Счетчики






Яндекс.Метрика

Раблезианский карнавал

Слова Водного Поэта были эпилогом современника к необыкновенной истории жизни и литературной славы Томаса Кориэта из Одкомба. Некоторое время его имя еще встречалось кое-где в произведениях других его современников. Через четыре десятилетия Томас Фуллер, собирая сведения о Кориэте для своей книги, смог узнать лишь, что тот был придурковатым шутом, служившим забавой для придворных остроумцев и их литературных друзей, и отличался уродливой формой головы. Потом наступает почти полное молчание. В Англии, раздираемой гражданской войной, политическими распрями, о необыкновенном путешественнике-скороходе и связанных с его именем причудливых книгах, похоже, забыли совсем. Поколение же «просветителей» взирало на этого (и не только на этого) странного пришельца из такого, казалось бы, недалекого прошлого с некоторой растерянностью, подобно троянцам, толпившимся вокруг деревянного коня, оставленного им уплывшими за море хитроумными греками.

«Кориэтовы Нелепости» переиздаются без всяких комментариев лишь в конце XVIII века. И только спустя еще одно столетие начали уточнять состав участников издания «Нелепостей», раскрывать псевдонимы, постепенно приближаться к смеховому кругу, в центре которого стоял обряженный в пестро размалеванные шутовские одежды странный одкомбианец, чья голова напоминала перевернутую сахарную.

Однако для широкого читателя книги Кориэта и вся удивительная история вокруг него продолжают оставаться малоизвестными. В своей монографии, посвященной Кориэту, Стрэчен исключительно высоко оценивает научные и литературные достоинства «Нелепостей», сожалея, что Кориэт заключил такую ценную работу в неуместную смеховую оболочку. На пародийный, комический, а то и просто фантастический характер многих сообщаемых Кориэтом о себе деталей (вроде развоза «Нелепостей» на «осле, несущем тайну», речей перед королем и Великим Моголом, скорости его пеших передвижений и многого другого) Стрэчен особого внимания не обращает, хотя они порой и ставят его в тупик. Не может он объяснить и появление огромного, не имеющего себе подобных свода пародийных издевательских панегириков, принадлежащих перу самых выдающихся английских поэтов и писателей, в таком географическом труде. Действительно, над чем же смеются именитые авторы панегириков, прямо-таки надрываются от хохота, что заставляет Водного Поэта корчиться в пароксизмах смеха при одном лишь упоминании имени Томаса Кориэта из Одкомба, что вообще означает эта продолжавшаяся целое десятилетие беспрецедентная буффонада вокруг столь выдающегося путешественника и писателя? На эти вопросы Стрэчен ответа дать не может, ибо он, как и другие английские историки, всерьез принимает откровенную комедию, дерзкий фарс — за чистую монету, а безответного шута-выпивоху — за эрудированного страноведа и незаурядного писателя. Фарсовый, карнавальный, смеховой аспект, являющийся важнейшим и определяющим во всей необыкновенной истории «Князя Поэтов» Томаса Кориэта, остается ими непонятым.

Хантингтон Браун1 в своем обстоятельном исследовании влияния Рабле на английскую литературу (1967 г.) отметил огромное собрание пародийных панегириков в «Кориэтовых Нелепостях» (он называет это собрание лавиной, обвалом). Раблезианские элементы в этих стихах и в самой книге Кориэта бесспорны; имя Рабле прямо называется несколько раз, многочисленны аллюзии, прямые и скрытые цитаты из «Гаргантюа и Пантагрюэля». Однако Браун фактически проходит мимо других аспектов фарса о Кориэте, его своеобразия, его тесной связи с литературной и театральной действительностью эпохи.

