Книга седьмая

I

С началом седьмой книги — образом пещеры — знаком каждый, даже тот, кто никогда не брал в руки сочинений Платона.

Я бы не останавливалась на нем, если бы не широкое злоупотребление платоновским образом «пещеры», особенно в сциентистских и аналитических кругах.

Образ узников пещеры как символ человеческого незнания нередко эксплуатируется докладчиками, претендующими на представление публике новой оригинальной теории, а то и вообще какого-либо, чуть выходящего за рамки стандартного, тезиса. Подобное использование образа пещеры «теоретиком» свидетельствует о том, что последний не дочитал до конца страницы, где дано ее описание. Иначе он убоялся бы оглашать свое открытие. Он узнал бы, как поступят с тем, кто попытается вызволить узников из духовного плена (причем неясно, убьют ли «первооткрывателя» сами узники, хотя похоже, что да). Так что если это действительно открытие, выходит, что оглашать его нельзя — слишком опасно. А раз мы используем этот пример и ничего при этом не боимся, значит, в глубине души мы осознаем, что никакого подлинного открытия не совершаем...

Впрочем, сказано это мной не вполне всерьез, а скорее для острастки слишком самонадеянных... И для поддержки тех немногих, кто отстаивает культуру чтения любого текста.

II

На мой взгляд, образ пещеры, несмотря на свою популярность (особенно возросшую в наши дни благодаря трудам Хайдеггера), самостоятельного значения не имеет.

Вспомним, чем кончалась шестая книга «Государства». Сократ упрекает Главкона в том, что тот заставляет его объяснять ему то, что он, Главкон, еще в принципе не способен постичь.

(Для сравнения: Адимант удовлетворился ответом, гласящим, что есть на свете нечто важнее (выше) справедливости — Идея блага/благо, до которого «доходят», которое «созерцают». Далее его интересовало, скорее, знает ли сам Сократ, что он подразумевает под своими словами, иначе говоря, насколько надежен сам авторитет оратора.)

Пещера — еще одна, отчаянная, иллюстрация к этому. Сократ вымученно пытается дать понять Главкону, что тащить человека насильно к постижению того, чего он никогда не видел, до чего он не дошел сам, невозможно. Его можно обучить гимнастическим и мусическим искусствам, диалектике. Можно указать ему на цель, смутно обозначить ее, намекнуть, что тот, кто дойдет до, условно говоря, «вершины», сочтет свое новое положение «блаженством» (по сравнению с прежней премудростью товарищей по заключению). Заметим, что во второй части седьмой книги, где Сократ переходит к проблемам обучения, к мусическим искусствам — то есть там, где нарастает активность Главкона как собеседника, — и там последний только повторяет как бы заданное Сократом заранее направление мысли, идет в ее колее.

«Короче говоря, дорогой Главкон, — словно хочет сказать Сократ в связи с «пещерой», — то же, что с узниками, окажись они внезапно выведенными на яркий свет («у них заболят глаза», они «подумают, будто гораздо больше правды в том, что они видели раньше»), непременно случилось бы и с тобой, если бы я попытался всерьез изложить тебе «теорию идей» («самих вещей», в нынешней терминологии Сократа), и уж тем более — привлечь тебя к «созерцанию блага».

Вот, на мой взгляд, главный смысл примера с пещерой.

Он действительно чрезвычайно важен для нас с вами.

Чтобы мы поняли, почему описание Сократом блага, или, к примеру, того, что аналитики зовут «the divided line» (Платона, кстати) — почему это все так размыто, находится не в фокусе.

Здесь, я бы сказала, мы подходим к главному — или очень существенному — выводу из седьмой книги (включая образ пещеры): нельзя в ходе чтения (и анализа) делать из текста, написанного рельефно, — плоский. Нельзя придавать каждой фразе текста, каждой теме одинаковый статус (чем безбожно грешат семиотики, структуралисты и, думаю, аналитики). Оставлять «размытое» — «размытым», не уточнять деталей, на которых не фиксировал внимания сам автор — это не наша читательская небрежность, а наше уважение к автору. Как на картине не вырисовывают всех деталей с одинаковой четкостью, а существует первый план, «фон» и т.д. (правда, сейчас, особенно в США, в моде «фотографическая точность» — но это мода: она пройдет, если и художник и писатель хотят оставить за собой творческую свободу).

