Где катарсис «Короля Лира»?

Шекспир не удовлетворяется тем, что вооружает Лира против священного Закона, — он и со своей стороны хочет подложить свинью этому Закону. Закон требует, чтобы порок был наказан, а добродетель вознаграждена. Поэтому и зритель требует от сцены либо хэппи-энда, либо (если трагедия неизбежна) просветления чувств, катарсиса, примиряющего нас с трагическим исходом. Посмотрите, чем оканчиваются ожидания зрителя.

Зритель уже видит приближающийся благополучный конец пьесы «Король Лир» — воссоединение Лира с любимой дочерью. Если бы Шекспир не обманул ожиданий зрителя, то и драма была бы безупречной, и её конец счастливым, и мораль была бы очевидной. Финал тем более ошеломляет зрителя, что это благополучное воссоединение Лира с Корделией, наконец, в самом деле состоялось: оба спасены, счастливы и уже всё простили друг другу. Тут бы и закончить пьесу, этого-то и хочет зритель, но совсем не хочет Шекспир. Он не хочет хэппи-энда, ему нужна смерть и Корделии, и Лира. Он лишь поманил зрителя счастливым концом, чтобы потом ввергнуть его в отчаяние.

Зачем он надрывает душу зрителю? Ах, вспоминаем: говорят, это нужно для того, чтобы наши аффекты сгорели в катарсисе. Посмотрим, где же этот катарсис.

«И это обещанный конец!» — восклицает в ужасе Кент, видя Лира с мёртвой Корделией на руках. «Но зритель, — комментирует такой финал Лев Шестов, — уходит из театра не придавленный страшной трагедией, а примирённый с жизнью». Шестов твёрдо верит, что в «Лире» достигнут катарсис. Он верит, что какая-то сверхъестественная сила может примирить человека с такой жизнью, в которой из-за нелепых стечений обстоятельств или просто случайностей гибнут невинные. Тогда объясните, как смотреть на эту случайность. В жизни случайности бывают, но чему они могут служить на драматической сцене?

Шестов разъясняет это так: «Все обвинения, расточаемые людьми жизни, происходят лишь от нашего неуменья постичь задачи судьбы». О «слепой судьбе», якобы явившейся причиной всех бед Гамлета, писал Брандес, и тогда Шестов сурово критиковал этот его тезис, а тут, говоря о Лире, он сам вдруг ухватился за «судьбу». Однако ведь на судьбу, «задачи» которой мы все равно не постигнем, можно свалить что угодно. Роковые случайности легче всего приписывать «судьбе» — это верный признак ухода от объяснения. Тем не менее, полагает Шестов, то, чего мы не знаем, знает Шекспир, который «не изгоняет случай, а объясняет его», потому что «видит закон там, где мы видим только случай». Шекспир видит какой-то закон, известный, видимо, только ему одному. Почему мы должны в это верить? Шекспир нигде не хвастается знанием такого закона, и сам Шестов не приводит ни одной формулировки закона, хотя бы как версии. Просто: Шекспир знает какой-то общий «закон», объясняющий ему «задачи судьбы» и, следовательно, оправдывающий её роковые для нас случайности. Этого мало: хоть мы этот закон не знаем, мы почему-то должны принять его и благословить, несмотря на то, что закон этот глух к нам и бесчувственен и убивает всех нас, как он убивает невинных Корделию и Лира. Шестов так и говорит: «Вместо того, чтобы проклинать судьбу, мы благословим целесообразность господствующего над человеком закона».

Можете ли вы верить в целесообразность закона, по которому люди вырывают друг у друга глаза? Жизнь показывается столь ужасной как бы для того, чтобы было очевидно — никакие принципы и никакие законы оправдать её не могут. Шекспир приводит Лира к пониманию этой истины, поэтому Лир не подчиняется «закону», бросает ему вызов, как и всей природе. Шекспир устами Лира разоблачает «закон», тогда как Шестов призывает нас его благословить.

Теперь, однако, мы видим, для чего Шекспир ввёл такую «случайность», как гибель Корделии, в самый финал пьесы. Ведь этот финал разительно противоречит идее Императива, который должен или объяснить эту случайность каким-либо общим законом, или взять ответственность за неё на себя. Если такой «закон» есть, то это — закон, оправдывающий и узаконивающий зло, потому Лир его и проклинает: вину следует возложить на сам Императив. Императив, созданный для обвинений, сам оказывается обвинённым. Что пользы в том, что изобличён и наказан злодей Эдмунд, изобличены и наказаны Гонерилья и Регана, если наказанными оказались и Корделия, и Лир? Единственную пользу, наверное, можно видеть в том, что этим самым изобличён и наказан самый разумный человеческий Принцип, — не эту ли цель преследует автор «Короля Лира»?

Лир не примиряется с жизнью. Напротив, его устами Шекспир говорит нам: пока над человеком господствует некая слепая сила (тот самый «закон»), определяющая его судьбу, то жизнь наша всегда будет бессмысленной сказкой, рассказанной глупцом. Может ли примириться с увиденной трагедией зритель, когда ему в финале показывают торжество этой слепой господствующей над ним силы? Если же эта сила только представляется нам слепой, а в действительности разумна (разумный нравственный Императив), то вся вина за зло и бессмысленность жизни ложится на этот разумный Императив.

Достигнуто ли ощущение «лёгкого дыхания»? или чувство «небытийности зла»? Что бы ни говорил Шестов, что бы ни говорил Выготский, катарсиса в финале нет. В шекспировских трагедиях он невозможен, ибо они все нацелены на разоблачение Принципа, должного примирять нас с жизнью.