтов темна и служит злым силам. (Конечно, настоящая причина заключалась в том, что друиды были организаторами национального сопротивления римлянам.) А то немногое, что осталось от римлян, позднее успешно выкорчевали христиане.
В результате нам совершенно неизвестны верования друидов; есть только впечатление (возможно, ошибочное), что их обряды были отвратительные и кровавые.
Шекспир ограничивается тем, что заставляет Лира взывать к небесным божествам, придуманным самим драматургом. Например, его упоминание о Гекате, связанной с подземным царством, ассоциируется с представлением о мрачных аспектах обрядов друидов.
Раздражение Лира доходит до крайних пределов. Он говорит:
Акт I, сцена 1, строки 118—122 Лир имеет в виду родителей, которые поедают своих детей («пожирают свое потомство»); но вскоре он получит возможность говорить о детях, поедающих своих родителей. Король упоминает скифов, которые во времена древних греков считались воплощением варварства.
Однако в предполагаемую эпоху короля Лира скифы еще не перекочевали на территории к северу от Черного моря; это произошло минимум через сто лет. Кроме того, даже после появления на этих землях они были точно такими же варварами, как и сами бритты в то время.
Корделия, на которую обрушиваются громы и молнии, молчит, но прямой и честный Кент пытается вмешаться. Охваченный гневом тиран тут же властно обрывает его:
Акт I, сцена 1, строки 123—124 Это действительно кельтский образ. Ранние кельтские племена, жившие в Британии, изображали дракона на знаменах, с которыми они шли в бой. Военного вождя называли Пендрагоном («Головой дракона»), потому что он шел во главе тех, кто нес стяг с драконом. Этот титул носило несколько кельтских королей, упоминаемых в древних легендах; самый известный из них Утер Пендрагон, отец короля Артура.
В данном случае Лир упоминает дракона как символ своего королевского положения.
В гневе Лир делит часть, предназначенную Корделии, между Гонерильей и Реганой. Кент снова пытается вмешаться и стоит на своем даже после того, как Лир грозит ему суровым наказанием и начинает клясться богами. Кент тут же парирует:
Акт I, сцена 7, строки 162—163 Конечно, римские боги в доримской Британии такой же анахронизм, как и христианский бог, но разве у Шекспира был другой выход? Единственными «фальшивыми богами», известными публике (не считая идолов, упоминаемых в Библии), были только римские. Позже в пьесе клянутся Юпитером и Юноной.
Лир упрямо ничего не желает слушать. Он прогоняет честного Кента и, продолжая оскорблять лишенную приданого Корделию, предлагает ее в жены бургундскому и французскому королям. Бургундец отказывается, но француз берет Корделию замуж по любви.
Последние детали соглашения уточнены. Лир отрекается от власти, но сохраняет за собой титул короля и сотню рыцарей в качестве личной свиты. Он собирается жить у дочерей по очереди, проводя у каждой месяц.
Присутствующие расходятся; оставшиеся на сцене старшие дочери Гонерилья и Регана начинают обсуждать ситуацию. Этим женщинам можно посочувствовать. До сих пор у нас не было возможности оценить их по достоинству. Да, конечно, они лицемерили, высказывая любовь к отцу, но Лир сам принудил их к этому. С какой стати им было разделять судьбу Корделии?
Более того, теперь им предстоит иметь дело с выжившим из ума старым королем, который всегда был тираном, а теперь, вероятно, впал в старческое слабоумие. Гонерилья говорит:
Акт I, сцена 1, строка 290 Регана соглашается:
Акт I, сцена 1, строки 295—296 Иными словами, даже тогда, когда король был вполне разумен, под влиянием лести он искренне считал себя мудрым и предусмотрительным правителем. (Скоро настанет время, когда он поймет, что жестоко ошибался, и получит возможность исправить эту ошибку.)
Действие перемещается в замок Глостера, местонахождение которого также не указано. Это мог быть город Глостер, расположенный в 100 милях (160 км) к западу от Лондона. Однако использование этого названия было бы анахронизмом, потому что Глостер был основан только при римлянах, во время правления императора Нервы (около 97 г. н. э.).
Бастард Эдмунд держит в руках письмо и говорит:
Акт I, сцена 2, строки 1—2 Во времена Шекспира была распространена идея, что под влиянием цивилизации изменилось качество человеческой жизни. В «естественном состоянии» люди жили, руководствуясь не законом, а своими желаниями и потребностями, и оставались дикарями. Напротив, развитие общества предусматривало создание правил, которые должны были защитить людей от эгоистичных желаний других. Эта точка зрения была наиболее четко выражена в книге «Левиафан» английского философа Томаса Гоббса, опубликованной в 1651 г., через поколение после смерти Шекспира.
(Однако существовал и противоположный взгляд. Кое-кто доказывал, что человек был счастлив именно в «естественном состоянии». Только с развитием общества люди начали стремиться к власти, высокому положению, богатству и господству над себе подобными. Впрочем, такая точка зрения не имела широкого распространения вплоть до XVIII в., когда ее наиболее красноречиво высказал французский философ Жан Жак Руссо в трактате «Общественный договор», опубликованном в 1762 г.)
Объявляя своей богиней Природу, Эдмунд отрекается от всех ограничений, налагаемых обществом. В эти ограничения входят законы, устанавливающие различия между законными и незаконными детьми, а также между старшими и младшими сыновьями. Прав тот, кто сильнее, а потому Эдмунд стремится унаследовать земли и титулы по закону природы, согласно которому все наследует сильнейший и умнейший. Эдмунд уже придумал, как этого добиться.
Входит Глостер, расстроенный и потрясенный событиями при дворе. Он сразу замечает письмо, которое Эдмунд намеренно неловко пытается спрятать. Глостер требует отдать ему письмо. Выясняется, что оно от Эдгара (законного сына). Эдгар завуалированно (но вполне ясно) предлагает Эдмунду вместе убить отца и разделить наследство, не дожидаясь смерти родителя.
Публика знает, что письмо подложное и Эдгар не виноват, но Глостеру это неизвестно.
Глостер, не желающий верить в виновность Эдгара (он не так чудовищно скор на гнев, как Лир), просит Эдмунда придумать, каким способом подтвердить преступные намерения единокровного брата, и мрачно бормочет себе под нос:
Акт I, сцена 2, строки 112—113 В этой реплике отражена вера древних в то, что всякое отклонение от нормы, происходящее в небесах, представляет божественное знамение и сулит катастрофы.
Однако у этой фразы есть еще одно значение: она содержит намек на событие, происшедшее во время написания пьесы.
Считается, что премьера «Короля Лира» состоялась 26 декабря 1606 г.; следовательно, сама пьеса была написана раньше. В сентябре предыдущего, 1605 г. состоялось затмение Луны, а в октябре — наблюдаемое в Англии затмение Солнца. Вскоре из печати вышла брошюра, в которой утверждалось, что эти явления приведут к грозным последствиям.
Похоже, что Шекспир приступил к пьесе в начале 1606 г. и у него было время вставить в речь Глостера фразу, являющуюся откликом на актуальное событие. Глостер перечисляет ужасы, которых следует ждать от затмений; возможно, Шекспир заимствовал их из указанной брошюры.
Глостер уходит, и Эдмунд насмешливо комментирует речь своего отца. Сам он напрочь отвергает астрологию и возможность влияния небесных светил на человека. Может быть, Шекспир хотел таким образом заклеймить Эдмунда как циника и атеиста, но времена изменились; современная публика от души одобряет слова Эдмунда, красноречиво обличающего лженауку.
Эдмунд начинает:
Акт I, сцена 2, строки 128—131 Он приводит характерный пример, насмехаясь над астрологическими прогнозами:
Акт I, сцена 2, строки 139—144 Созвездие Дракона [в оригинале — Хвост Дракона. — Е.К.] представляет собой спираль относительно ярких звезд неподалеку от небесного северного полюса. Большая Медведица также находится рядом с этим полюсом; у американцев она известна под названием Большой Ковш.
Астрологического значения эти созвездия не имеют, поскольку не входят в зодиак, а орбиты Солнца, Луны и планет проходят именно через знаки зодиака. Однако Эдмунду нет до этого дела; у него своя логика. Выражение «Хвост Дракона» дерзко указывает на обстоятельства отцовских «проказ», а «Большая Медведица» — на грубую и дикую медвежью натуру.
Появляется Эдгар, законный сын Глостера, единокровный брат Эдмунда, и Эдмунд готовится сыграть новую роль. Он говорит:
Акт I, сцена 2, строки 146—147 Начнем с того, что Бедлам — искаженное Бетлехем (Вифлеем). В 1402 г. в Лондоне открылась больница Святой Марии Вифлеемской, предназначенная для лечения душевнобольных. Она была достаточно известна; в результате возник обычай называть любого душевнобольного Томом из Бетлехема, а в просторечии — из Бедлама.
До разработки современных программ исцеления душевнобольных лечебница была забита больными, издававшими страшные крики и вопли, поэтому словом «бедлам» начали называть любую сцену, при которой разносятся дикие вопли.
Том — одно из самых распространенных английских имен, поэтому оно часто использовалось (и используется до сих пор) для обозначения понятий, имеющих отношение ко многим людям, — например, «Том, Дик и Гарри», «Томми Аткинс» (безымянный солдат) и даже «томкэт» (кот-самец).
По какой-то причине Томами называли мужчин с невысокими умственными способностями; существовало выражение «Тот fool» (Том-дурак), от которого возникли существительные «tomfoolery» (дурачество, паясничанье) и «tommyrot» (дикая чушь, вздор). То же самое можно было сказать и о безумном; поэтому человека, который не настолько буйный, чтобы держать его в сумасшедшем доме, или того, кто отпущен оттуда, так как не представляет опасности для общества, и называли «Томом из Бедлама».
То, что при появлении Эдгара Эдмунд использует выражение «Том из Бедлама», становится драматическим предсказанием будущих событий. Это будущее начинает сбываться, когда Эдмунд убеждает наивного Эдгара, что их отец Глостер сердится на него. Эдгар, сбитый с толку неожиданным поворотом событий, дает убедить себя, что он должен постоянно носить оружие ради собственной безопасности.
Король Лир проводит месяц у старшей дочери Гонерильи, во дворце ее мужа герцога Альбанского (местонахождение дворца также неизвестно). Как и подозревали дочери, старик расстался с королевским титулом, но сохранил прежнее высокомерие.