Однако не рискуем ли мы тем самым оказаться недобросовестными, в чем-то не разобраться?

Ну, а художник-реставратор, который стал бы тщательно прописывать не оставившие в течение веков следа детали картины, — понял бы он картину глубже того, кто почувствовал, что, возможно, изначально все было замыслено иначе, может быть, деталей и не было?.. И этот последний лишь легко намечает что-то... не имеющее самостоятельной ценности, условное — в ожидании, что позже, возможно, найдутся свидетельства того, что же было когда-то...

А тот, кто связал у Платона каждую фразу с каждой последующей — разве он понял его лучше нас?

III

Кто когда-либо преподавал, знает, как сложно одновременно излагать содержание чего-либо и саму методологию изложения. Как нельзя дружить — и в то же время разъяснять принципы всякой дружбы; как и вообще разъяснять что-либо, связанное с собою. Ну а тот, кто обращается к Другому с прекрасным словом, не может одновременно осознавать и объяснять, что слово это — прекрасно. Поэтому Сократу, повторяю, в изложении наиболее сокровенного легче с Адимантом, который подвергает сомнению авторитет Сократа, но не его мысли. А с Главконом — который в седьмой книге воплощает собой переход мышления в область умозрительного при отсутствии способности отказаться от исходных предпосылок — Сократу труднее. Он изнемогает и придумывает историю про пещеру. Ну, хотя бы чтоб оправдать себя.

И чтобы у Главкона не оставалось сомнения, что скорого пути ни к чему не бывает. Не избежать гимнастики, а главное — изучения наук, с азов, при том, что вершина — возможность оперировать «самими вещами» (идеями), отказавшись от своих предпосылок, и уж боюсь сказать о «созерцании» блага, это все-таки божественный дар, — скорее всего останется «непокоренной». Дело не в том, что этот путь эффективен, а в том, что другого нет.

IV

А сейчас, как мы делали и раньше, бегло коснемся некоторых деталей текста. К примеру:

«Сперва [следует] смотреть на тени предметов, <...> а уж потом — на самые вещи» [516a]. Можно быть почти уверенными, что под последними подразумеваются идеи.

«...Самое небо... легче... видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет» [516a-b].

(Наш «масштаб» рассмотрения текста несколько крупноват для проникновения в этот образ. Разумеется, можно предложить несколько гипотез — но лучше не гадать. Может быть, здесь есть связь с пифагорейской астрономией. Но в ткани данного текста это неясный, неудачный образ.)

«И наконец ...этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце... И тогда уж он сделает вывод, что Солнце <...> есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере» [516b-c].

На этом примере мы видим, что сам метод уподобления имеет пределы.

Взгляд выбравшегося из пещеры на своих былых товарищей: «А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминая, что обычно появлялось сперва, что после, а что одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее...» [516d]. (В этом можно узнать черты и тенденции любого «замкнутого» научного сообщества: возможность наметить «горизонт» кругозора своих членов, так или иначе препятствовать притоку свежей мысли, самим устанавливать собственную значимость как ученых и «расставлять по местам» коллег — это и мечта, и неизбежность любого коллектива. Страх перед притоком свежего воздуха, перед солнечным светом. При этом мышление его членов абсолютно верно (логично): при их кругозоре они действительно точно классифицируют и анализируют объекты. «Круг мысли» — это принципиальная невозможность отличить причинно-следственные связи от корреляционных. Это неизбежно, и отсюда возникает надежда, что эксперимент поправит дело.)

Но обратимся вновь к пещере.

Подумаем о том, кто, побывав на солнечном свету, вернулся бы в пещеру.

Это вот то положение, в котором сейчас находится Сократ перед Главконом и другими слушателями. Разумеется, ужасные картины, какие он нам рисует, — они из его опыта, из его публичной жизни. Но сейчас это не важно. Человеческая психология всегда та же, и тот же Главкон (исключение, я думаю, мог составить один Адимант) при других обстоятельствах повел бы себя как «большинство».

«О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь», — говорит Сократ. — «А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?» [517а].

«Вернулся с испорченным зрением» — учитывая, что Сократ постоянно использует зрительные образы, говоря не только о «самих вещах», но и вообще о многих концептуальных или духовных понятиях, можно предположить, что этого человека объявили бы душевнобольным. И не только в пропагандистских целях, но и ради самоутверждения: если тот, кто попытался поколебать нашу уверенность в собственной правоте, душевнобольной — значит, все мы, обитатели пещеры, здоровы и суждения наши верны.