Очень слабо исследован и такой важный аспект кориэтовской истории, как ее документально подтверждаемая близость к самой выдающейся (хотя всегда остающейся за занавесом) личности эпохи, — ведь все эти события происходят буквально рядом с Великим Бардом! Томас Кориэт и Уильям Потрясающий Копьем не только современники. У них оказываются одни и те же издатели (Блаунт, Торп, Джаггард)2, те же покровители (Пембруки); тех немногих поэтов, которые назвали имя Шекспира в своих произведениях, мы находим и среди кориэтовских панегиристов. И в первую очередь их тесно связывает публично заявивший о личном знакомстве с обоими Бен Джонсон, чьими обращениями и стихотворениями начинаются как «Нелепости», так и посмертное шекспировское Великое фолио 1623 года. Однако, хотя, кроме Бена Джонсона, ни один имеющий открытое отношение к литературе современник Шекспира не может сравниться с Кориэтом по количеству и значительности подобных достоверных «пунктов соприкосновения» с Великим Бардом, имя удивительного одкомбианца стало появляться в некоторых шекспировских биографиях сравнительно недавно. Его упоминают в нескольких фразах, когда речь заходит об известном (но далеко не достоверном) описании Фуллером словесных поединков между Шекспиром и Джонсоном или о более достоверных фактах: о не знавшем удержу остроумии и «практических шутках» собиравшихся в таверне «Русалка» джентльменов, любивших называть себя «британскими умами».

Итак, Томас Кориэт продолжает оставаться для английских историков и литературоведов неким загадочным ухмыляющимся сфинксом. Однако затянувшаяся загадочность этого явления не в последнюю очередь проистекает из непонимания многообразия проявлений смеховой культуры Средневековья и Возрождения, из которых самым ярким и известным сегодня, но отнюдь не единственным и не исчерпывающим является великое творение Франсуа Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль» — литературное произведение, хотя его образы, поднявшиеся из глубин народной смеховой культуры, и не укладываются в какие бы то ни было академические каноны. Явление же, имя которому Томас Кориэт, — это не только литература; многочисленные и убедительные факты показывают, что перед нами фарс, грандиозная, продолжающаяся целое десятилетие карнавальная Игра, действие которой все время переходит с печатных страниц на сцену реальной жизни и обратно. Фарс этот разыгран так дерзко, в таких необычных масштабах, что его театральная сущность до сих пор оставалась непонятой и не оцененной адекватно в контексте породившей его эпохи — шекспировской.

Так же как и книгу Рабле, фарс о Кориэте можно уподобить ларцу, за причудливым оформлением которого скрывается драгоценное содержание. Но великий француз не был шутом, безответным посмешищем; он был автором, и читатели смеялись не над ним, а над рассказываемыми им историями, над созданными его воображением героями. Кориэт же — сам главный герой разыгрываемого вокруг него фарса, отплясывающий вместе с потешающимися над ним остроумцами. И при этом он не фантастический гигант, а маленький человек во плоти и крови, «прописанный» в шекспировской Англии, которого то запихивают мокрого и съежившегося в раскрашенный сундук, то таскают по дорогам Европы и пустыням Азии, возводят в «сан» Великого Троянского Рыцаря, показывают королю и членам его семьи, сочиняют и издают от его имени книги и письма, и все время вокруг него карнавальный смех, обрушивающийся на нас со страниц «Нелепостей», «Капусты», «Десерта», «Писем из Индии», гротескных памфлетов Водного Поэта Его Величества.

Важная особенность этого фарса: хотя главная книга, вышедшая под именем Кориэта, имеет гротескное название и густо насыщена пародийным и комическим материалом, ее костяком является высокоэрудированный и сохраняющий свою историческую и литературную ценность рассказ о тогдашней Европе, причем увиденной глазами современника Шекспира и Джонсона. И это смешение жанров — сатиры, гротеска, комедии — вокруг серьезных научных текстов, постоянное вторжение литературы в реальную жизнь, постоянное присутствие шута, загримированного под автора, придают фарсу ощутимую театрализованность. Однако постижение секретов этого театра затрудняется еще особой (можно сказать, английской) манерой смеяться всерьез, когда рамки реальности не отбрасываются напрочь, а используются как элементы декораций, способных ввести в заблуждение непосвященных читателей.