Подобострастный слуга Освальд жалуется Гонерилье на короля (видимо, уже не в первый раз). Гонерилья говорит:
Акт I, сцена 3, строки 1—2 Должность придворного шута (или дурака) типична для средневековой Западной Европы и возникла благодаря отношению ранних христиан к безумным. В языческие времена безумие считали результатом воздействия на человека некоей божественной силы, поэтому к таким людям относились с почтением и суеверным страхом (пример подобного отношения можно найти в «Гамлете»).
Напротив, ранние христиане (частично благодаря новозаветным легендам об «обуянных бесами») считали, что безумные наказаны болезнью за собственные грехи. Если выходки умалишенных не вызывали страха или отвращения, то их считали просто забавными. При Шекспире и долго после него любимым развлечением лондонцев было посещение Бедлама, где можно было вдоволь посмеяться над сумасшедшими. Примерно так же мы сегодня ходим в зоопарк; разница лишь в том, что с животными обращаются намного лучше и относятся к ним с большей симпатией, чем раньше относились к душевнобольным.
Если умалишенный действительно был безопасен и казался забавным (например, умел говорить смешные «глупости»), его могла взять в свой дом семья достаточно обеспеченная, чтобы прокормить «лишний рот». Поэтому смекалистый, но бедный человек понимал: если притвориться слегка тронутым и при этом проявить немного остроумия, то можно неплохо устроиться.
После этого шут стал обычной фигурой при дворе, где он заменял современные развлекательные телепередачи: исполнял комические куплеты и танцы, отпускал реплики, устраивал зрелища и так далее. Конечно, присутствие шута в доримской Англии анахронизм, но шекспировскую публику это не волновало. При Шекспире придворные шуты процветали; они исчезли лишь лет через тридцать после его смерти.
Естественно, шуту сходило с рук то, что другому не спустили бы. Притворись безумным и пользуясь защитой высокопоставленного покровителя, шут позволял себе насмехаться над спесивыми вельможами и епископами и безнаказанно прикасаться к «священным коровам».
Подобный шут (который только притворялся ненормальным, а в действительности, возможно, был самым умным при дворе) часто поддавался искушению поиздеваться над придворными болванами, а если эти болваны не обладали чувством юмора (как часто случается), то они могли испытывать лютую ненависть к такому человеку.
Как выясняется, Гонерилья сама недолюбливает шута и возмущена поведением отца. И все же мы еще сочувствуем ей. Разделению власти всегда сопутствуют трудности, а со строптивым отцом трудно иметь дело.
Гонерилья решает поставить отца на место и приказывает Освальду сбить спесь с короля. Более того, она хочет посоветоваться с Реганой и выступить против капризного старика единым фронтом.
Граф Кент, изгнанный Лиром за защиту Корделии, возвращается переодетым и нанимается на службу к Лиру. Лир не узнает его, но высоко ценит то, как Кент расправляется с Освальдом, когда тот пытается выполнить приказ Гонерильи. В этой сцене король действует как типичный тиран — дерзко, высокомерно и необдуманно. Пока отношение дочерей к Лиру можно оправдать.
Когда Лир нанимает Кента и дает ему плату вперед, входит шут и говорит:
Акт I, сцена 4, строка 97 «Дипломированные» шуты носили специальный костюм, самой заметной частью которого был «дурацкий колпак» — красный головной убор, сшитый в виде гребешка петуха с зубцами. Действительно, петух — безмозглое создание, исполненное глупой спеси и издающее бессмысленные звуки, так что между шутом и петухом много общего.
Поэтому головной убор шута назывался coxcomb (петушиный гребень). Со временем так стали называть не только дурацкий головной убор, но и самого дурака. Петушиный гребень — это любой глупый человек, в особенности тщеславный и напыщенный.
Однако шут предлагает Кенту свой дурацкий колпак не просто так. Он не только насмехается над предстоящей службой Кента, но и опасается за будущее короля. Это видно из его следующей реплики:
Акт I, сцена 4, строки 105—106 Шут (то есть дурак) на самом деле умен и понимает, что в нынешнем положении Лир не сможет достойно вознаградить своего сторонника, потому что теперь, когда король отдал свое королевство, у него больше ничего не осталось. Сам Лир пока еще этого не осознает.
Костюм придворного шута выполнял две функции. Во-первых, он должен был сам по себе вызывать смех и облегчать задачу шута. Во-вторых, он сообщал о предназначении шута и показывал всем, что этот человек обладает особыми привилегиями.
Конечно, костюм, который должен был немедленно привлечь внимание, выглядел необычно. В дополнение к дурацкому колпаку шут носил костюм, сшитый из разноцветных лоскутов сукна. Он назывался motley (буквально: «смесь, мешанина»); впоследствии тем же словом стали называть и самого шута.
Шут использует это слово в маленьком импровизированном стихотворении, где решение Лира разделить свое королевство называется глупостью. (Это его единственная тема; погребальный колокольный звон на одной ноте.)
Он говорит, что дураки есть добрые («сладкие») и злые («горькие»). К первым шут относит Лира, а ко вторым — себя:
Акт I, сцена 4, строки 148—151 Нахмурившийся Лир требует уточнить, кого шут называет дураком. Шут саркастически отвечает:
Акт I, сцена 4строки 153—154 После чего Кент уныло говорит:
Акт I, сцена 4, строка 155 Конечно, в этом заключается величайшая тайна хорошего шута: он вовсе не дурак.
Входит Гонерилья, разгневанная обращением с ее слугой Освальдом. Она бранит Лира с той резкостью, которой можно ожидать от дочери старого тирана, и не проявляет к родителю ни малейшего почтения. Гонерилья называет рыцарей, сопровождающих короля, шайкой забулдыг и говорит:
Акт I, сцена 4, строки 249—252 [В оригинале: «Наш двор под влиянием их манер теперь напоминает кабак. Эпикурейство и похоть делают благородный замок более похожим на таверну или бордель». — Е.К.]
Эпикурейство — учение древнегреческого философа Эпикура, как бы оправдывающее потворство своим желаниям.
Конечно, у Гонерильи есть на это причины. Несомненно, сотней рыцарей, подчиняющихся только королю, управлять трудно, особенно если надменный старый король всегда оправдывает их. Выдает Гонерилью не то, что она говорит, а ее грубость и жестокость.
Входит герцог Альбанский, муж Гонерильи. Видно, что он сбит с толку. Герцог не понимает, из-за чего возникла ссора. Этот мягкий человек не знает, как себя вести. Увидев разгневанного Лира, он оправдывается:
Акт I, сцена 4, строки 280—281 Характер, которым Шекспир наделяет герцога Альбанского, не похож на изображенный Холиншедом. В «Хрониках» мужья дочерей одинаково противостоят Лиру и в конце концов оба терпят поражение от французского войска.
Однако Шекспир в характерном для него стиле не желает отдать победу французам, предпочитая воспользоваться с этой целью кельтским героем. Оба герцога одинаково подходят для этой роли, но Шекспир выбирает Альбанского; для этого у него есть свои причины. Поскольку Альбани (Олбани) включает в себя шотландское Высокогорье, сначала этот титул был шотландским. Первым герцогом Альбанским стал Роберт Стюарт, регент Шотландии, получивший этот титул в 1398 г.
Во времена Шекспира титул герцога Альбанского принадлежал Якову VI Шотландскому, который в 1600 г. передал его своему малолетнему сыну Карлу. В 1603 г. Яков VI стал королем Великобритании Яковом I; таким образом, во времена Шекспира этот титул принадлежал сначала правящему королю, а затем — одному из принцев.
Естественно, Шекспир не мог наградить таким титулом злодея. Если бы пьеса базировалась на исторических фактах, у него были бы связаны руки, но, поскольку речь идет о событиях легендарных, Шекспир сделал герцога Альбанского не отрицательным, а положительным героем, за что король Яков наверняка остался ему благодарен.
Зато герцог Корнуэлльский, которому приходится расплачиваться за двоих, становится злодеем вдвойне. Впрочем, во времена Шекспира такого герцога не существовало, так что стесняться было не кого.
(В 1660 г. титул герцога Альбанского перешел к младшему внуку Якова I, позже правившему под именем Якова II. Этот молодой человек был одновременно герцогом Йоркским. Когда флот под его командованием захватил голландскую колонию Новый Амстердам, ее переименовали в его честь в Нью-Йорк; по той же причине Форт-Ориндж, находящийся выше по течению реки Гудзон, получил новое название — Олбани (Альбани).)
Возможно, гнев Гонерильи чрезмерен, но реакция Лира намного сильнее. Ничем не сдерживаемая гордость тирана вырывается наружу: он тут же проклинает дочь, не жалея при этом яда. Кульминации проклятия достигают в эпизоде, который обогатил английский язык одним из самых известных выражений Шекспира. Лир желает своей старшей дочери остаться бесплодной.
Акт I, сцена 4, строки 288—296 [В оригинале: «Острей зубов змеи...» — Е.К.]
Отцовское проклятие — страшная штука, особенно для тогдашней публики, которая еще верила в магическую силу подобных заклинаний. Да, Гонерилья проявила неуважение к отцу, но реакция Лира неадекватна вине дочери. В конце концов, до этого момента у него не было повода жаловаться на Гонерилью.
Таким образом, если беспристрастно взвесить все предыдущие события, то чаша весов склонится не в пользу Лира.
Взбесившийся от ярости Лир готовится переехать к Регане. Тем временем Гонерилья резко говорит испуганному шуту, чувствуя его неодобрение:
Акт I, сцена 4, строка 321 Английское слово «knave» (плут) — производное от немецкого Knabe (мальчик), оно долго имело то же значение. Затем так стали называть молодого слугу, а еще позже благодаря убеждению высших классов в том, что все слуги — бессовестные мошенники и пройдохи, оно стало означать «хитрец, ловкий обманщик».
Фраза «скорее плут, чем шут» стала поговоркой благодаря пьесе Шекспира. Пьеса отражает события, происшедшие задолго до появления римлян в Англии, однако очень похоже, что впервые это выражение встречается в письмах Цицерона.
Лир посылает Кента с письмом к Регане. Король уверен, что средняя дочь будет обращаться с ним лучше.
Напротив, Шут в глубине души уверен, что Регана ничем не лучше Гонерильи. Он пытается развлечь старого короля прибаутками, но Лир почти не слушает его. Он жалеет себя; хуже того, начинает подозревать, что дурно обошелся с Корделией.
Шут говорит:
Акт I, сцена 5, строки 35—37 Семь звезд — это Плеяды, россыпь наиболее ярких звезд, видных невооруженным глазом. Согласно греческим мифам, Плеяды были семью сестрами, за которыми гнался охотник. Боги спасли девушек, превратив в голубок, а потом поместив их на небо.