Кому может «попасться в руки» человек, который пытается (духовно) освободить узников? Я уже говорила, что ответа на этот вопрос Сократ не дает. Станем простоты ради считать, что он будет убит самими узниками. Конечно же, за всем этим надо видеть платоновский контекст, но не будем, как мы решили, обращаться к историческим фактам вне данного текста.

V

Идея блага как «предел» и т.д. Здесь очень важно «образное» направление мысли: как предел идея блага трудноразличима, «но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она — причина всего правильного и прекрасного» [517с], истины, разумения и т.д.

Сократ здесь балансирует на грани предпосылочного и беспредпосылочного мышления. Я бы сказала: всё, перечисленное Сократом после идеи блага, онтологически обусловлено; но идея блага — тоже еще не предел, это то, до чего можно дойти при помощи разумения (в отличие от блага как такового). Сократ почти соприкасается с христианской идеей онтологической зависимости твари и Творца, но обрывает рассуждения, видя неспособность Главкона следовать далее (а лучше сказать, понимая, что далее за ним не способен следовать никто, кому такое знание не было дано — сверх занятий — в виде божественного удела).

И Сократ возвращается к вопросам «социального плана», рассуждая на более привычные Главкону темы.

VI

После того как мы только что узнали о судьбе тех, кто «возвратился бы в пещеру», нас не должно удивлять, что философы не желают обращать взоры вниз, на людские дела. Причем по двум основным причинам.

И тут мы снова сталкиваемся с самой «болевой» точкой философии Сократа (и, разумеется, Платона): человек, познавший высокое, различивший «справедливость самое по себе», увидевший ее онтологическую обусловленность, лучше других разберется в «земных» делах, лучше конкретных «специалистов» — правителей, законодателей, судей, ораторов, не говоря уже о «большинстве». Но в этом — внутренняя уверенность Сократа (и Платона), но отнюдь не вышеназванных профессионалов. И «рассудить» эти две (количественно неравноценные) группы не сможет никто. В этом — драма любого философа.

VII

Вот и сейчас мы переходим к одной из нескольких (а точнее — двух: первая была в шестой книге и связана она с метафизическими воззрениями Сократа, хотя и обрисованными им весьма расплывчато) кульминационных точек книги: здесь Сократ (лучше сказать — платоновский Сократ) действительно не имеет себе равных, и главное —

собеседники (особенно Главкон, но и Адимант тоже, а может быть, и остальные) в состоянии усвоить его речь. Фактически — после того как кончаются темы, касающиеся социальной роли философов, речь Сократа переходит в монолог (сегодня мы сказали бы: в лекцию — прерываемую, помнится, Главконом раза четыре: два вопроса последнего касаются астрономии, а два — «искусства рассуждения»). Сократ говорит о единственном пути — чтобы не возвращаться к вышеизложенному, назовем его путем «ввысь» — через обучение.

Иными словами, яркая натура с «острым зрением» (та, которая в случае порочного развития принесет людям особенно много зла и за которую, как мы помним, всегда идет наиболее яростная борьба среди окружающих) в случае, если она «тяготеет к чревоугодию и другим порокам», может «обратить свой взор вниз» (неизбежно обратит, ибо они ее туда тянут — еще один замечательный образ — «словно свинцовые грузила»).

Таковы «нравственные пролегомены» к теории обучения Сократа. Прежде чем перейти к главному — обучению искусствам и диалектике — вернемся, вслед за Сократом, к некоторым социальным вопросам. Они важны в плане политических (и не случайно более амбивалентных, более спорных) взглядов Сократа (отсюда и больше вопросов к нему со стороны Главкона).

Основные тезисы Сократа

1. Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-либо слоя населения, но благо всего государства. «Выдающихся людей он [закон] включает в государство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства» [520a].

2. Во всех известных Сократу государствах люди, ставшие истинными философами, сделались такими сами собой, вопреки государственному строю.

Этот тезис Сократа, думается, подтверждает еще раз мысль о том, что государство, которое будет существовать «наяву», в отличие от государств, живущих «во сне», — современных участникам диалога, — это лишь теоретическая модель, созданная Сократом, чтобы оттенить то, что он описывает: так, представьте себе, что философы могли бы формировать государства, не преодолевая при этом сопротивления окружающих. Тогда мы отчетливее увидим реальные взаимоотношения философа и государства.

