2. Две вещи: гений и коварство

У Кристофера Марло, родившегося в Англии на шестом году правления протестантской королевы Елизаветы, не было возможности поступить в монастырь. Но к духовной карьере он готовился. Или делал вид, что готовится. Вот что в 1996 году написал об этом А.Т. Парфёнов:

Идея «возвышения» (aspiring), невозможность которого побуждает неудовлетворённые «светлые умы» бежать в «отдалённые края», является центральной для размышлений Марло. Честолюбивые стремления сопутствовали его поступлению в Королевскую школу и в университет. Но то был традиционный путь простолюдина наверх — через принятие духовного сана; аскетическое самоограничение, которого требует этот путь, было тяжело...

Действительно, читатель «Тамерлана» и «Фауста» не может не увидеть, что их автор сильно интересуется феноменом возвышения и пытается его анализировать. О жизни английских пасторов я сужу в основном по романам Джейн Остин, которая не пишет о сильном самоограничении. У неё священнослужители женятся, плодятся, танцуют на вечеринках, едят и пьют — что и сколько хотят; глупые — интригуют и сплетничают, умные ведут себя достойно... К счастью для мировой культуры Кристофер Марло не стал возвышаться до уровня англиканского священника. Он «выбрал театр, люди которого находились на социальном дне, хотя могли общаться, находясь на положении слуг, со знатными людьми». С удовлетворением докладываю: при всей тенденциозности предисловия девяностых годов биограф признаёт, что выбор молодого человека «был продиктован личной склонностью, ощущением в себе огромных творческих сил». Не исключено, что его покорил какой-нибудь спектакль, увиденный в лондонском театре, — так же как юного итальянского мыслителя покорил диспут, услышанный в неаполитанском монастыре (тоже столичном в Неаполитанском королевстве). Независимо от того, было в жизни Марло подобное решающее событие или не было, не только его тягу к театру, но и поступление в Королевскую школу и затем в Кембридж, где он получал стипендию, которую, по завещанию одного из архиепископов кентерберийских, выплачивали самым талантливым ученикам, следует объяснять прежде всего огромной одарённостью и соответствующей страстью к знанию и пониманию. Стипендия была маленькая — шиллинг (12 пенсов) в неделю. Напомню: актёр и драматург Хейвуд, нанятый Филипом Хенсло, мог бы располагать четырнадцатью пенсами, если бы работал без выходных. Именно в «Розе», театре Хенсло, в 1587 году была поставлена трагедия Марло «Тамерлан Великий». В июле этого года её автор окончил университет. Стипендиату Паркера — так звали архиепископа — полагалось принимать сан. Может быть, в семье и в университете гораздо дольше, чем стоило, думали, что молодой человек намерен стать пастором. «В 1587 году Марло резко меняет свою жизнь. Он <...> уезжает из университета и поселяется в Лондоне, чтобы начать жизнь профессионального драматурга». Теперь надо сообщить об эпиграфе, который поставлен в предисловии 1996 года над первой частью. Это слова пушкинского Сальери: «Гений и злодейство / Две вещи несовместные. Неправда...» Значит, в первой части должна идти речь о гениальном злодее. Вот как открывается пятый абзац, более всего отвечающий эпиграфу:

Младший современник Шекспира и Марло драматург Бен Джонсон писал: «Невозможно быть хорошим поэтом, не будучи, прежде всего, хорошим человеком». В соответствии с этим принципом он, давая характеристику Шекспиру, начинает так: «Он был, без сомнения, честным человеком с открытой и свободной натурой», и уже вслед за этим отмечает, что он «обладал отличным воображением, прекрасными понятиями, изяществом выражения».

«Прекрасные понятия» фигурируют в русском переводе работы С. Шенбаума (1985). За 20 лет до этого один из переводчиков книги в своей биографии великого барда передавал выражение Джонсона по-другому: Шекспир «отличался смелостью мысли» (А.; 1964). В оригинале — had brave notions. Думаю, речь идёт о смелых воззрениях, хотя в то время прилагательное «brave» могло пониматься и как «прекрасный, превосходный», о чём я уже писала. Именно это слово стоит в знаменитой реплике Миранды о дивном новом мире: «O brave new world» («Буря», V, 1). Подозреваю, что это «brave» ближе всего к устаревшему «нарядно одетый». Если смотреть глазами юной островитянки, новый мир получается восхитительно многоцветным. В глазах её отца он просто разукрашенный — как одежда, которую Ариэль развешивает перед пещерой. Джонсон мог назвать шекспировские взгляды как смелыми, так и прекрасными. К более подробному разговору об этом выражении я вернусь в седьмой главке. А здесь — продолжение пятого абзаца из «принижающего» предисловия:

Никто из тех, кто знал Кристофера Марло, хорошим человеком его не называл. Наоборот, мы слышим о его «жестоком сердце», высокомерии, о его гомосексуальных наклонностях; вместо «прекрасных понятий» ему приписываются циничные «атеистические» высказывания о религии, о Христе, политическая неблагонадёжность и многое другое в том же роде.