В обычных условиях Лир позволил бы шуту, загадавшему эту замшелую загадку, одержать победу, но тут он рассеянно отвечает:
Акт I, сцена 5, строка 38 Однако шута не так легко переспорить. Он сразу с горечью парирует:
Акт I, сцена 5, строка 39 Второй акт начинается в замке Глостера. Придворный Куран встречает Эдмунда и сообщает ему важную новость:
Акт II, сцена 1, строки 2—5 В пьесе ни слова не говорится о том, где пролегала географическая граница между Альбани и Корнуэллом. (В конце концов, эти подробности никак не связаны с сюжетом.) Поскольку Альбани — это северная часть острова, а Корнуэлл — юго-западная, можно предположить, что к Корнуэллу добавили современный Уэльс и юго-западную часть нынешней Англии, а к Альбани — ее северо-восточную часть.
Если так, то владения Глостера должны находиться на территории Корнуэлла. (Город Глостер лежит в 130 милях (208 км) от современной границы Корнуэлла — точнее, Корнуолла.) Это следует из реплики самого Глостера:
Акт II, сцена 1, строки 60—61 Конечно, в то время готовность в любой момент встретить суверена входила в обязанности вассала. Каким бы неожиданным и внезапным ни оказался визит, Глостер должен был считать, что ему оказали великую честь.
У Курана есть и еще одна новость — точнее, слух, который он передает в форме вопроса:
Акт II, сцена 1, строки 11—12 Нет ничего удивительного, что разделившие между собой королевство позднее перессорились из-за дележа: каждый пытается получить как можно больше, а если удастся, то и все прибрать к рукам. Правильнее было бы сказать, что подобная развязка неизбежна.
Здесь содержится намек на то, что объединенного фронта против Лира (как у Холиншеда) не будет. Шекспир продолжает готовить для герцога Альбанского достойную роль.
Однако на быструю помощь со стороны мужа Гонерильи рассчитывать не приходится. Он не чета своей властной и решительной жене. Действительно, после ссоры между Лиром и Гонерильей герцог Альбанский пытался урезонить жену, но та бросила ему:
Акт I, сцена 4, строка 320 После этого герцогу Альбанскому пришлось умолкнуть. Не следует забывать, что половину королевства унаследовала именно Гонерилья. Альбанский получил ее только благодаря браку. Если можно так выразиться, он всего лишь принц-консорт и сознает определенную слабость своей позиции.
Эдмунд доволен приездом герцога Корнуэлльского и Реганы. Это позволит ему разоблачить «преступника» Эдгара в присутствии более важных персон, чем он рассчитывал.
По совету брата Эдгар не расстается с оружием. Когда Глостер едва не натыкается на них, Эдмунд настаивает на том, что Эдгар должен бежать, потому что его обвинили в измене герцогу Корнуэлльскому, и даже намекает на то, что неожиданный приезд Корнуэлльского связан именно с этим.
Он заставляет Эдгара вынуть меч и устроить притворный поединок, чтобы Эдмунда не обвинили в пособничестве брату.
Сбитый с толку и не понимающий происходящего Эдгар спасается бегством; оставшийся на сцене Эдмунд наносит себе рану, а затем обвиняет Эдгара в предательстве и в покушении на жизнь отца. Глостер верит ложному доносу без колебаний. Он даже приказывает отправить за Эдгаром погоню, схватить и казнить его. А Эдмунду он говорит:
Акт II, сцена 1, строки 85—87 Таким образом, первая цель Эдмунда достигнута; во всяком случае, Глостер пообещал оставить наследство именно ему. Однако вошедшему во вкус бастарду этого уже мало. Прибывшие герцог Корнуэлльский и Регана уже знают о «преступлении» и бегстве Эдгара. Корнуэлл говорит:
Акт II, сцена 1, строки 115—117 На самом деле герцог Корнуэлльский и Регана приехали к Глостеру, потому что узнали о конфликте Лира с Гонерильей и не хотят, чтобы старик доставлял им хлопоты.
Допустим, что Гонерилья и Регана являются соперницами и в конце концов перессорятся из-за границы между своими владениями, подтвердив таким образом слухи о «войне между герцогами Корнуэлльским и Альбанским». Однако несносный старый Лир их общий враг или как минимум общее затруднение, поэтому тут они союзницы.
Регана пытается извлечь пользу даже из происшествия с Эдгаром. Она говорит:
Акт II, сцена 1, строки 96—97 Эдмунд тут же заверяет Регану, что так оно и есть, после чего у герцогини появляется еще один козырь, который при случае можно использовать против короля.
На сцене появляется Кент с письмом, отправленным Лиром Регане. Одновременно прибывает Освальд с письмом Регане от Гонерильи. Кент, ненавидящий этого хлыща, бросается на него, почти с воодушевлением осыпая проклятиями, которые достигают высшей точки в тот момент, когда он говорит Освальду:
Акт II, сцена 2, строки 20—22 Сбитый с толку Освальд пытается спастись от гнева Кента, но тот настаивает на поединке и кричит:
Акт II, сцена 2, строки 36—38 [В оригинале: «Ты... выступаешь на стороне этой куклы по имени Тщеславие против ее царственного отца». — Е.К.]
Здесь Кент допускает анахронизм, упоминая пьесы-моралите, которые стали популярными в Западной Европе около 1400 г. Это были аллегории, указывающие путь к Спасению, на котором человек должен преодолеть все внешние трудности и искушения, а также собственную слабость. Абстрактным идеям придавали человеческий облик; одним из пороков было Тщеславие в виде надменной дамы в богатом наряде.
Кент выражает свое презрение Гонерилье, сравнивая ее с порочным Тщеславием, состоящим из дерзости и самолюбия, и усиливает насмешку тем, что это Тщеславие всего лишь персонаж кукольного театра.
Шум, поднятый разгневанным Кентом и испуганным Освальдом, привлекает герцога Корнуэлльского, Регану и Глостера, которые требуют объяснить, в чем дело. Освальд пытается что-то сказать, но Кент снова обрывает его и кричит:
Акт II, сцена 2, строка 65 [В оригинале: «Ты — шлюхин сын, ты — никому не нужная буква «зет»!»]
Зет — последняя буква алфавита, которую в Соединенных Штатах называют «зи». В греческом алфавите это уважаемая и широко использующаяся буква (которая там называется «дзета»; именно от этого корня и образовано слово «зет»). Однако в собственно латинском алфавите она отсутствовала. Так же как и «экс» (греческая «кси»), она появилась намного позже, ее писали только в словах греческого происхождения.
Буква «z» до сих пор последняя буква латинского алфавита, которой пользуются в сегодняшней Англии, ее применяют куда менее часто, чем другие (за исключением ее спутника «х»). Поскольку буква «зет» присутствует только в очень замысловатых словах, не входивших в словарь простого человека, она кажется ненужной.
Кстати, слово «whoreson», во времена Шекспира широко использовавшееся как оскорбление, представляет собой сокращенное son of a whore — то есть сын шлюхи, он же незаконнорожденный (бастард).
Когда Освальд только свысока улыбается в ответ, вышедший из себя Кент говорит:
Акт II, сцена 2, строки 84—86 Какой метафорический смысл заключен в словесном выпаде, неясно, однако елизаветинской публике он наверняка был понятен. Ответ следует искать в истории кельтов.
Саремское поле [в оригинале — Саремская пустошь. — Е.К.] — область в 75 милях (120 км) к западу от Лондона и в 40 милях (64 км) к югу от Глостера; они названы по имени города Сарема (который во времена римского владычества назывался Сарбиодонум), находящегося на их южной оконечности. Этот город обычно называют Старым Саремом, поскольку от него остались одни руины; его заменил город, построенный в XIII в. в 2 милях (3,2 км) к югу и получивший название Новый Сарем. Сейчас этот город более известен как Солсбери, а Саремская пустошь ныне называется Солсберийской.
Камлот (точнее, Камелот) — легендарная столица короля Артура, поэтому она также ассоциируется с кельтской Британией. Точное расположение города (или крепости) Камелот неизвестно, однако можно сделать вывод, что он находился в юго-западной части Англии, неподалеку от Солсберийских пустошей.
Гнев заставляет Кента забыть о вежливости, и в конце концов он оскорбляет не слишком терпеливого герцога Корнуэлльского. Приносят колодки и надевают их Кенту на запястья и лодыжки. Это считалось позорным наказанием, его использовали только для простолюдинов. Таким образом, намеренно оскорбляли и короля Лира, слугой которого был Кент.
Приказав принести колодки, Корнуэлл говорит Кенту:
Акт II, сцена 2, строки 20—22 [В оригинале: «Ты — упрямый старый плут, преподобный хвастун». — Е.К.]
Здесь, как и в паре других мест, содержится намек на преклонный возраст Кента. Однако, когда переодетый Кент впервые предстает перед Лиром, на вопрос о своем возрасте он отвечает:
Акт I, сцена 4, строки 38—40 В наше время сорок восемь лет — еще не старость1. Однако в эпоху Шекспира продолжительность жизни была намного меньше, а питание и медицинское обслуживание сильно уступали современным. Те, кого мы сейчас называем людьми зрелого возраста, во времена Шекспира находились в гораздо худшей физической форме (конечно, не все поголовно) и по меркам того времени считались стариками.
Расхождение в прежней и нынешней оценке возраста героев проявляется во многих пьесах Шекспира.
Но Эдгару, законному сыну Глостера, приходится еще хуже, чем Кенту. Его объявили вне закона; любой может убить его без суда и следствия; кроме того, его ищут. Он вынужден изменить облик (по крайней мере, пока не прекратят поиски). Эдгару приходит в голову мысль притвориться ненормальным, в сельской местности времен Шекспира таких людей было очень много. Он говорит:
Акт II, сцена 3, строки 13—14 [В оригинале: «Страна дает мне право следовать примеру бедламских попрошаек». — Е.К.]
«Полоумный из Бедлама» — это неопасный сумасшедший или человек с несколько поврежденной психикой, которого не держали в больнице. Однако своего места в обществе он найти не мог, а потому был вынужден просить милостыню.
Конечно, личина страшная и унизительная, но едва ли кому-то придет в голову искать за ней молодого аристократа. (Кроме того, это давало Шекспиру возможность усилить напряжение нескольких предстоящих сцен и более выпукло изобразить характеры героев.) Во всяком случае, внешность нищего из Бедлама позволит Эдгару выжить; сохрани он свой облик, его ожидала бы скорая и неизбежная смерть.