Прав ли Сократ?

И да и нет.

«Закон» обеспечивает условия для роста и одновременно нивелирует выдающихся людей. Философ созревает всегда вопреки воле общества (и государства), но при этом всегда — и с помощью последнего, при его — пусть в какой-то мере, до какого-то момента — поддержке.

Так что социальная, политическая сфера для философа всегда — самая трудная; вот здесь категоричность его суждений не всегда оправдана. Он не может влиять на государства, не может воспитывать людей. А вот воспитанные им люди — при условии, что обучил он их успешно, — ради своего блага никогда не пойдут управлять государством.

Их возможно заставить, воззвав к чувству справедливости, в них заложенному (ведь они уже познали, что есть справедливость сама по себе). [Я оставляю в стороне вопрос о том, кто будет «заставлять, убеждая» философов служить государству, как и спорную неявную предпосылку Сократа о том, что человек справедливый легче поддастся убеждению со стороны другого.] Допустимо ли это в демократическом или даже в тоталитарном государстве?

С точки зрения Сократа — да, поскольку на другой чаше весов — самое страшное, что возможно в политической жизни страны: раздор («междоусобная война и призрачные сражения за власть»).

Мы видим, что мораль Сократа альтруистична: «справедливость сама по себе» требует от человека отказа от собственного благополучия ради спасения своих сограждан от взаимного уничтожения и прочих бед.

Эта мораль плохо сочетается с рассуждениями о «happiness» в аристотелевском духе, в конце десятой главы. Кроме того, никто из смертных участь философа себе не выбрал и даже не стремился найти для себя что-либо похожее.

Вернемся к обучению.

Итак, сократовская система обучения.

1

Гимнастическое и мусическое искусства.

Важнее, разумеется, последнее.

Достоинства мусического искусства: оно увлекает душу от мира становления (воспитывая в людях нравы, гармонию, ритм: и эти же качества будут отражаться в их речах).

Ограниченность мусического искусства: само по себе оно не содержит познания, ведущего к благу.

(Тут мы еще раз убеждаемся в том, что Платон — философ, а не филолог. Последний счел бы «языковой уровень» постижения действительности высшим, последним.)

2

Сократ перечисляет науки, входящие в мусическое искусство. На мой взгляд, их у него пять (включая стереометрию), хотя, наверное, некоторым исследователям хотелось бы увидеть в них предтечу «квадривиума».

Причем число и счет (предмет арифметики) Сократ как бы выносит за пределы последней. С числа и счета начинается любое мышление, и это не обязательно происходит в рамках изучения счета (арифметики): точнее, утверждает Сократ, никогда не происходит.

Если понятия «число», «тождественное» и т.п. дают сознанию человека одновременно противоположные импульсы, то он начинает мыслить. [Добавлю: без столкновения двух противоположных импульсов, двух противоположных способов рассмотрения явления, противоположных ощущений (термин Сократа, очень точный: ведь мысли еще предстоит родиться), чувств, при замкнутом круге, при невозможности получить дополнительную информацию, совет, пусть даже случайный, — не происходит необходимой работы мозга, нет достаточных стимулов для анализа.] Действительно, правильное, по-сократовски, использование числа и счета является началом духовного, мыслительного, аналитического роста человека. Но два импульса равной силы не могут воздействовать на человека бесконечно долго: он сойдет с ума, или мысль его будет просто двигаться по кругу. Несколько грубый, но простой пример первого — шекспировская Офелия, второго — мышление человека, оказавшегося в культуре, исходных предпосылок и принятых условностей которой он не знает: к примеру, в какой-либо замкнутой community или в секте, руководимой гуру. Хорошо ставить перед учениками искусственные дилеммы, но учитель обязан и свои мысли отдать на растерзание; это моральный императив.

«Методу Сократа» легко подражать внешне, но его нельзя воспроизвести: если человек хочет одновременно и изложить свои мысли, и дать «ключ» к их пониманию (то есть задать нужное направление мысли слушателям, побудить их самих мыслить, анализировать), то его работа — в поиске формы, в создании образов, в том, чтобы «убрать лишнее», сохранить минимум необходимых фраз. ...Каждый из нас — в пространстве между фразами, и автор, и читатель; но последних много, и они могут возвращаться к тексту вновь и вновь, а автор отмеряет свои интервалы один раз.