Я не решилась бы так балансировать. Ведь, если передать «brave notions» как «смелые взгляды», получится, что Шекспир тоже не был пай-дяденькой и Джонсон его за это хвалил. Кроме того, дистанция между нехорошим человеком и человеком, способным на злодейство, огромна. Что́ из приведённого перечня может считаться злодейским качеством? «Жестокое сердце» — это образ, и меня он заставляет думать, что молодой человек был жесток по отношению к себе не меньше, чем по отношению к другим. Если б была возможность считать, что обрыв пушкинского текста в эпиграфе сделан тоже ради образа, ради эффекта, я бы не переживала. Но марловед в самом деле старался выкрасить своего героя в самые тёмные тона. И выглядит это по меньшей мере неуклюже. Ясно, что между человеком с гомосексуальными наклонностями и гомосексуалистом, который совращает мальчиков, большое расстояние. Марло всего лишь сказал (по словам доносчика!): «Тот, кто не любит табак и мальчиков, — дурак». Разделю это заявление на две части. Речь о мальчиках так явно восходит к диалогам Платона, что её можно отнести к разряду образных. О табаколюбии, не внесённом в список «злодейств», скажу так. Никогда я не чувствовала себя дурой из-за того, что не пристрастилась ко вдыханию и выдыханию дыма. А вот вдыхатели, по-моему, нелепы. Надеюсь, Шекспир не курил. Что касается «циничных» речей, на них, опять же, не мешает посмотреть с позиций древнегреческой философии. И они предстанут киническими. А видеть злодейство в политической неблагонадёжности просто смешно. Цитирую дальше абзац, обличающий гения: «Известно, что он участвовал в уличной драке, которая закончилась смертью для одного из её участников, а для Марло и его приятеля — тюремным заключением (правда, недолгим)». Столь же хорошо известно, что в 1598 году младший современник Шекспира и Марло Бен Джонсон, поэт, будущий автор вдохновенного гимна Стратфордцу, убил на дуэли актёра из труппы Хенсло, был заключён за это в тюрьму и едва-едва избежал виселицы. Ещё лучше известно другое. В 1596 году (Г.)

Некто Уильям Уайт, пасынок судьи Гардинера, подал заявление в суд, что он опасается быть убитым или потерпеть членовредительство со стороны Уильяма Шакспера, Фрэнсиса Лэнгли и двух женщин... Фрэнсис Лэнгли был владельцем театра «Лебедь», ссорился с Гардинером и подавал на его пасынка такое же заявление.

Марло провёл последний день своей жизни (Пр.) «в обществе трёх человек, один из которых был известным политическим провокатором, а два других — агентами английской тайной полиции». И один из этих агентов — Инграм Фризер (Мр. здесь и ниже), «не раз сидевший в тюрьме за уголовные дела», — убил поэта в драке, будто бы спровоцированной самим Марло, убил своим жалким «кинжалом стоимостью в 12 пенсов», якобы защищая свою жизнь. А может быть, и на самом деле защищал, ведь Марло не был барашком. Если учесть, что все четверо «собрались в таверне по приглашению Фризера», что следствие «закончилось очень скоро» и что «не прошло и месяца после убийства, как королева Елизавета подписала полное прощение Инграму Фризеру», то невозможно не подозревать троих в сговоре, в инсценировке, да просто-напросто в исполнении заказного убийства. Между прочим, то самое прилагательное «brave» — то ли прекрасный да нарядный, то ли отважный — могло выступать ещё в роли существительного со значением «наёмный убийца»... Конечно, если поэт принял приглашение Фризера, значит, его что-то связывало с этим обитателем морального дна. Но ведь пить вино с приятелем-злодеем — далеко не то же, что быть таким, как он. Пушкин написал об этом в «Моцарте и Сальери». Воспитавшись на текстах русской маленькой трагедии и больших трагедий Шекспира, я выработала себе понятие о злодее как о существе прежде всего коварном — похожем на Сальери или на Ричарда III, Клавдия, Макбета, на Якимо из «Цимбелина». Злодей рассчитывает, обманывает, притворяется, тайно убивает и изо всех сил старается не участвовать в уличных драках. Яго натравил Родриго на Кассио, привёл первого на ту улицу, по которой второй должен был возвращаться от любовницы, а сам перед дракой отошёл в сторонку... Нужно доцитировать критикуемый абзац. Вот последние предложения из него:

Сам Марло был связан с разведкой через своего покровителя сэра Томаса Уолсингема и, по всей вероятности, занимался контршпионажем против католиков. При всей общественной полезности деятельности контрразведчиков их трудно отнести к числу людей «с открытой и свободной натурой».