Эдгар с горечью начинает осваивать новую роль и произносит в подражание нищим несколько жалобных просьб подать на пропитание:
Акт II, сцена 3, строки 20—21 «Несчастный Том» [в оригинале: «Бедный Том, несчастный Турли-год». — Е.К.] — общеупотребительная замена выражения «Том из Бедлама»; так обычно называли нищих. «Турлигод» — возможно, пример невнятицы, которую произносили бедняги с поврежденными мозгами. Тот, кто притворялся идиотом с целью собрать больше милостыни, перенимал эту манеру.
Лир прибывает в замок Глостера (найдя сбежавшую вторую дочь) и сразу замечает своего верного слугу, посаженного в колодки. Явное оскорбление, нанесенное королю в замке, который он считал своим последним убежищем, вызывает у него первые признаки безумия. Лир говорит:
Акт II, сцена 4, строки 56—57 [В оригинале: «Hysterica passio, уймись! Ты гонишь вверх скорбь, хотя твоя стихия ниже». — Е.К.]
Hysterica passio буквально означает «страсть, скрывающаяся в матке». В древности матку ошибочно считали ответственной за неконтролируемые эмоции, то есть истерию. Возможно, такое представление возникло из-за того, что женщины эмоциональнее мужчин; поэтому считалось, что причина истерии кроется в каком-то специфически женском органе.
Лир, теряющий над собой контроль, считает, что какой-то внутренний орган (матка (так у Азимова) поднимается вверх и пытается овладеть его мозгом.
Дальнейшие события только подливают масла в огонь. Лиру с трудом удается добиться встречи с Реганой. Когда дочь приходит, Лир ищет у нее защиты, но дочь холодно отвечает, что она поддерживает Гонерилью.
Прибывает сама Гонерилья. Старый король все еще гневается на старшую дочь, но его постепенно лишают всех оговоренных привилегий, пока он не понимает, что остался ни с чем.
Но даже сейчас Лир пытается вести себя как прежний самовластный король. Он говорит:
Акт II, сцена 4, строки 278—281 До сих пор Лир мало чем отличался от своих старших дочерей. Все они надменны, дерзки, и если обладают властью, то пользуются ею беспощадно. Но теперь Лир лишился власти, а дочери ее приобрели; Лир стар, а дочери молоды.
Теперь Лир оказался в положении Корделии; старшие дочери обращаются с ним не лучше, чем он обращался с ней (причем для этого у Лира было куда меньше оснований). Но Корделия тут же нашла пристанище у мужа во Франции, а Лиру податься некуда.
И с этого момента мы начинаем сочувствовать старому королю; Шекспир добивается этого, показывая, что Лир начинает слабеть. Королю хочется плакать, но он старается сдержать слезы, чтобы не испытывать невыносимого унижения перед бессердечными дочерями. Поэтому Лир вынужден обратиться к единственному из присутствующих, кто находится на его стороне. Он с горечью говорит бедному беспомощному шуту:
Акт II, сцена 4, строка 285 С этого момента Шекспир постоянно поддерживает в нас жалость к королю. Точнее, с каждой сценой усиливает ее.
Приближается буря, и Регана бормочет, что позволит королю остаться в замке, но только одному. Никто из свиты за ним не последует.
Лир, не пожелавший принять это оскорбительное предложение, требует коня и уезжает куда глаза глядят. Отпущенный на свободу Кент бросается его искать.
Третий акт начинается сценой бури. Встревоженный Кент ищет короля. Он сталкивается с одним из сторонников Лира и сообщает ему о разногласиях между герцогами Альбанским и Корнуэлльским. Ранее Кент регулярно переписывается с Корделией (сидя в колодках, он упоминает о полученном от нее письме). Но у Кента есть еще более важные новости. Он говорит:
Акт III, сцена 1, строки 30—31 У Холиншеда сказано, что оскорбленный Лир уплыл во Францию, где его приветливо встретила младшая дочь. Однако в версии Шекспира Корделия не ждет приглашения. Узнав о несчастьях Лира, она тут же устремляется ему на выручку.
Видимо, спешащее на помощь войско скоро должно высадиться в Англии, потому что Кент хочет послать Корделии сообщение с человеком, который в данный момент является его собеседником. Он говорит:
Акт III, сцена 1, строки 35—37 Дувр, расположенный на юго-восточной оконечности Англии, является ближайшим портом к Франции. От французского города Кале, находящегося на другом берегу Ла-Манша, его отделяют всего 22 мили (35 км), поэтому логично сделать Дувр местом высадки французского десанта.
Кент находит Лира, окончательно обезумевшего и рвущегося навстречу буре. За королем по пятам следует бедный дрожащий шут. С огромным трудом Кенту удается завести Лира в жалкий шалаш, где можно укрыться от дождя и ветра.
По пути к шалашу шут останавливается, чтобы и произнести, обращаясь к публике, рифмованное пророчество с хромающим ритмом. Такие темные стихотворные пророчества во времена Шекспира были весьма популярны. Лучшим примером этого вида творчества являются бессмысленные вирши, собранные французским мистиком Мишелем де Нотр-Дамом, более известным под именем Нострадамус. Эти вирши, опубликованные в 1555 г., приобрели огромную известность, когда одно из содержавшихся в них пророчеств сбылось (несомненно, случайно). Там точно описывалась предстоящая необычная смерть Генриха II Французского в 1559 г. Генрих погиб в результате несчастного случая на рыцарском турнире. На нем был золотой шлем (golden helmet), а в стихотворении говорилось о смерти короля в «золотой клетке (golden cage)».
Самой известной английской пророчицей была Матушка Шиптон, предположительно жившая во времена Нострадамуса, хотя первые сведения о ней относятся лишь к 1641 г. Считалось, что в ее бессвязных куплетах предвосхищаются все современные научные открытия, в том числе паровой двигатель. Кроме того, в них говорится, что в 1881 г. наступит конец света.
Куплеты шута высмеивают такие пророчества. В них перечислены четыре обычных условия и шесть фантастических. Когда все они сбудутся,
Акт III, сцена 2, строки 91—92 Альбион — поэтическое название Англии; как и Альбани (Олбани), оно образовано от латинского прилагательного «albus» (белый). Возможно, это название возникло благодаря белым меловым скалам Дувра, которые видели на горизонте приезжие из Галлии. (Конечно, на этот счет существует множество нелепых легенд — например, о том, что остров Британия впервые открыл, а потом правил им некий мифический Альбион, якобы сын Нептуна.)
Шут заканчивает пророчество следующими словами:
Акт III, сцена 2, строки 95—96 Мерлин — волшебник, который играет важную роль в легендах об Артуре и особенно в кельтских сказаниях. Если Холиншед датирует правление Лира правильно, то Мерлин должен жить не менее тринадцати веков после шута.
Для Шекспира очень необычно привлекать внимание к анахронизму ради увеселения публики, но он сознательно разряжает невыносимое напряжение сцены бури с тем, чтобы впоследствии усилить его еще больше.
Пока Лир сражается с бурей, добрый Глостер, находящийся в своем замке, приходит в негодование. Он возражал против того, чтобы Кента сажали в колодки, а сейчас заступается за короля. Но это лишь навлекает на него гнев герцога Корнуэлльского.
Сочувствовать королю Лиру Глостера заставляет не только доброе сердце. Возможно, это политическая необходимость. Глостер обсуждает положение дел с сыном Эдмундом, притворяющимся преданным ему. Он говорит:
Акт III, сцена 3, строки 8—14 Получается, что Глостер руководствуется не только жалостью и сочувствием Лиру. Если французское вторжение вызовет в Англии гражданскую войну, французы легко одержат победу и восстановят Лира на троне. Быстро приходящий в гнев, импульсивный и скорый на расправу Лир вспомнит, что его унизили и выгнали за ворота именно в замке Глостера. Хотя сам Глостер в этом не виноват, возмездие быстро настигнет его. Остается один выход: сделать что-то, чтобы доказать, что Глостер находится на стороне Лира.
Он собирается отправиться на поиски Лира, в то время как «преданный» Эдмунд останется в замке, чтобы отвлекать герцога Корнуэлльского и Регану, которые не должны заметить отсутствие Глостера.
Однако у коварного Эдмунда есть более хитрый план. Если он сообщит герцогу Корнуэлльскому об отцовском милосердии и покажет ему письмо, Глостера объявят изменником — по меньшей мере, по отношению к герцогу. Затем у Глостера отнимут земли и передадут их Эдмунду, так что долго ждать наследства не придется.
В центре внимания вновь оказывается Лир, который вместе с Кентом и шутом добрался до шалаша.
Гневный старый тиран меняется на глазах. Он все еще жалеет себя и проклинает дочерей, но что-то уже забрезжило в его сознании. Он начинает по-другому воспринимать окружающее.
Когда Кент пытается заставить Лира войти в шалаш, король настаивает, чтобы первым туда забрался шут. Шут олицетворяет бедность и слабость, и старый король, сам находящийся в бедственном положении, которого не испытывал за всю свою жизнь, начинает понимать, что на свете есть (и всегда были) люди, страдающие больше, чем он. Лир говорит:
Акт III, сцена 4, строки 28—36 Этот монолог — кульминация пьесы, благодаря страданию начинается перерождение Лира.
Однако шалаш, в который они входят, оказывается занят. В нем Эдгар, играющий роль «бедного Тома», нищего из Бедлама, и также спрятавшийся от бури.
Эдгар не решается (из осторожности, стыда или и того и другого одновременно) сбросить маску даже перед насквозь промокшими беднягами, залезшими в шалаш. Он рассказывает как безумный и по привычке принимается умолять:
Акт III, сцена 4, строки 59—60 Это, конечно, раннехристианская точка зрения: считалось, что безумными владел дьявол.
Король Лир, сам полубезумный, не в состоянии понять, чего хочет «бедный Том». Ему кажется, что полуголый бедняга доведен до такого жалкого состояния своими дочерьми. Потом он вспоминает о себе и мрачно бормочет:
Акт III, сцена 4, строки 74—75 [В оригинале: «...пеликанов-дочерей». — Е.К.]
Пеликаны складывают пойманную рыбу в мешок под клювом, приносят ее своим птенцам и кормят их. Жадные птенцы прижимают мешок к родительской груди. Невнимательному наблюдателю кажется, что молодежь терзает тело родителя. В результате возникла легенда о том, что птенцы пеликана питаются его кровью.
Лир считает, что дочери тоже, выражаясь фигурально, питаются его кровью; это перевертыш фразы (о том, что родители едят своих детей), которую выкрикнул Лир, лишая Корделию наследства.