Для равноправных отношений автора с читателем, учителя с учеником не требуется (и даже недопустимо) «искусственное» побуждение последних к мысли: нужно выразить свою мысль так, чтобы потенциально кто-либо мог, сейчас или в будущем, воспринять этот текст. 3

Апофеоз нашего «квадривиума = пентады» — безусловно, астрономия и музыка. Тут и образ прекрасный (не знаю, в самом ли деле созданный пифагорейцами, — Платон ведь мог красоты ради приписать это им): Астрономия и Музыка — словно родные сестры. Благодаря этому образу астрономия и музыка запоминаются нам больше других наук, но именно музыка, в связи с которой приведен образ, — сильней. Пожалуй, это первая в тексте открытая ссылка на авторитет — пифагорейцев: по словам Сократа, это утверждают «пифагорейцы (и мы с тобой)», иначе говоря, тут — полное единодушие.

Но здесь же следует и полускрытая, а потому — наиболее интенсивная полемика Сократа с пифагорейцами. Пифагорейцы... «поступают совершенно так же, как астрономы: они ищут числа в воспринимаемых на слух созвучиях, но не подымаются до рассмотрения общих вопросов и не выясняют, какие числа созвучны, а какие нет и почему» [531с]. (Что, по мнению Сократа, было бы полезно для исследования красоты и блага.)

Вердикт Сократа пифагорейцам вынесен.

4

Ну а что мы можем заключить из сказанного?

1. Сократ сам для себя авторитет. Не-критически воспринимаемого авторитета для него не существует. Потому что (или, напротив, вследствие этого) он философ.

2. Для самого Платона чрезвычайно важно отношение между учением пифагорейцев и Сократа. В плане «интертекстуальности» (будь сократовская традиция письменной) это — кульминационный пункт «Государства».

3. Простые методические выводы. Одними и теми же науками можно заниматься по-разному. И счетом, и астрономией, и музыкой. Как это делают астрономы или музыканты (включая пифагорейцев), и как это делает Сократ. Второй способ — выше, но первый необходим для элементарного обучения.

4. Полемика Сократа с пифагорейцами столь важна и торжественна, что ей предшествует более простая полемика Сократа с Главконом (тот «гнет» в сторону зрительных образов или даже — полезности наук, причем не очень различая, по-видимому, созерцательную и практическую их стороны); хотя Сократ допускает, что, может быть, у Главкона проблема не столько мысли, сколько ее выражения: недаром он спрашивает, для кого имеет обыкновение рассуждать Главкон, и слышит, что для самого себя (а какой Сократ из этого непосредственно делает вывод, судить сейчас трудно). Скорее всего, чтобы несколько «возвысить» его помыслы, Сократ отступает перед астрономией (слишком это для него «святое» дело, и очень многое он хочет на ее примере показать) и упоминает о «трудной» стереометрии.

5

Мусические искусства не ведут к благу (или хотя бы к его идее). Как путь к последней (однако не гарантию ее достижения) Сократ называет диалектику. Она способна довести человека до самой вершины постигаемого.

Все мусические искусства вместе взятые оказались лишь вступлением к «напеву», который «выводит диалектика». Этот напев есть способность привести или воспринять (отметим, между прочим, равенство этих позиций) разумный довод.

Диалектический путь — это «освобождение от оков, поворот от теней к образам и свету, подъем из подземелья к Солнцу» [532b].

Это повторение чудесных образов, их использование в целях «разжевывания» мыслей для ученика — крайне неудачный прием Платона. Ни один из этих образов не закрепился в нашем сознании за диалектикой. Эта художественная неудача Платона отчасти объяснима тем, что Сократ в тупике. Дальше объяснять Главкону он не может — ведь речь зашла бы уже не об образах, а о самих вещах, об Истине... А об этом можно говорить лишь с тем, кто это постиг сам.

6

Так или иначе, другого пути (помимо диалектики) восхождения к идее блага нет. Только таким образом — посредством отказа от изначальных предпосылок в ходе рассуждения — человек способен подойти к первоначалу...

Методы, используемые диалектикой — познание, рассуждение (иначе говоря, мышление), — способны привести человека к определенной идее блага.

Диалектика как метод чужда вере и уподоблению. В отличие от последних, она связана с пониманием сущности предметов.

Тот, кто не занимается диалектикой, проводит свое время в спячке.