Как и предположение о контршпионаже, вывод о несвободной натуре делается на основании письма в Кембриджский университет. Правильно ли уравнивать требования профессии с человеческими свойствами? Не стану трудиться над поиском ответа. Тем более что я не склонна верить в то, что Марло занимался контрразведкой. Может быть, Томас Уолсингем просто захотел выручить приятеля-прогульщика и обратился за помощью к какому-нибудь клерку из дядиного ведомства. Письмо с намёками на шпионаж составлено в туманных выражениях не потому, что требовалось умолчать о государственных секретах, а потому, что секреты были воображаемые. Разговор об этом пойдёт в следующем разделе, а здесь я поразмышляю о свойстве, которое наверняка было присуще марловской натуре. Несомненно, гениальный драматург был человеком увлекающимся. Мне даже пришла фантазия: не мог ли он потратить парочку прогулов на поездку в один из тех городов Германии, по которым с июня 1586 года странствовал Ноланец? Скажем, не ездил ли «высокомерный» англичанин в Виттенберг — специально, чтобы послушать лекции неистового итальянца? Приведу пассаж из книги Рожицына, который в свою очередь приводит запись, сделанную ректором Магдебургской академии; речь о Бруно:

«Впрочем, когда мною было отказано ему в праве публичного чтения философии, с согласия философского факультета, по очень серьёзным причинам, то он до того вспылил, что грубо оскорбил меня в моём собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву, вопреки обычаю всех университетов Германии. Ввиду этого он не пожелал больше числиться членом академии. Я охотно пошёл навстречу его желанию, и он был вновь вычеркнут из списка университета».

Впоследствии неизвестное лицо восстановило в списках университета вычеркнутое имя Джордано Бруно. Высказывают предположение, что это сделал ученик Бруно Рафаэль Эглин, который впоследствии был профессором Магдебургского университета.

Вышеприведённая краткая запись послужила основанием для поспешных заключений о характере Джордано Бруно, о его нетерпимости, склонности к ссорам и неуживчивости, якобы вынуждавших его переезжать с места на место.

Вряд ли на основании такого рассказа можно сделать другой вывод. Хотя переезжал он по причинам объективным, тут я не сомневаюсь. При всей несовместности гения и коварства (то есть притворства), гений и вспыльчивость (горячность) могут запросто уживаться в поэте. Считается, что их совмещал и сам автор сентенции о гении и злодействе. Полагаю уместным сопоставить запись ректора со словами из предисловия к «Сну добросердечного». Напоминаю ситуацию. В 1592 году Генри Четл посеял ветер: напечатал книгу Роберта Грина, который обратился со своими призывами к Марло, Нэшу и Пилю (относительно второго существует сомнение; имён, как известно, кающийся не называл). Буря последовала незамедлительно — литераторы сочли себя оскорблёнными и высказались соответственно. Скоро Четл выпустил собственную книгу, не имеющую никакого отношения к излияниям Грина. Однако в предисловии автор «торопился оправдаться» (А. здесь и ниже) и среди прочего упомянул двоих, с которыми он до той поры не был знаком. Его замечания почти так же корректны, как отчёт оскорбленного Ноланцем ректора. Что касается «одного из них, то я бы ничего не потерял, если бы и не познакомился с ним». Таково «отношение Четла к знакомству с Марло». Иными словами, Генри Четл охотно вычеркнул бы одного из современных ему английских гениев из списка своих знакомых. Высказыванием про второе знакомство — с Шекспиром — я займусь позже. Не знаю, насколько распространённым был такой приём: говорить о резонансе недавно вышедшей книги перед началом новой, имеющей совсем другой предмет. Но отмечу: Бруно потратил целый диалог в философском трактате (ОПНЕ), чтобы описать и обсудить реакцию английских читателей на «Пир на пепле». Такого рода около-текстом пришлось воспользоваться и великому барду. Скучный прозаический эпилог ко второй части «Генриха IV» придуман специально ради возможности объявить, что осмеиваемый сэр Джон Фальстаф не имеет отношения к мученику сэру Джону Олдкаслу, чьё имя фигурировало в постановке первой части. Предполагают, что оно было заменено после того, как наследники Олдкасла выразили свои протесты. В первом издании комедийной хроники (1598) действует уже Фальстаф.

И последнее в этой главке. Эпиграф, выбранный для очерка о жизни и творчестве Кристофера Марло, и вся тенденция очерка представляются мне столь неподобающими, что я не могу не подосадовать. С первых абзацев приходит ощущение, что, кроме добросовестного марловедения, в статье присутствует ещё какая-то сказка, старательно приспосабливаемая к понятиям и вкусам «тупой, бессмысленной толпы». Вот что я думаю. Каким бы неприятным человеком ни казался гений исследователю его творчества и издателям его текстов, не стоит добиваться интереса к нему столь сомнительным способом. Уверена: издание 1996 года раскупили вовсе не те люди, помыслами которых владело пресловутое «возвышение», которые готовы осуждать поэта и драматурга за атеизм, которым показались бы притягательно-пикантными или, напротив, возмутительными гомосексуальные наклонности. Лично мне пришлось приложить немало бесплодных усилий, чтобы раздобыть переводной сборник Марло. Я получила его в продолжительное пользование, а купить, увы, не смогла.