Эдгару остается только одно: продолжать изображать нищего. Когда Лир спрашивает его о прошлом, Эдгар кается в грехах, за которые им овладели демоны, лишившие его рассудка. Он говорит:
Акт III, сцена 4, строки 91—95 Случайное упоминание турецкого султана [в оригинале — турок. — Е.К.] — анахронизм. Турки появились в истории лишь через шестнадцать веков после предполагаемой эпохи Лира. Однако во времена Шекспира они находились на пике могущества, и «турок», то есть султан, правивший в Стамбуле (Константинополе), был самым грозным монархом в Европе. Однако на рядового христианина самое сильное впечатление оказывали не обширные владения султана, не его абсолютная власть над жизнью и смертью подданных, а размеры султанского гарема. Почти все тайно (а кое-кто и явно) завидовали возможностям султана, поэтому слово «турок» стало синонимом необузданного сладострастия.
Перечисляя свои грехи, набожный «бедный Том» попутно совершает ритуал покаяния:
Акт III, сцена 4, строки 97—99 Ритуал «я грешил, но покаялся» был рассчитан на то, чтобы выудить монету у прохожего; он до сих пор имеет успех в таких организациях, как Ассоциация анонимных алкоголиков.
Однако на Лира более сильное впечатление производит то, что есть люди, которым гораздо хуже, чем ему. Хотя он оплакивает потерю положения, связанного с королевским титулом, однако начинает понимать, что все еще, даже теперь, является продуктом несправедливо устроенного общества. Срывая с себя одежду, он говорит «бедному Тому»:
Акт III, сцена 4, строки 108—110 Однако приступить к выполнению своего намерения стать «неприкрашенным человеком» Лир не успевает. Входит Глостер с факелом; он нашел короля.
Эдгар смертельно боится, что отец узнает его. Поэтому он притворяется еще более безумным и кричит, входя в образ «бедного Тома»:
Акт III, сцена 4, строка 117 Имя Флибертиджиббет можно найти в книге по демонологии «Обличение вопиющих папских обманов», написанной английским прелатом по имени Самуэль Харснетт.
В этой книге Харснетт обличает иезуитов и приводит имена многочисленных демонов. Среди этих демонов есть и Флибертиджиббет. Для этой работы Харснетту нужно было только живое и развитое воображение, а воображения ему хватало.
По ходу пьесы «бедный Том» использует и другие имена демонов: Смолкин, Модо, Мего, Хоппданс, Обидикат и так далее. Все они заимствованы из труда Харснетта. Книга была опубликована в 1603 г., поэтому можно сделать вывод, что «Король Лир» не мог быть написан раньше.
Лир внимает лепету «бедного Тома» как зачарованный. Он с трудом находит время выслушать Глостера, предлагающего ему лучшее убежище, еду и питье. Король отмахивается и говорит:
Акт III, сцена 4, строки 157—158 Во времена Шекспира слово «философ» применялось в том же значении, в каком сейчас используется слово «ученый». (Последнее придумали только в XIX в.) Вот почему Лир, вдохновленный продолжающейся бурей, задает вопрос о громе — видимо, надеясь на научный ответ.
К мольбам Глостера присоединяется Кент, но Лир упрямо твердит:
Акт III, сцена 4, строки 160—161 Еще в течение века после смерти Шекспира наука (или, если угодно, философия) ассоциировалась исключительно с древними греками. Поэтому слово «фиванец», то есть уроженец греческого города Фивы, автоматически означало философа.
А вдруг не так? Вдруг Лир здесь иронизирует? Афиняне, которые были воплощением греческой культуры и философии, считали своих северо-западных соседей фиванцев людьми тупыми и глупыми. Поэтому выражение «ученый фиванец» показалось бы им полной чепухой.
Однако Лир не в том настроении, чтобы иронизировать. Он становится все более человечным. Сначала он первым пропустил в шалаш шута, а теперь отказывается от помощи, если эта помощь не будет оказана и «бедному Тому». Глостер и Кент вынуждены согласиться, а после этого Лир называет нищего самым уважаемым для философа именем:
Акт III, сцена 4, строка 183 Все это время измученный Эдгар вынужден притворяться безумным, потому что сбросить маску опасно. Когда в конце сцены все выходят из шалаша, он придумывает стишки, сложенные из плохо подогнанных друг к другу кусочков:
Акт III, сцена 4, строки 185—187 [В оригинале: «Чайлд Роланд приехал к черной башне; «Фай, фо и фам, я чую запах крови бритта», — негромко сказал он [великан]». — Е.К.]
Чайлд Роланд (или Роуленд) — герой старинной шотландской баллады. (Слово «Чайлд» в данном случае что-то вроде титула, который присваивался юноше хорошего рода, еще не посвященному в рыцари.) Судя по сохранившимся пересказам, в балладе шла речь о юноше, который с помощью Мерлина отправился в Страну эльфов, чтобы освободить похищенную сестру, и сделал это несмотря на множество опасностей. Сама баллада утрачена; возможно, «бедный Том» цитирует ее первую строчку. Если так, это единственная уцелевшая строка.
(Роберт Браунинг, вдохновленный этой строкой из «Короля Лира», написал готическую поэму под названием «Чайлд Роланд приехал к черной башне», но эта поэма никак не связана со старинной балладой.)
От героической баллады «бедный Том» переходит к восклицанию злобного великана, который почуял спрятавшегося героя. По крайней мере, Шекспир избегает анахронизма и не заканчивает последнюю строчку словами «я чую кровь англичанина», как часто говорят в современных постановках. Во времена Лира англичан не существовало; они появились только после вторжения англосаксов на остров Британию в V в. н. э.
Пока Глостер выполняет свою благородную миссию, Эдмунд совершает главное предательство. Он показывает герцогу Корнуэлльскому письмо, свидетельствующее о том, что Глостеру известно о вторжении французов, но он скрывает это. Эдмунд получает вознаграждение; Корнуэлл мрачно говорит:
Акт III, сцена 5, строки 18—20 Но Эдмунд не настолько бессердечен; он все же не такой, как Гонерилья и Регана. Бастард хочет пробиться на верхнюю ступень общественной лестницы, столкнув оттуда родного отца, но все же ему не по себе, потому что он произносит в сторону:
Акт III, сцена 5, строки 22—24 [В оригинале: «Я и дальше буду хранить верность [герцогу Корнуэлльскому], несмотря на болезненный конфликт между долгом и голосом крови. — Е.К.]
Строчка эта очень важна; она доказывает, что Эдмунд — не законченный злодей. В финале пьесы это сыграет решающую роль.
Глостер поселяет несчастных отверженных — короля, шута, Эдгара и Кента — на ферме неподалеку от своего замка; это убежище несравненно лучше жалкого шалаша.
Затем он уходит, и безумный король устраивает воображаемый суд над Гонерильей и Реганой, причем делает это так, что Эдгару с трудом удается притворяться «бедным Томом». Когда судебное заседание заканчивается, Лиру кажется, что наступило утро, он лежит в своей постели и велит подать себе завтрак. На что шут едва слышно отвечает:
Акт III, сцена 6, строка 84 Это последние слова шута в пьесе. В других сценах он не участвует; более того, никто о нем не вспоминает. Можно предположить, что он выполнил свое сценическое назначение, подыгрывая глупостям Лира и подчеркивая его безумие во время бури, после чего надобность в нем у драматурга пропала.
Возможно и другое предположение: шут, измученный холодом, дождем и страхом, знает, что он скоро умрет, несмотря на молодость («а я лягу в постель в полдень»). И все же не хочется верить, что Шекспир не посчитал нужным (или просто забыл) вложить в уста Лира хотя бы одну строчку с эпитафией несчастному шуту.
Возвращается Глостер, еще более взволнованный, чем прежде. Он слышал разговор о намерении убить Лира (видимо, для того, чтобы его не могли использовать как фигуру, объединяющую всех, кто противостоит новому режиму герцогов). Глостер доставляет носилки и обеспечивает эскорт, который в целости и сохранности доставит короля в Дувр.
Герцог Корнуэлльский также получает известие о вторжении французов. Он говорит Гонерилье:
Акт III, сцена 1, строки 1—3 Если между герцогами Альбанским и Корнуэлльским и существовало соперничество, это не мешает последнему рассчитывать, что против общего врага они выступят единым фронтом. Видимо, Гонерилья поддерживает герцога и герцогиню Корнуэлльских; резонно ожидать, что она сможет оказать влияние на своего покладистого мужа.
Эдмунду приказывают сопровождать Гонерилью. Этот сюжетный ход выполняет сразу две функции — положительную и отрицательную. Во-первых, между Эдмундом и Гонерильей возникают любовные отношения, что обогащает фабулу. Во-вторых, Эдмунд не может присутствовать при событии, которое произойдет с минуты на минуту: Глостер должен быть наказан. Можно предположить, что Эдмунд не знает, какое наказание ожидает его отца; если бы он знал или присутствовал при этом, то, возможно, постарался бы вмешаться.
Глостера хватают и приводят в замок сразу же после ухода его вероломного сына. «Гости» привязывают хозяина к стулу в собственном замке и развлекаются тем, что осыпают его оскорблениями. Регана выдергивает волосы из его бороды, и потрясенный Глостер восклицает:
Акт III, сцена 1, строки 36—37 В наши дни былое уважение к бороде утрачено. Во многих культурах борода была признаком мужского достоинства и мужественности; недаром мальчик превращается в мужчину (физиологически) только после того, как у него начинает пробиваться борода. В таких культурах бритье было попросту немыслимо; в каком-то смысле оно приравнивалось к кастрации.
В иудейском священном писании евреям запрещалось не только бритье, но даже фасонная стрижка бороды («Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды твоей» (Лев., 19: 27). Насильное бритье считалось неслыханным позором. Когда царь Давид отправил послов к аммонитянам и те силой выбрили послам полбороды в знак непослушания, этого оскорбления хватило, чтобы начать войну (2 Сам., 10: 4—6).
Даже в более поздние времена достаточно было прикоснуться к бороде мужчины, чтобы нанести ему тягчайшую обиду; в этом жесте было больше запретной интимности, чем в прикосновении к гениталиям. Именно отсюда пошло выражение «схватить врага за бороду»; считалось, что одного прикосновения к бороде достаточно, чтобы сделать мужчину импотентом и лишить его способности отомстить. Когда человека хватал и за бороду, оскорбление становилось еще более страшным, а если из нее выдергивали волоски, это было не только больно, но и превращало этот процесс в чудовищное надругательство над личностью.