Диалектика — и тут нам дан весьма запоминающийся образ — подобна карнизу, венчающему все знания.

7

Но у диалектики есть и другая сторона, многократно упоминаемая, но не определенная Сократом четко в данной книге. Это:

— соответствие познания предмету;

— умение выразить свои мысли (ведь, по мнению Сократа, Главкон никогда не позволил бы своим детям — будь у него таковые — стать правителями, «пока они бессловесны, как чертежный набросок»);

— диалектика — «дело вопросов и ответов».

Кроме того — об этом Сократ скажет чуть позднее — диалектика — это способность одновременно обозреть различные науки, увидеть их связь между собой и с природой бытия.

Мы видим, что диалектика никогда не обозначается в качестве науки в строгом смысле слова. Речь идет, скорее, о диалектике как методе исследования — и о таковой как методе (опять-таки исследовательском) ведения дискуссии. Думаю, что речь идет о познании индивидуальном, внутреннем, и о возможности коммуникации — «в познании» либо в обучении.

VIII

Итак, здание науки достроено.

Его пять колонн увенчаны карнизом. Назначение здания (оно есть собственно задача диалектики, в свою очередь невозможной без предварительного занятия мусическими искусствами, как ни один карниз не может существовать без тщательно просчитанной опоры) — определение идеи блага посредством доказательств. Научно-рассудочная часть «восхождения» (к благу) теоретически обрисована.

Теперь переходим к, пожалуй, более сложной и гораздо менее поддающейся концептуальному описанию части — о нравственной стороне дела.

Кого Сократ гипотетически избирает будущими правителями (правителем) над философом (философами)? Высказанные им соображения.

Философией надлежит заниматься не подлым людям, а благородными.

А собственно, почему? (Это — другой ракурс основной дилеммы произведения: нужно ли быть человеку справедливым?)

«Я чувствую себя оратором. Я говорил это уж слишком всерьез», — эта довольно туманная фраза Сократа, относящаяся, возможно, к обозначенному мною выше вопросу, а возможно — к заключительным его словам о плохих правителях (Сократ мог испугаться того, что высказался слишком уж конкретно), в любом случае свидетельствует о его желании выпутаться из беседы, не конкретизировав свой ответ.

Мы попытаемся — тоже очень расплывчато — сделать это за него. Благородный человек (и только он — хоть причины этого не уточняются) способен: устремить ввысь свой взор, «увидеть благо само по себе», взять его за образец и упорядочить и государство, и частных лиц и самого себя на весь остаток своей жизни.

Как, приблизительно, будет выглядеть такое упорядочение? Иначе: что обретет общество, поставив во главу благородного человека (людей) или, что абсолютно то же самое, философа (или философов)?

1. Выше всего в своем государстве эти люди будут ставить справедливость. (Заметим: в качестве государственной ценности нет ничего выше справедливости; но — мы еще раз видим тому подтверждение — последняя невозможна без онтологического фундамента: только сумевшие подняться до созерцания блага самого по себе люди способны быть по-настоящему справедливыми.) [А подлый человек не может направить свой духовный взор ввысь, выше диалектических рассуждений: об этом мы прочтем чуть позднее.]

2. С отведением главенствующей роли справедливости выше всего остального в обществе будут цениться порядочность и связанная с нею честь. [Честь — очередное «ответвление» мысли Сократа, «отросток», который мог бы дать великолепный рост: но, к сожалению, в «Государстве» он — в отличие от других таких «отростков», типа дружбы — развития не получает. Жаль, поскольку развитие этой темы сделало бы невозможным аристотелевский конец книги с представлением о человеческом счастье как «мере» и т.п. Правда, честь — сложное и исторически (и этнически) обусловленное понятие, это внешнее — по отношению, например, к справедливости, — требование, но ради чести человек жертвует жизнью, она не позволяет ему опуститься на заурядный уровень, уровень морального конформизма. «Невольник чести» часто оказывается в открытом конфликте с теми, кто о таком понятии и не слыхал. «Честь» совместима с христианским миросозерцанием, но может выступать и альтернативой ему (ведь при наличии понятия «чести» многое становится недозволенным, как и при вере в Бога). С той поры, как понятие чести утратило свою существенную роль в европейской цивилизации, все упования сосредоточились на религии].

В случае Сократа важнее понятие «закона», с которым честь не всегда совместима. (Хотя не трудно заметить, что там, где нет «чести», закон сам легко может стать объектом манипуляций.)