Главным приемом придания такому фарсу достоверности в глазах непосвященных (и одновременно поводом для насмешки над ними) является, конечно, использование подлинным автором (авторами) не просто псевдонима, а живой, притом одиозной маски, со стороны которой можно было не опасаться разглашения секрета. И действительно, никаких дневников, оригиналов писем и вообще никаких автографов от Кориэта (так же, как и от Шакспера) не осталось. Что касается подлинных авторов и их помощников, то некоторый свет на их лица проливает не только список имен поэтов под панегириками, но и приписка Кориэта к «письму из Индии», где он просит «Верховного Сенешаля» передать приветы «истинным друзьям литературы». Среди них поэты Джон Донн, Ричард Мартин, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Хью Холланд, ну и, конечно, Бен Джонсон и географ Порчес. Есть здесь и несколько имен издателей — их всего пять, но этот список чрезвычайно важен: кроме зарегистрировавших «Нелепости» и «Капусту» Блаунта и Баррета там значится и Мэтью Лаунз, чье имя напечатано на титульном листе лондонского экземпляра честеровского сборника «Жертва Любви». Следы причастности самого Рэтленда к фарсу мы уже отметили — они достаточно многочисленны. Ясно, что в «Нелепостях» частично использованы некоторые из его старых путевых заметок и впечатлений, ему принадлежат и некоторые из панегириков; возможно, именно он считался «Верховным Сенешалем Истинно Почитаемого Братства Сиреночьих Джентльменов», или, как обозначено в том же письме, — «Протопластом», то есть «Первочеловеком». Вспомним, что последними книгами, доставленными безнадежно больному «Роджеру, которого заместил Томас», были «Капуста» и «Десерт», что из пяти известных рукописных экземпляров «Философического пира» один находится в Бельвуаре. И на это «совпадение», как и на многие другие, до сих пор внимания исследователями обращено не было; они держали в руках ключи к фарсу, не понимая их значения.

Игра о Кориэте не была доведена до конца: вторая книга, которая должна была превзойти первую, дать описание тогдашнего Востока, увиденного глазами пилигрима-шута, так и не появилась, но заметки Порчеса, дневники Роу вместе с Кориэтовыми «письмами из Индии» показывают контуры и отдельные детали нового акта грандиозного замысла, приоткрывают «технологию» создания фарса. И это очень важно — ведь потомки оказались благодарными зрителями и читателями, восприняв Фарс о Кориэте как Быль о Кориэте, и это можно считать высшей оценкой, поставленной Временем его создателям. Разумеется, многие детали этой истории требуют дополнительных исследований, для которых более чем достаточно не поднятого, но многообещающего архивного материала. Однако главное уже сейчас представляется бесспорным: здесь, как мало где еще, проявилась присущая необыкновенному Шекспирову поколению страсть к Игре, к превращению самой сцены жизни в Театр, страсть к фарсу, розыгрышу, к очищению Смехом.

Это — осуществленная мечта Жака-меланхолика, и это — один из важнейших ключей к другой, еще более грандиозной его Игре, к постижению Тайны Уильяма Потрясающего Копьем. Возможно, именно это и имел в виду Джон Донн, когда назвал «Кориэтовы Нелепости» — книгу, к появлению которой он тоже основательно приложил руку, — Сивиллиной.

Примечания

1. Brown H. Rabelais in English Literature. N.Y., 1967, p. 72—78.

2. О Блаунте, Торпе, Баррете, Джаггарде, Фезерстоне, Стэнсби и других издателях, книготорговцах и типографах см.: Dictionary of Printers and Booksellers in England, Scotland and Ireland, and of Foreign Printers of English books 1557—1640. Ed. R. McKerrow. L., 1910.