Легко представить себе, что елизаветинская публика, впервые смотревшая пьесу, сначала громко ахала, а потом содрогалась от ужаса, видя, что молодая женщина ведет себя словно последняя шлюха, нанося неслыханное оскорбление старому человеку в его собственном доме. Мы наблюдаем за этой сценой с холодным безразличием; общество бритых остается равнодушным.
Ужасы стремительно нарастают. Глостера заставляют признаться, что он отправил короля Лира в Дувр; это автоматически означает, что он знал о вторжении французов.
Разгневанный герцог Корнуэлльский решает выжечь Глостеру глаза (прямо на сцене!) и приказывает слугам крепче держать стул. Когда Глостеру выжигают глаз, один из слуг в отчаянии выхватывает меч, пытаясь помешать этому чудовищному злодеянию. Во время схватки герцог Корнуэлльский получает тяжелую рану, но Регана, вонзив добропорядочному слуге нож в спину, убивает его. Затем Глостеру выжигают и второй глаз.
Когда слепой Глостер грозит обоим местью Эдмунда, Регана с наслаждением рассказывает старику, что именно Эдмунд его и выдал.
Наконец Глостер осознает все происшедшее и с горечью говорит:
Акт III, сцена 7, строки 92—93 Герцогу Корнуэлльскому приходится уйти: полученная им рана опасна. У него больше нет времени на Глостера; он приказывает выгнать изувеченного хозяина из замка. Преданный арендатор (обозначенный в списке действующих лиц просто как Старик) ведет Глостера, сокрушаясь, что его бывший хозяин не видит дороги. Но Глостер, понявший, что слепота бывает разной, с надрывом отвечает:
Акт IV, сцена 1, строки 18—19 Слепой Глостер, оплакивающий не столько себя, сколько Эдгара, сталкивается с Эдгаром, который все еще не расстается с маской «бедного Тома». При виде слепого и нищего отца Эдгар тут же забывает нанесенную ему обиду и с горечью говорит:
Акт IV, сцена 1, строки 27—28 Иными словами, пока человек жив, он не имеет права думать, что самое худшее с ним уже произошло.
Несчастный Глостер выражает еще более мрачную мысль:
Акт IV, сцена 1, строки 36—37 Старый арендатор знакомит Глостера с «бедным Томом». Глостер сразу понимает, что из того получится идеальный поводырь; даже жестокому герцогу Корнуэлльскому не придет в голову преследовать сумасшедшего за помощь слепому «изменнику». Конечно, нищего из Бедлама нельзя наказывать.
Сломленный скорбью Эдгар с трудом играет свою роль, но он вынужден делать это, по крайней мере в присутствии арендатора. Поэтому он продолжает что-то бормотать о дьяволах.
Глостер просит Эдгара отвести его в Дувр. Теперь все дороги ведут в Дувр, где высадилось французское войско. Однако у Глостера есть своя цель. Он говорит:
Акт IV, сцена 1, строки 75—77 Конечно, он имеет в виду знаменитые белые скалы Дувра и собирается покончить жизнь самоубийством.
Тем временем Гонерилья и Эдмунд торопятся к герцогу Альбанскому, чтобы убедить его объединиться с герцогом Корнуэлльским и выступить вместе против французов. Их встречает смущенный Освальд и говорит, что герцога Альбанского вторжение французов ничуть не тревожит. Гонерилья сразу понимает, что на помощь мужа рассчитывать не приходится, и посылает Эдмунда обратно в Корнуэлл, чтобы тот успел предупредить герцога.
Теперь Гонерилья предстает перед нами в новом свете. Она говорит Эдмунду:
Акт IV, сцена 2, строки 22—23 Ясно, что она влюблена в Эдмунда. Прежде в пьесе на это не было и намека; однако легко представить себе, что ее чувство к Эдмунду возникло во время совместной поездки.
Следует помнить, что Эдмунд необычайно красив. Это явствует из открывающего пьесу диалога между Глостером и Кентом. Когда Глостер представляет Эдмунда и довольно скабрезно рассказывает об обстоятельствах его появления на свет, Кент любезно отвечает:
Акт I, сцена 1, строки 17—18 [В оригинале: «Я не могу осуждать ошибку, которая привела к такому прекрасному результату». — Е.К.]
После отъезда Эдмунда Гонерилья встречается с герцогом Альбанским и выкладывает мужу все, что она о нем думает. Ее ничуть не трогает выговор, полученный от мужа за ее плохое обращение с собственным отцом. Гонерилья презрительно бросает в ответ:
Акт IV, сцена 2, строка 50 [В оригинале: «Мужчина с молочной печенью!» — Е.К.]
Печень считалась вместилищем эмоций. Печень, богатая кровью, вдохновляла человека на мужественные и доблестные поступки. Следовательно, человек с красной печенью был смелым и агрессивным. Напротив, печень, недостаточно снабжавшаяся кровью, не вызывала таких эмоций; она могла принадлежать только трусу и неженке. Обычным выражением было «лилейная печень», то есть белая от недостатка крови. Выражение «молочная печень» означало то же самое, но имело дополнительный оттенок: то есть что человек еще не вышел из младенческого возраста.
Конечно, никакого отношения к эмоциям печень не имеет, впрочем, сейчас мы отводим ту же роль сердцу, а это ничуть не лучше. Говоря о людях с «сильным» или «слабым» сердцем, мы совершаем ту же ошибку, что и Гонерилья.
В этот момент прибывает гонец и сообщает супругам, что герцог Корнуэлльский умер от раны, нанесенной ему взбунтовавшимся слугой. Однако это известие не волнует Гонерилью, ни жалости, ни сочувствия к покойному она не испытывает. Смерть герцога Корнуэлльского избавляет ее от соперника и позволяет рассчитывать на совместное с мужем (кем бы этот муж ни был) правление объединенной Британией.
Однако Регана теперь вдова, а Гонерилья сама послала к ней Эдмунда. Овдовевшая Регана имеет большое преимущество в борьбе за красавчика Эдмунда. Таким образом, смерть Корнуэлла знаменует собой начало ожесточенного соперничества между сестрами, каждая из них представляет собой смертельно опасного противника.
Кент добирается до Дувра и находит там французское войско, но не его вождя. Он спрашивает человека, который в списке действующих лиц значится как Дворянин:
Акт IV, сцена 3, строки 1—2 Дворянин туманно отвечает, что во Франции возникли какие-то внутренние проблемы.
Ход довольно неуклюжий: французский король прибыл в Англию и тут же отправился обратно, так и не появившись на сцене. Возможно, это свидетельствует об антифранцузских настроениях Шекспира. У Холиншеда французы вторгаются на остров и разбивают британцев; естественно, Шекспир не мог с этим согласиться. Он в последнюю минуту удалил французского короля, не затратив на это лишних слов (по свидетельству Бена Джонсона, Шекспир терпеть не мог переписывать свои пьесы), и заменил войну с французами более удобной гражданской.
Все действующие лица собираются в Дувре. Вновь появляется Корделия, которая командует высадившейся армией (то, что возглавляет армию британская принцесса, позволяет до некоторой степени заморочить публике голову и сделать поражение соотечественников не таким обидным). Однако войско коренных британцев также на подходе. Прибывший гонец сообщает Корделии:
Акт IV, сцена 4, строка 21 Однако согласия в этом войске нет. Герцог Альбанский явно устранился от дел. Когда Регана (все еще находящаяся в замке Глостера) спрашивает Освальда, кто стоит во главе воинов, тот отвечает:
Акт IV, сцена 5, строки 2—3 Нет согласия и между самими сестрами. Освальд (управляющий Гонерильи) приехал в замок Глостера только для того, чтобы передать Эдмунду письмо Гонерильи; становится ясно, что Регана отчаянно ревнует. Она передает Освальду свое письмо, адресованное Эдмунду, которое Освальд должен доставить в Дувр. Кроме того, Регана велит Освальду убить слепого Глостера, если тот встретится ему по пути.
Глостер в сопровождении Эдгара тоже добирается до Дувра. Эдгар по-прежнему скрывает свою личность, видимо боясь, что в таком состоянии отец просто не выдержит потрясения. Однако он больше не играет косноязычного «бедного Тома» и начинает выражать свои мысли чеканным белым стихом. Сбитый с толку Глостер говорит:
Акт IV, сцена 6, строки 7—8 Эдгар, не обращая внимания на эти слова, описывает утес, на который он якобы привел Глостера, причем делает это так красноречиво, что бедный Глостер и не подозревает об обмане. Цель Эдгара становится ясной из реплики, которую он бросает в сторону:
Акт IV, сцена 6, строки 33—34 Фокус удается. Глостер пытается прыгнуть в воображаемую пропасть и вместо этого падает на землю. Эдгар подходит к нему, притворившись другим человеком, и убеждает отца, что демон подвел его к краю утеса, а некая божественная сила спасла ему жизнь. Глостер, чьи предыдущие реплики свидетельствуют о том, что он человек суеверный, принимает это объяснение, понимает, что нельзя торопить смерть, пренебрегая судьбой, и с огорчением говорит:
Акт IV, сцена 6, строки 75—77 Король Лир тоже в Дувре. Он по-прежнему безумен, но в минуты просветления Лир отказывается видеть Корделию, так как ощущает жгучий стыд. Видимо, он сумел ускользнуть от охранявших его слуг и теперь бродит среди цветов.
Лиру еще только предстоит познать себя. Он уже понял, что такое лесть, и говорит:
Акт IV, сцена 6, строки 97—99 [В оригинале: «Они... говорили, что у меня седая борода, еще тогда, когда она была черной». — Е.К.]
Лиру говорили, что он приобрел мудрость, соответствующую его возрасту; иными словами, перерос глупости, свойственные юности. Но теперь старый король понял, что лесть не должна быть безграничной. Он говорит:
Акт IV, сцена 6, строки 101—104 Бесцельно скитаясь, Лир натыкается на Глостера и Эдгара. Глостер узнает его голос и спрашивает, не король ли перед ним. Лир гордо выпрямляется и произносит фразу, вошедшую в пословицу:
Акт IV, сцена 6, строка 109 Но он уже не тот король, что был когда-то. Он проходит через мучительный фарс отправления правосудия, чтобы показать свое величие, но теперь он понимает, что не может вершить справедливый суд, так как не знает души людей. Теперь Лир понимает, что от несправедливости страдают все, а не только он. Он говорит:
Акт IV, сцена 6, строки 166—169 Входят те, кто охраняет Лира, но безумный король убегает от них, и они устремляются следом.