3. Теперь вспомним, что где-то в «Государстве» Сократ уже говорил о том, что самое страшное для человека (и, соответственно, для человеческого сообщества) — находиться под властью человека худшего чем он сам [или оно само]. Не исключено даже, что Сократ ценит современное ему греческое общество выше, чем властителей, им управляющих.

Вот, пожалуй, три основные причины, по которым философией должны заниматься «люди благородные, а не подлые».

IX

Теперь — о деталях, но лучше было бы сказать — о более тщательно разработанных Сократом мотивах.

Главные качества будущих (потенциальных) правителей. Тут — две стороны медали.

Вернемся к исходному моменту.

Будущих («перспективных», как сказали бы теперь) правителей следует отбирать среди самых надежных, мужественных, благообразных, трудолюбивых, обладающих хорошей памятью, большими способностями к наукам, быстрой сообразительностью и т.п. юношей.

Большая часть перечисленного в комментариях не нуждается. Однако на двух понятиях мне все же хотелось бы остановиться.

а) Трудолюбие. Тесно связано с порядочностью. Истинно трудолюбивая душа — душа не покалеченная; ее здоровье (непокалеченность) определяется в первую очередь по отношению ко лжи; разумеется, всякий «положительный» человек будет презирать ложь; но «покалеченная» душа будет все-таки порой допускать ложь нечаянную (скорее всего, вследствие незнания) и не будет смущена, если ей укажут, что она таковую допустила. Сократ здесь, кстати, использует еще один замечательный образ: «невежество, в котором она легкомысленно выпачкалась не хуже свиньи» [535e].

Рассуждения Сократа о покалеченных и непокалеченных душах представляется чрезвычайно важным. Говоря современным языком, он задает очень высокий стандарт научной добросовестности (что в наши дни нередко соблюдается) и человеческой порядочности (что однако же вовсе не равнозначно первому и встречается гораздо реже).

б) Быстрая сообразительность. Это качество действительно очень ценно в детях и подростках, но, думается, абсолютно несовместимо с чертами зрелого философа: опыт говорит о том, что «быстрая сообразительность» — это всегда «сужение» перспективы, «заданность» наперед мышления, невозможность оторваться от своих исходных предпосылок. Это всегда — некоторая шаблонность мышления и непременно — некий его «потолок». «Быстрая сообразительность», как и быстрая реакция на события, совершенно необходимы во многих профессиях, но истинный философ — поднявшийся однажды до созерцания блага — уже никогда «быстро» соображать не станет. Я думаю, Сократ понимает, что говорит лишь о первоначальном отборе детей, а не о качествах, которые требуются правителю (хотя, быть может, с учениками он общался много, а вот с правителями имел дела мало; в таком случае относительно сообразительности он не прав). Правда, не надо путать «быструю сообразительность» с интуицией. Последняя по своей природе ближе к внутреннему голосу, «гению» Сократа. У тех, кто ею наделен, она действует мгновенно и безошибочно. Интуиция — это ощущение Другого; сообразительность — быстрое просчитывание его мотивов. Но Сократ в «Государстве» ничего об интуиции не говорит.

X

Переход от колонн к карнизу, или от искусства к диалектике, имеет одну особенность: для занятий последней годятся только те юноши, кто способен обозреть все науки разом, увидеть их сходство между собой и с природой бытия, и — отвлекшись от зрительных и прочих ощущений — подняться, при помощи рассуждения, до идеи бытия. То есть диалектика связана со способностью человека охватить общую картину знания и связать ее с той реальностью, которая за ней стоит.

Не трудно убедиться, что и в наши дни — пору особой специализации знания и инструментализации слова — мало кто способен на первое; а о втором уже и речи не идет (если только слова не отражают иную, маскируемую от «непосвященных» реальность; но в таком случае мы всегда имеем дело с частичным, узкогрупповым присвоением знания).

XI

Ну и любимая (точнее, выстраданная) тема, конек Сократа — зло, приносимое рассуждениями тех, кто недостоин таковым предаваться. Опасность для государства — в следующем за этим беззаконии.

Мусические искусства (по крайней мере, некоторые из них), согласно Сократу, следует преподавать человеку еще в детстве и не насильственно — чтобы знание могло укрепиться в душе.

Нет сомнения в том, что маленькие дети не особенно интересуют Сократа. Они важны для него, и даже очень, исключительно с точки зрения того, кто из них впоследствии окажется способен к занятиям диалектикой.