Эдгар понимает, что скоро здесь начнется сражение, и пытается увести слепого отца в безопасное место. Поскольку Глостер утратил волю к жизни, Эдгару хотелось бы назвать себя. Но сначала ему помешал приход Лира, а затем — куда более серьезное событие.
Входит Освальд, замечает Глостера и, чтобы угодить Регане, пытается убить его. Однако Эдгар, притворившийся деревенщиной и говорящий с крестьянским акцентом, мешает ему сделать это. Они сражаются, и Освальд падает.
Перед смертью Освальд в последний раз проявляет преданность своим господам. Он просит мнимого крестьянина:
Акт IV, сцена 6, строки 251—254 Это явный анахронизм. В каком-то месте пьесы слово «английский» должно было проскочить; оно появляется здесь. В предполагаемую эпоху Лира никаких англичан в Британии не было и быть не могло; они появились там лишь спустя тринадцать веков. В некоторых изданиях пьесы слово «английский» заменено на «британский», но в наиболее раннем издании напечатано «английский».
Эдгар вскрывает письма, найденные на теле Освальда. (На войне, как и в любви, все средства хороши.) В письме Гонерилья просит Эдмунда убить герцога Альбанского и одновременно предлагает свою руку и сердце. Бастард сначала превращается в законного наследника отца, затем получает титул графа, а теперь может стать королем всей Британии.
Охранники настигают Лира. Он засыпает, и Корделия наконец-то получает возможность увидеть отца. Она боится будить Лира, надеясь, что сон поможет отцу восстановить рассудок. Вспомнив о том, как жестокие сестры выгнали Лира в бурю из дома, она с жаром говорит:
Акт IV, сцена 1, строки 36—38 Когда Лир просыпается, дочь опускается перед ним на колени, как перед полноправным королем. Но теперь Лир полностью познал себя; он больше не сможет стать прежним королем. Он пытается встать перед дочерью на колени, а когда Корделия не дает ему сделать это, старик говорит:
Акт IV, сцена 7, строки 59—63 Убедившись наконец, что перед ним действительно его младшая дочь, Лир говорит:
Акт IV, сцена 7, строки 71—75а Обиженная им Корделия со слезами на глазах твердит только одно:
Акт IV, сцена 7, строка 75b Вся сцена примирения написана поразительно просто, без поэтических красот и многосложных слов, но ни в одной пьесе Шекспира (и, по-моему, во всей мировой литературе) нет фраз, которые бы так же искусно и беспощадно заставляли сердца людей разрываться от сочувствия к тому, что они видят и слышат.
Сражение вот-вот начнется. Войско покойного герцога Корнуэлльского возглавляет Эдмунд, и Регана жадно ищет его любви.
Гонерилья привозит герцога Альбанского, и тот впервые объясняет свою позицию:
Акт V, сцена 1, строки 24—25 Будучи патриотом, он окажет сопротивление иностранному вторжению, хотя понимает, что правда на стороне врага.
Эдгар (все еще переодетый) незаметно подходит к герцогу Альбанскому и передает ему письмо, найденное на теле Освальда. Он убеждает герцога прочитать письмо позже, и тот соглашается.
Когда Эдгар уходит, возвращается Эдмунд со словами:
Акт V, сцена 1, строки 51—53 Эдгар отводит отца в безопасное место, но после битвы спешит назад с криком:
Акт V, сцена 2, строки 5—6 Глостер вновь мечтает о смерти, он предпочел бы остаться на месте и умереть. Но Эдгар говорит:
Акт V, сцена 2, строки 9—11 У Холиншеда сказано, что это сражение выиграли Лир, Корделия и французы. Шекспир выбирает другой вариант. Конечно, у него есть для этого более основательные причины, однако ясно, что поражение французов более соответствует его националистическим предрассудкам.
Пленная Корделия хочет увидеться с сестрами — возможно, чтобы упросить их освободить отца. Однако Лир отказывается. Он наконец понял, что в этой жизни важно, а что нет. Король говорит:
Акт V, сцена 3, строки 8—19 Можно сказать, что Лир с лихвой искупил свои прошлые грехи. Если бы Лир, разделив свое королевство, умер или если бы дочери Лира заставили себя дождаться его смерти, отнесясь к нему с благоразумным терпением, Лир остался бы таким, каким был изначально: злобным и глупым тираном, неспособным отличить настоящую любовь от заверений в любви.
Но, пройдя через череду испытаний, Лир обрел несколько мгновений безоблачного счастья, и эти мгновения стоят всей его предыдущей жизни.
Потеря свободы и всего остального значения не имеет. Лир говорит:
Акт V, сцена 3, строки 20—21 Но Эдмунду мало лишить Лира и Корделию свободы. Он намерен стать королем Британии, а потому должен устранить других претендентов. Следовательно, Лира и Корделию необходимо убить. Эдмунд раскрыл свои намерения в монологе перед битвой и теперь поручает это грязное дело своему офицеру. Когда приходит герцог Альбанский и требует передать пленников ему, Эдмунд под благовидным предлогом выпроваживает его.
Гонерилья и Регана ссорятся из-за Эдмунда. Овдовевшая Регана имеет преимущество и объявляет Эдмунда своим супругом.
Естественно, герцог Альбанский вмешивается в ссору. Он прочитал письмо, которое передал Эдгар, и теперь решительно заявляет:
Акт V, сцена 3, строки 83—85 На «золотую [в оригинале — позолоченную. — Е.К.] змею» Гонерилью это не производит никакого впечатления. Немного позже она говорит:
Акт V, сцена 3, строки 160—161 Разоблачение намерения убить мужа также оставляет ее равнодушной. Половина Британии принадлежит ей, а герцог Альбанский имеет власть только потому, что является ее мужем. Он бессилен.
Гораздо больше ее тревожит Регана, сестра-соперница, которая претендует на Эдмунда. Регане становится плохо; когда она жалуется на тошноту и рези в животе, Гонерилья бормочет:
Акт V, сцена 3, строка 97 Отравить сестру — совершенно в ее духе.
Но Эдмунд имеет право на суд, когда победителя определяют с помощью поединка. Если никто не захочет сражаться, сам герцог Альбанский готов выйти на поле боя. Однако в этом нет необходимости: соперник есть. Это Эдгар, все еще переодетый, но на этот раз явившийся в полных боевых доспехах.
Начинается бой, и Эдмунд терпит поражение. Регану уже увели; Гонерилья, видя Эдмунда во власти его противника, приходит в отчаяние.
Раненый и умирающий Эдмунд понимает, что все кончено. В отличие от Гонерильи он не творит зло ради зла. Когда в Эдмунде умолкает честолюбие, верх берут его положительные качества.
Эдгар называет себя и мрачно говорит:
Акт V, сцена 3, строки 172—175 Эдмунд покорно соглашается:
Акт V, сцена 3, строки 175—176 Однако перед смертью незаконный сын успевает пережить недолгий триумф. Приносят мертвых Регану и Гонерилью, и Эдгар не может не воскликнуть:
Акт V, сцена 3, строки 241—243 Теперь нетрудно доказать, что честолюбие не главная черта Эдмунда. Он был незаконным сыном, а потому всю жизнь терпел насмешки и оскорбления, хотя его вины в этом не было. Он искал любовь и наконец нашел ее. Это была мрачная и трагическая любовь, и все же она позволяет Эдмунду умереть счастливым.
Эдгар рассказывает о своем путешествии со слепым отцом. Вооружаясь для поединка с Эдмундом и не будучи уверенным в победе, он наконец открылся старому Глостеру. Затем Эдгар сообщает:
Акт V, сцена 3, строки 198—201 Умирающий Эдмунд слышит его слова. Как бы там ни было, но отец любил его. Эдмунд говорил об этом в своем первом монологе (акт I, сцена 2):
Акт I, сцена 2, строки 11—18 Конечно, одной отцовской любви Эдмунду было мало, так как богатым она бы его не сделала, поскольку все наследство должно было достаться только законному сыну, но, во всяком случае, Эдмунд не забыл о ней. Когда Глостеру выжигали глаза, Эдмунда не было; возможно, он узнал об этом только от Эдгара и ощутил угрызения совести.
Когда Эдгар заканчивает свой рассказ, Эдмунд говорит:
Акт V, сцена 3, строки 201—202 Перед тем как испустить последний вздох, Эдмунд успевает предупредить герцога Альбанского, что он велел убить Лира и Корделию. Может быть, их еще удастся спасти.
Увы, предупреждение Эдмунда опоздало. Его офицер повесил Корделию, но Лир, собрав последние силы, убил палача. Лир свободен, но Корделия мертва. Входит старый король с мертвой дочерью на руках. Лир не может поверить, что Корделия мертва, и в последние мгновения своей жизни пытается убедить себя, что она не умерла. Он говорит:
Акт V, сцена 3, строки 273—275 Лир не замечает окружающих. На мгновение он узнает Кента, и Кент пытается объяснить, что, когда короля настигли несчастья, он сохранял ему верность. Он говорит:
Акт V, сцена 3, строка 285 Видимо, так называл себя переодетый Кент, но это имя упоминается в пьесе впервые.
Лир не обращает на это внимания и остается безучастным к известию о смерти Эдмунда. Думая только о Корделии, он стонет:
Акт V, сцена 3, строка 307 Похоже, что слово «бедняжка» [в оригинале: «бедная дурочка». — Е.К.] выражает его любовь к Корделии. Поскольку в английском языке существительные не имеют рода, это может значить и «бедный дурачок» (то есть шут). Нам очень хочется, чтобы Лир вспомнил шута (даже если это будет известие о том, что беднягу тоже повесили), но рассчитывать на такое прочтение не приходится. В тот миг Лир просто не может думать ни о ком, кроме Корделии. Перед смертью Лиру чудится, что его дочь ожила. Он говорит:
Акт V, сцена 3, строки 312—313 После этого Лир умирает — возможно, счастливым.
Финал «Короля Лира» считают самым жестоким и душераздирающим у Шекспира. Почему Эдмунд не заговорил раньше? Тогда Корделия осталась бы жива. Шекспир вполне мог сделать это, поскольку в «Хрониках» Холиншеда говорится, что войска Корделии одержали победу и вернули Лиру трон, после чего он правил еще два года.
Но подобное решение в корне изменило бы смысл пьесы. Для Холиншеда счастливый конец не в том, что Корделия осталась жива, а в том, что Лир вернул себе престол, после чего умер у дочери на руках.