Образ «щенков», которым дают отведать крови, не подвергая их при этом опасности, обучение детей играючи, наблюдение природных наклонностей каждого — при всем гуманизме такого обучения (в сравнении со средневековым, но также и европейским Нового времени, и даже современным — за исключением нескольких последних десятилетий, в основном в наиболее «развитых» странах) это все-таки «отчужденная» позиция: так относятся — пусть к любимым — к щенкам, детенышам животных, иногда — к потомству весьма дальней родни. Маленькие дети, их обучение — это не сфера основных переживаний, главной боли Сократа.

Вот что последний хорошо знает, так это психологию юноши, — как и психологию интеллектуально и нравственно не развитого, соответственно, остановившегося на юношеском уровне (хотя бы и образованного и «логически», или «рационально», рассуждающего), а значит, в конечном счете неполноценного человека.

Сократ определяет два типа подобной умственной и душевной незрелости — и интересно, какому же он все-таки отдает предпочтение. Оба они изначально возникают у юноши в определенных условиях — особенно если тот приобщится к рассуждениям еще в подростковом возрасте, когда ученики, словно щенки (опять-таки Сократ только сторонне наблюдает за таковыми), испытывают удовольствие от того, что своими доводами разрывают на части всех, кто им подвернется (еще один точный образ). В таком случае может возникнуть первый и, несомненно, наиболее существенный порок: юноша склонился к полному отрицанию своих прежних утверждений. Это — самое страшное, что может быть; и мы знаем, что легко поддающиеся влиянию, незрелые люди (из них же выйдут «радикалы» всех мастей) берутся именно из такой среды. Сократ дает этому следующее объяснение. Первый в жизни конфликт ценностей, привитых воспитанием (со стороны родителей, учителей и др.), и вновь приобретенных навыков удовольствия приводит юношу к полнейшему цинизму; на взгляд Сократа, такие люди заслуживают сочувствия. При всей кажущейся парадоксальности этого позицию Сократа здесь можно понять. Встречали ли вы циника, который был бы счастлив?.. Особенно если это интеллектуально достаточно развитый человек. Он боится самого себя, боится ухватиться за предложенную ему счастливым, гармоничным человеком спасительную соломинку, чтобы не дрогнуть, не поверить в возможность другого существования, — и не увязнуть затем еще сильнее в прежней беспросветной жизни. К сожалению, угодив в дурную компанию, юноша оказывается окружен людьми, которые не дадут ему выкарабкаться из этой ситуации; потому что они старше, им больно, что кому-то, кто уже — среди них, может достаться лучший удел.

Другие же люди, хотя бы и исполненные сочувствия (как призывает Сократ) к страдающему цинику, рано или поздно отойдут от него, опасаясь, что — при всех «просветах» и благих намерениях — в какой-то ситуации увиденный ими лик цинизма даст о себе знать снова.

Конечно, бывает и так, что с возрастом, в кругу более зрелых в своих суждениях людей юноша, которому довелось один-два раза испытать сильные потрясения, склонится к серьезным размышлениям, станет добродетельным человеком. Но все-таки радикальное отрицание в юношеском возрасте всех прежних ценностей таит в себе большую опасность.

Другой тип незрелости — подражание. Его Сократ связывает с приобщением человека к рассуждениям в более зрелом возрасте: тогда, считает Сократ, тот скорее станет подражать собеседнику, желающему дойти до истины, — особенно если ученик уже сформировался в качестве упорядоченной и стойкой натуры.

Действительно, приобщение к знанию, искусству, профессии, как правило, начинается с подражания. Вопрос в том, сможет ли человек осознать, что он подражает, а не творит сам; захочет ли он в нужный момент (и удастся ли ему уловить такой момент) отказаться от подражания — пусть даже ценой отказа от профессии? Возникнет ли в нем потребность творить самому столь сильная, что он не сможет не делать этого?

Однако даже если человек на всю жизнь останется «подражателем», он принесет людям определенную пользу (при условии, конечно, что будет копировать высокие образцы). Во всяком случае, такой человек куда менее опасен, чем «разрушитель» («занятие», какое и в наши дни нередко приписывают Сократу, именуя это его творческим или педагогическим «методом»). Фазу подражания проходят все. Но творческие натуры преодолевают это; заставляет их делать это сама жизнь.