Для Шекспира счастливый конец — это перерождение Лира. Поэтому совершенно ясно, что завершить пьесу по-другому он просто не мог.
1. Так уж получилось, что во время работы над этой книгой автору тоже исполнилось сорок восемь лет, однако он не считает себя дряхлым стариком, к которому следует относиться с уважением, но в то же время немного свысока. (Примеч. авт.)
Глава 1. «Король Лир»
«...Герцог Альбанский больше герцога Корнуэлльского»
«Перед разделом королевства...»
«У меня есть законный сын...»
«...За королем Французским, Глостер, и герцогом Бургундским»
Сходи за королем Французским, Глостер,
И герцогом Бургундским.
«...Мы разделили край наш на три части»
Узнайте все:
Мы разделили край наш на три части.
Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке.
«...И тайнами Гекаты...»
Священным светом солнца,
И тайнами Гекаты, тьмой ночной,
И звездами, благодаря которым
Родимся мы и жить перестаем,
Клянусь, что всенародно отрекаюсь
От близости, отеческих забот
И кровного родства с тобой.
«Варвар скиф...»
Грубый скиф
Или дикарь, который пожирает
Свое потомство, будут мне милей,
Чем ты, былая дочь.
«...Меж драконом и яростью его»
Ни слова, Кент! Не суйся меж драконом
И яростью его.
«Аполлон — свидетель...»
Да, Аполлон —
Свидетель, что напрасно ты клянешься.
«...Плохо владел собой»
Видишь, как он взбалмошен!
Это у него от возраста. Хотя он и раньше плохо владел собой.
«Ты, Природа...»
Природа, ты моя богиня! В жизни
Я лишь тебе послушен.
«Эти недавние затмения...»
«...Под созвездием Дракона»
«...Тома из Бедлама»
«...Его шута?»
«...Вот мой колпак»
«...Один в пестром...»
Я злой дурак — и в знак
Того ношу колпак,
А глупость добряка
Видна издалека.
Остальные титулы ты роздал. А это — природный.
Это совсем не так глупо, милорд.
«Эпикурейство и похоть...»
Бедовый и отчаянный народ,
Благодаря которым этот замок
Похож на балаган или кабак.
«...Я неповинен»
Милорд, в чем суть? Я ничего не знаю
И неповинен.
«Острей зубов змеи...»
А если ей судьба иметь дитя,
Пусть будет этот плод ей вечной мукой,
Избороздит морщинами ей лоб
И щеки в юности разъест слезами.
В ничто и в безнадежность обрати
Все, что на детище она потратит, —
Ее тревоги, страхи и труды,
Чтобы она могла понять, насколько
Больней, чем быть укушенным змеей,
Иметь неблагодарного ребенка!
«...Скорее плут...»
А ты — скорее плут, чем шут, — живей
Ступай за господином.
«Семь звезд...»
Потому что их не восемь?
«Благородный герцог, мой господин»
Мой господин
И покровитель, благородный герцог,
Нас посетит сегодня.
«По-видимому, будет война...»
Довольно.
«...Передам тебе права...»
Тебе же, мальчик мой, я передам
Права наследовать мои владенья.
А вас, Эдмонд, чья преданность и доблесть
Так явно говорят здесь за себя,
Хотел бы я зачислить к нам на службу.
«С бунтарями...»
А не водил он дружбы с бунтарями
В отцовской свите?
«...Спесивой куклы...»
«Ижица, лишняя буква в азбуке!»
Ах ты, ижица, лишняя буква в азбуке!
«В Саремском поле...»
Какой тут смех? Шут, что ли, я тебе?
Попался б ты мне, гусь, в Саремском поле,
Летел бы до Камлота гогоча.
«Неуч и хвастун!»
Подать сюда колодки!
Ты посидишь в них, неуч и хвастун!
Я проучу тебя!
«Бедный Том...»
Я возьму пример
С бродяг и полоумных из Бедлама.
«Несчастный Том» еще ведь значит что-то,
А я, Эдгар, не значу ничего.
«Истерика...»
Меня задушит этот приступ боли!
Я так вам отомщу, злодейки, ведьмы,
Что вздрогнет мир. Еще не знаю сам,
Чем отомщу, но это будет нечто
Ужаснее всего, что видел свет.
Шут мой, я схожу с ума.
«...Из Франции»
Верно лишь одно:
В истерзанный наш край явилось войско
Из Франции.
Доверьтесь мне и поспешите в Дувр,
Там вы найдете ту, кто наградит
Вас щедро за подобное известье...
«...Царство Альбион»
Тогда придет конец времен,
И пошатнется Альбион.
«...Сделает Мерлин»
Это пророчество сделает Мерлин, который будет жить после меня.
«Я получил вечером письмо»
«Вот тебе урок, богач надменный!»
Бездомные, нагие горемыки,
Где вы сейчас? Чем отразите вы
Удары этой лютой непогоды —
В лохмотьях, с непокрытой головой
И тощим брюхом? Как я мало думал
Об этом прежде! Вот тебе урок,
Богач надменный! Стань на место бедных,
Почувствуй то, что чувствуют они,
И дай им часть от своего избытка
В знак высшей справедливости небес.
«...Пеликанов-дочерей»
Подайте Тому на пропитание. Бес мучит его.
Их [изгнанных отцов] тело виновато
В рожденье кровожадных дочерей.
«По части женского пола был хуже турецкого султана»
«...Флибертиджиббет»
Это бес Флибертиджиббет.
Я этого философа сперва
Хочу спросить: что есть причина грома?
Лишь слово-два с фиванцем этим мудрым:
Что ты постиг?
Пожалуйте, афинянин почтенный.
«Чайлд Роланд...»
Наехал на черную башню Роланд,
А великан как ахнет:
«Британской кровью пахнет».
«...Графом Глостером»
«...Спать в полдень»
А я лягу спать в полдень.
«Французские войска...»
«...Рвать бороду!»
Боги, боги, старику
Рвать бороду!
«Эдгар был оклеветан!»
О, как я ошибался!
Эдгар был оклеветан!.. Небеса,
Помилуйте, спасите мне Эдгара!
Нет у меня пути,
И глаз не надо мне. Я оступался,
Когда был зряч.
«Там есть один утес...»
Пока мы стонем: «Вытерпеть нет сил»,
Еще на деле в силах мы терпеть.
Как мухам дети, в шутку
Нам боги любят крылья обрывать.
Там есть один утес,
Большой, нависший круто над пучиной.
Поможешь мне взобраться на обрыв?
«Этот поцелуй...»
Нагнитесь. Тише! Этот поцелуй,
Когда бы обладал он даром речи,
Вознес бы дух твой ввысь!
«Мужчина с молочной печенью»
Жалкий трус!
«Так неожиданно вернулся...»
«Войска британцев...»
Войска британцев близко, госпожа.
С большою неохотой.
Его жена воинственней, чем он.
«Отныне покорюсь...»
Мне кажется, твой голос стал другим.
Ты говоришь яснее и толковей.
Пародиею этой на прыжок
Я вылечить его хочу.
Отныне покорюсь
Своей судьбе безропотно, покамест
Она сама не скажет: «Уходи».
«Промочило до костей...»
Король и до конца ногтей — король!
Сквозь рубища грешок ничтожный виден,
Но бархат мантий прикрывает все.
Позолоти порок — о позолоту
Судья копье сломает, но одень
Его в лохмотья — камышом проколешь.
«...У англичан»
Ты одолел. Возьми мой кошелек.
Письмо, которое найдешь при мне,
Отдай Эдмонду Глостеру. Он в стане
У англичан.
«Я — старый дурень...»
Я б пустила греться
К огню собаку своего врага
В такую ночь!
Не смейся надо мной. Я — старый дурень
Восьмидесяти с лишним лет. Боюсь,
Я не совсем в своем уме.
Не плачь! Дай яду мне. Я отравлюсь.
Я знаю, ты меня не любишь. Сестры
Твои меня терзали без вины,
А у тебя для нелюбви есть повод.
Нет, нет его!
«Враг показался»
Чтоб воевать, я должен быть в ладу
С своею совестью. И мой противник —
Французы, наводнившие наш край...
Враг показался. Стянемте войска.
Вот сведенья о силах их, примерно.
«Король разбит»
Бежим, старик! Дай руку мне. Бежим!
Король разбит. Его и дочь схватили.
Они в плену.
Человек
Не властен в часе своего ухода
И сроке своего прихода в мир,
Но надо лишь всегда быть наготове.
Идем.
«Пускай нас отведут скорей в темницу»
Нет, нет!
Пускай нас отведут скорей в темницу.
Там мы, как птицы в клетке, будем петь.
Ты станешь под мое благословенье,
Я на колени стану пред тобой,
Моля прощенья. Так вдвоем и будем
Жить, радоваться, песни распевать,
И сказки сказывать, и любоваться
Порханьем пестрокрылых мотыльков.
Так будем узнавать от заключенных
Про новости двора и толковать,
Кто взял, кто нет, кто в силе, кто в опале,
И с важностью вникать в дела земли,
Как будто мы поверенные Божьи.
Мы в каменной тюрьме переживем
Все лжеученья, всех великих мира,
Все смены их, прилив их и отлив.
При виде жертв подобных
Нам боги сами курят фимиам.
«...В государственной измене»
Я их арестую. Ты, Эдмонд,
Виновен в государственной измене
Совместно с этой золотой змеей.
Здесь моя держава, не твоя.
Кому судить меня?
Это и понятно. Я разбираюсь в ядах хорошо.
«Боги правы...»
Но боги правы, нас за прегрешенья
Казня плодами нашего греха.
За незаконность твоего рожденья
Глазами поплатился наш отец.
Да, правда. Колесо судьбы свершило
Свой оборот. Я здесь и побежден.
Да, был любим Эдмонд! Из-за него
Одна сестра другую отравила
И закололась.
«...И разорвалось»
Удар был слишком резок. Чересчур
Сошлись в нем вместе радость и страданье.
Их столкновенья сердце не снесло И разорвалось.
Любовь отца к внебрачному Эдмонду
Не меньше, чем к тебе, законный брат.
Ты меня растрогал,
Моей душе на благо, может быть.
«У нее был нежный голосок...»
Корделия, Корделия, чуть-чуть
Повремени еще! Что ты сказала?
Ах, у нее был нежный голосок,
Что так прекрасно в женщине...
«Мою бедняжку...»
А где слуга ваш Кай?
Мою
Бедняжку удавили! Нет, не дышит!
Вы видите? На губы посмотрите!
Вы видите? Взгляните на нее!
Примечания
К оглавлению
Следующая страница